Текст книги "Весенняя сказка"

XXIV

Однажды под вечер Ирина сидела одна в гостиной и вполголоса разбирала ноты, которые ей подарил Лева. Молодого человека не было дома, он уехал в город верхом и обещался вернуться только к ужину. Остальные члены семьи расположились в саду, под тенью большого каштана, и Ирина спокойно разучивала свои романсы, очень довольная, что ее никто не слышит.

Резкий протяжный звук набата внезапно огласил всю окрестность. Молодая девушка насторожилась. Господи, неужели пожар! Набат раздавался все громче, все тревожнее. В дверях показалась запыхавшаяся Машутка.

– Барышня! – кричала она что было мочи. – Ступайте скорее, пожар на селе! Митькин дом горит, а самой-то ведь нет, в город уехала с мужем.

Ирина испуганно вскочила с места.

– A где же Митя? Он тоже уехал с ними? – бледнея от ужаса, воскликнула девушка.

Но Машутка точно не знала. Ирина решила немедленно бежать на пожар. Не желая, однако, тревожить бабушку, она ничего не сказала дома о своем намерении и вместе с Машуткой помчалась в Муриловку соседним болотистым полем, что сокращало путь в село. Миниатюрная худощавая Ирина с неимоверной легкостью перепрыгивала с кочки на кочку, но толстенькая грузная Машутка с трудом следовала за ней, ноги ее вязли в болоте, и она находила этот путь совсем не приятным.

– Скорей, Машутка! – то и дело подгоняла ее Ирина, протягивая девочке руку. – Теперь уже близко, смотри, какой дым!

Черное густое облако, испещренное огненными языками, зловеще подымалось в воздухе.

– Машутка, скорей!

Мысль, что Зорины уехали в город, а Митя остался один и теперь, быть может, в опасности, удваивала силы Ирины, она неслась как стрела. Но вот наконец и село. Вдали на горе виднелась муриловская усадьба, внизу стоял домик Зориных, со всех сторон охваченный пламенем и уже наполовину разрушенный.

– Боже мой, боже мой! – с отчаянием воскликнула Ирина, опрометью бросаясь в ту сторону. Толпа крестьян плотно обступила палисадник и самый дом, человек десять энергично работали у водокачки, стараясь затушить пламя и отстоять соседние крыши.

Почти все старшие ученики Ирины были налицо, деятельно помогая более взрослым товарищам: кто тащил ведра, кто рубил обгорелый плетень, кто сбрасывал пылавшие доски. Женщины торопливо уносили какую-то рухлядь, и над всем этим высоко взвивался густой черный дым. Целый сноп огненных искр, точно кровавый дождь, далеко разносился в угарном воздухе. Бедной Машутке стало так жутко, что она не решилась подойти ближе к дому и поспешила убраться на соседний огород. Но Ирина, казалось, ничего не замечала. Мысль о больном Мите наполняла безумной тревогой душу молодой девушки.

– Сеня, где Митя, не знаешь? – крикнула она впопыхах бежавшему мимо нее с ведрами Кузьмину.

Густой слой сажи покрывал все лицо и руки мальчика.

– Не знаю, говорят, он в город уехал с матерью, – последовал быстрый ответ. – Да ты не ходи близко, Ирина Петровна, смотри, затолкают.

– Барышня, дальше, дальше! – послышалось несколько громких мужских голосов у водокачки.

Огромная пылающая балка рухнула за спиной Ирины. Сенька бросил свои ведра и силой оттащил ее в сторону.

– Говорю, не ходи близко, зашибет! – взволнованно проговорил мальчик.

Но Ирина не слушалась.

– Где Митя? – в смертельном ужасе спрашивала она, обращаясь то к одному, то к другому из окружающих. – Не видали Митю?

– В городе, барышня! – успокоительно раздался чей-то громкий мужской голос в толпе. – Посторонись, Ирина Петровна!

– Ан нет, врешь, не в городе! – послышался вдруг возбужденный, визгливый крик какой-то старухи. – Тимофеевна с мужем одна уехала. Я слыхала, как она Митюхе дома сидеть наказывала. Мальчонок к обеду у нас был, а после пошел спать в светелку. Может, проснулся, может, и сейчас там. Вам, душегубам, и дела нет до чужого ребенка, только бы свои дома отстоять!

– Ну-ну, тетка, проваливай, без тебя дела хватит, нечего зря болтать, – послышались недовольные голоса крестьян, но Ирину уже ничто не могло удержать. Несмотря на угрожающие крики толпы, летящие с кровли пылающие головни и целый сноп огненных искр, она как стрела неслась к дому. «Пошел спать в светелку», – машинально повторяла девушка.

Светелка Зориных помещалась во втором этаже небольшой пристройки рядом с главным зданием и, к счастью, в эту минуту не была охвачена пламенем. Крыша ее только начинала загораться. Окна были закрыты. Ирине послышался чей-то слабый плач за ними.

– Митя, Митя, я иду, не бойся! – крикнула девушка, быстро вбегая на крыльцо.

– Барышня, Ирина Петровна, куда ты? Крыша валится! – в ужасе раздались за ней десятки голосов.

Несколько пылающих досок с грохотом ударились о землю, яркое пламя охватило деревянный навес крыльца. Ирина бросилась к двери. Сеня и Алеша кинулись было за ней, но их силой удержали окружающие.

– Вернись, вернись, барышня! – сопровождали ее раздирающие крики учеников.

Ирина не слушала; ей казалось, что до нее снова долетели из светелки слабые стоны Мити. Еще минута, и белое платье молодой девушки в последний раз мелькнуло перед глазами оцепенелой толпы. Клубы густого дыма охватили Ирину со всех сторон, она скрылась за дверью.

– Пропала!.. – вырвался крик ужаса у присутствующих. – Шабаш теперь!

– Лестницу! – раздались голоса Сеньки Кузьмина и Алеши Кривоухина. – Ребята, окно выбить…

Верные гвардейцы не теряли времени: несколько учеников уже тащили тяжелую деревянную лестницу. Вся толпа ринулась помогать им. В мгновение ока лестница была прилажена к стене; в эту минуту навес над крышей окончательно рухнул и крышу пристройки охватило пламя.

– Ребята, полезай живей! – снова послышались в толпе возбужденные крики крестьян.

Сенька и Алеша бросились вперед, но чья-то мощная высокая фигура в красной рубахе одним движением отстранила детей. Великан быстро поднялся по лестнице и, выбив ударом кулака оконную раму, скрылся в светелке в ту минуту, когда над его головой начала загораться крыша.

Наступило гробовое молчание.

«И этот погиб», – невольно думал теперь каждый из присутствующих.

Горящие головни с шумом и треском летели во все стороны. В угарном воздухе становилось нестерпимо душно, огненные языки все ниже и ниже спускались к оконной раме…

Погиб!

Но вот в просвете окна внезапно показалась мощная фигура великана. Обгорелые рыжие волосы беспорядочной копной развевались в воздухе, в руках у него виднелось что-то белое, как показалось толпе – две безжизненные фигуры: молодой девушки и ребенка.

Козыркин с величайшим трудом вылез из окна и, бережно придерживая одной рукой свою ношу, начал осторожно спускаться вниз. Лицо его ярко пылало, крупные капли пота выступили на лбу, он тяжело дышал. Десятки рук немедля протянулись вперед, желая помочь ему.

В эту минуту какой-то запыхавшийся всадник быстро осадил разгоряченную, покрытую пеной лошадь и как безумный бросился в толпу.

– Барчук авиловский, барчук, – послышался сочувственный шепот крестьян, – пропусти, ребята!

Мертвенно-бледный, с каким-то застывшим лицом, Субботин подбежал к дому в тот момент, когда в окне появился Епифан Емельянович со своей драгоценной ношей. Лева решительно отстранил всех окружающих и принял сам из его рук бесчувственное тело Ирины. Вернувшаяся из города Марфа Тимофеевна со стоном бросилась к своему несчастному, как ей казалось, мертвому ребенку.

Козыркин еле держался, его качало как пьяного, на лице и на руках виднелись значительные ожоги. Не успел он сойти на землю, как деревянная лестница тяжело рухнула за ним, охваченная ярким пламенем.

Лева быстро отнес Ирину в соседний фруктовый сад, куда не долетали клубы дыма уже почти догоревшего дома и где она могла свободно дышать свежим воздухом. Толпа крестьян и верные гвардейцы Ирины сочувственно сопровождали молодого человека, но, кроме Сени и Алеши, Лева никому не позволял подходить к девушке. Все остальные стояли поодаль за решеткой сада, с беспокойством ожидая приговора врача. Субботин бережно опустил Ирину на мягкий зеленый дерн, две детские куртки были моментально свернуты и в виде подушки подложены ей под голову. Лева встал на колени и начал тревожно прислушиваться к биению сердца девушки.

Ирина лежала бледная, неподвижная, с закрытыми глазами и мучительно напоминала ему ту страшную ночь, когда он нашел ее без памяти на берегу Черной речки, с зажатым флаконом одеколона в руках.

Лева быстро припал к ее груди.

– Ну что, жива, дышит? – тревожно переговаривались между собой дети, с беспокойством следя за выражением доктора.

– Где уж там, дышит! Шабаш, верно! – уныло вполголоса отвечали им другие, стоя немного поодаль за решеткой.

– Ишь, как побелела, сердечная, а губы-то синие-синие, что у покойницы, и глаза закрыты, померла, значит!

Лева еще крепче прижался головой к груди девушки.

– Кажется, дышит чуть… Боюсь ошибиться! – вырывались у него отрывистые слова. Ему послышалось едва заметное биение сердца, но он не был уверен.

– Дайте-ка я сам попробую, голубчик, вы слишком волнуетесь! – раздался над ним знакомый добродушный басок Василия Кондратьевича.

Старый фельдшер, в своей неизменной разлетайке, с саквояжем в руках незаметно вошел в сад и теперь с глубоким сочувствием смотрел на молодого человека. Ученики Ирины успели сообщить ему о случившемся несчастье с Ириной Петровной, и старик, побросав все свои дела в больнице, опрометью пустился за мальчиками к догоравшему дому Зорина.

Василий Кондратьевич, немного пыхтя, тяжело опустился на колени и осторожно прижал к груди девушки свою седую косматую голову. Добродушное красное лицо его, сначала серьезное и озабоченное, засветилось радостной улыбкой. Присутствующие замерли в ожидании. Каждая минута теперь казалась Леве целой вечностью.

– Бьется, слабо, но бьется, Бог милостив, жива будет!

– У вас есть эфир с собой? Давайте шприц! – быстро проговорил Лева, разом овладевая собой.

Разумеется, у Василия Кондратьевича нашлось все необходимое, и оба они принялись усердно и энергично приводить в чувство лежавшую без памяти девушку. После долгих усилий жизнь начала постепенно возращаться к больной. Легкая окраска заменила прежнюю синеву губ, пульс начал биться яснее, и наконец, к неописуемой радости всех присутствующих, длинные черные ресницы девушки слегка вздрогнули и она тихонько вздохнула. Лева схватил руку старого фельдшера и в порыве безумной благодарности начал крепко, порывисто сжимать и трясти ее, но говорить он ничего не мог, у него не было слов в эту минуту.

– Нельзя ли носилки раздобыть? – громко спросил Василий Кондратьевич, обращаясь к толпе. – Ирину Петровну следует отнести домой.

Оказалось, что носилки уже были присланы из муриловской усадьбы. Хотя ни Стегнева, ни его сестры не было дома, но старый дворецкий, узнав в чем дело, распорядился, чтобы были немедленно высланы носилки с удобными мягкими подушками, и сам пришел предложить свои услуги, желая помочь отнести домой всеми любимую барышню. Ученики Ирины, однако, не захотели никому уступить этой чести. Субботин с бесконечной нежностью поднял Ирину на руки и бережно уложил ее на носилки. Он шел впереди, мальчики следовали за ним, постоянно сменяя друг друга.

– Я сейчас нагоню вас! – шепнул ему на ходу Василий Кондратьевич. – На минутку сбегаю к сестре Зориной, куда отнесли Митю. Я уже видел ребенка, Марфа Тимофеевна задержала меня, когда я шел к вам. Слава богу, там все обстоит благополучно!

Митя пришел в себя, он находился в комнате, где были наглухо закрыты окна и двери и куда дым не проникал. Вероятно, поэтому мальчик не так сильно угорел, как бедная Ирина, которой пришлось пройти в светелку через густое облако дыма на крыльце. Козыркин нашел ее лежащей без памяти у кровати ребенка.

– Спасибо, родной, – проговорил Лева, бросая признательный взгляд в сторону фельдшера. – К моему стыду, я совсем забыл о Мите! Ради бога, сделайте для него все, что нужно, завтра я сам зайду! Если вам понадобится вино, белье, лекарство, требуйте что хотите, я вышлю все из Авиловки!

Носилки с Ириной тронулись вперед. «Нужно бы бабушку предупредить! – внезапно мелькнуло в голове Левы. – Она страшно перепугается».

– Сеня, сбегай к Прасковье Андреевне… – начал молодой человек, как вдруг пара знакомых вороных лошадей неожиданно показалась на большой дороге. Старомодная тяжеловесная коляска бабушки во всю прыть катила навстречу носилкам, и – о ужас! – на передней скамейке бледные и перепуганные сидели бабуся и отец Никифор.

Глупая Машутка, как оказалось потом, успела взбудоражить весь дом в Авиловке. Она прибежала на кухню с громким плачем и воплями и с места принялась кричать:

– Ой, мамонька-мамонька, горе-то наше, горе какое, померла наша барышня, совсем померла, и Митька тоже помер, Емельяныч их бездыханных из окна вытащил, а у самого-то рожа во кака красная, так и пылает, так и горит, должно, и он помрет…

– Замолчишь ли ты, дура бестолковая! – сердито накинулась на нее перепуганная Ульяна, поспешно затворяя дверь из столовой на кухню, но, увы… слишком поздно, бабушка уже все слышала и так и похолодела на месте. Аннушка и отец Никифор еле привели ее в чувство.

Прасковья Андреевна попросила несколько капель эфирного валериана и выпила рюмку мадеры, но наотрез отказалась прилечь на кушетку, как ее упрашивали старая горничная и священник, она решила, что сейчас же едет сама на пожар.

В минуты опасности у бабушки, казалось, удесятерялись силы и энергия. Отец Никифор едва поспевал за ней. Пока закладывали коляску, Прасковья Андреевна уже успела поднять на ноги всю прислугу. По ее приказанию гостиная была мигом очищена от лишней мебели и превращена в удобную комнату для больной. Машутка, все еще продолжая громко всхлипывать, с ожесточением вытаскивала ковры и старательно подмела пол. Поля и Феня застилали чистым бельем широкую бабушкину постель, а Аннушка со всех ног летела со срочной телеграммой к местному врачу в город. Прасковье Андреевне не верилось, что ее дорогая внучка погибла, такая прекрасная, любимая, накануне счастья! «Нет-нет, Машутка ошиблась, не может быть этого, она живет!»

Авиловский кучер круто осадил лошадей. Два мальчика и Лева несли носилки, толпа детей в глубоком молчании следовала за ними. Ирина с закрытыми глазами лежала неподвижно на белых подушках.

– Умерла… Лева, все кончено? – хотела вскрикнуть бабушка, но у нее не вылетело ни звука, что-то захватило дыхание старушки. Страшно побледнев, она судорожно замахала руками, и отцу Никифору показалось, что Прасковья Андреевна теряет сознание.

– Бабушка! – раздался твердый и уверенный голос Левы. – Она жива, постарайтесь овладеть собой, мне нужна ваша помощь!

Носилки медленно прошли мимо Прасковьи Андреевны, унося, быть может, уже безжизненное тело ее ненаглядной внучки.

– Матушка, – послышался около нее дрожащий голос старого священника. – Мужайтесь, матушка, видно, так Господь… на то святая… святая… – и вдруг, не докончив, отец Никифор как-то странно затряс подбородком и начал тихонько жалобно всхлипывать.

Прасковья Андреевна овладела собой, ее помощь была нужна Леве.

– Кому же теперь мужаться, батюшка! – проговорила она твердо, обращая строгий взгляд на священника. – Слыхали, кажись, что сейчас Левушка говорил, так чего ж вы раньше времени оплакиваете, теперь не плакать, a действовать нужно! Иван! – крикнула она громко, со своей обычной энергией. – Поворачивай назад! Лошадей не жалеть!

Ирина была помещена в гостиной, лучшей и наиболее просторной комнате во всем доме. Прислуга ходила на цыпочках, наперерыв стремясь услужить больной барышне, но Прасковья Андреевна и Лева никого не впускали в комнату. Лева сам, при помощи бабушки, уложил девушку в постель. Лиза было попыталась раза два влететь с истерическими рыданиями в гостиную, предлагая заменить бабушку, но Лева ее даже в комнату не пустил, заявив решительно, что сам останется всю ночь около больной.

– Подумай, душка, как неприлично! – с гримаской сообщила она об этом графине, которая также, услыхав о несчастье с Ириной, прикатила в Авиловку и сочла нужным выразить свое сочувствие Прасковье Андреевне.

Милочка появилась с длиннейшим треном, живописно закутанная в черный газ.

– Бабуся, не могу ли я поухаживать за Ириночкой? – приставала она жеманно к Прасковье Андреевне. – Дайте мне передничек беленький, и вы увидите, какая я неутомимая сестра милосердия, уверяю вас, всю ночь просижу с доктором у больной и ни за что не усну!

Прасковья Андреевна даже не удостоила ее ответом и, отозвав Лизу в сторону, проговорила с явным раздражением:

– Уведи ты, пожалуйста, куда-нибудь подальше эту дуру, ей тут незачем торчать!

Немного погодя приехала перепуганная Софья Павловна с Василием Кондратьевичем, которого она подсадила в свой шарабан по дороге. Софья Павловна осталась в столовой, а фельдшер осторожно прошел к больной. Ирина дышала ровнее, но все еще не приходила в сознание. Несмотря на прохладный вечер, Лева открыл все окна в гостиной. Свежий ночной ветерок тихонько колыхал тюлевый занавес у изголовья девушки.

Больная на минуту полуоткрыла глаза, прошептала какое-то имя, Леве показалось: «Митя», и затем опять впала в забытье. Бабушка страшно волновалась и не спускала с нее тревожных глаз, но наружно вполне владела собой. Она знала, что Ирине необходим был покой. Больше всех суетился и надоедал старушке отец Никифор. Рядом в столовой он то присаживался на диван, то снова вскакивал с места и нервно шагал по комнате, то принимался переставлять лампу и графин, наливал себе разом два стакана воды и затем ни до одного из них не дотрагивался. Но особенно раздражало Прасковью Андреевну, что, как только она появлялась в столовой, отец Никифор начинал ходить за ней как тень из угла в угол и все повторял шепотком:

– Ну как, матушка, открыла глазки, получше, не могу ли я помочь чем?

– Да, вы можете помочь, отец Никифор! – наконец не вытерпела бабушка, строго останавливаясь перед священником. – Сделайте мне божескую милость, уйдите вы спать к себе, на вас лица нет, и вы тут мешаете всем.

Отец Никифор даже испуганно замотал головой.

– Как – уйти! Ни за что! Я не стану больше мешать.

Старик робко удалился в уголок за печку, около двери в гостиную. Он остался там сидеть с понуренной головой, никому не мешая и только издали следя за бабушкой тревожными глазами.

В десятом часу вечера приехал Стегнев верхом. Он был в городе и узнал о случившемся по дороге домой. Не заезжая к себе в усадьбу, Владимир Павлович немедленно отправился к Прасковье Андреевне. Когда он подъехал к Авиловке, вокруг дома царила полная тишина. Стеклянная веранда была наглухо закрыта, и только в окнах столовой виднелся слабый огонек. Чтобы не беспокоить, Стегнев решил войти задним ходом и теперь оглядывался, не зная, кому бы передать лошадь.

Несколько темных фигур выступили из густой тени около крыльца.

– Давай, барин, лошадь, подержим! – раздались чьи-то молодые звонкие голоса.

– Что вы тут делаете? – удивился Стегнев, быстро вынимая из кармана электрический фонарик и освещая говорящих.

Сеня и его товарищи, совсем черные от сажи и копоти, почтительно сняли шапки перед попечителем школы.

– Мы дежурим тут, если, значит, куда послать придется! – ответили мальчики.

– А, так вот как, вы тут дежурите! – приветливо улыбнулся Владимир Павлович. – В таком случае присмотрите за моей лошадью, дети, я скоро поеду обратно!

Он быстро прошел во двор. Владимир Павлович ожидал, что встретит в доме встревоженные, озабоченные лица и общее подавленное настроение, но когда Феня привела его в комнату Замятиных, то он застал хозяев очень весело и уютно болтающими с графиней, никто из них не имел удрученного вида.

– Что с Ириной Петровной? – озабоченно спросил Стегнев, несколько холодно раскланиваясь с присутствующими.

– Должно быть, угорела немного, – равнодушно ответила Лиза. – Во всяком случае ничего особенного, конечно; бабушка и мой брат напрасно придают этому такое значение.

– Ваш брат? – с тревогой переспросил Владимир Павлович. – Нельзя ли мне хоть на минуту повидать его или Прасковью Андреевну?

– Довольно трудно, милейший Владимир Павлович, – усмехнулась Лиза. – К Ирине бабушка никого не пускает, а в столовой сидит, как аргус, отец Никифор и ревностно охраняет ее.

В эту минуту рядом в коридоре послышался голос Прасковьи Андреевны. Она отдавала приказания Аннушке. Стегнев поспешил к ней навстречу.

– Ну что? – спросил он, с глубоким сочувствием поднося к губам руку старушки.

Бабушка покачала головой, она казалась совсем убитой.

– Все то же, голубчик! – проговорила Прасковья Андреевна с отчаянием. – Дыхание лучше, Лева успокаивает, но сознание еще не вернулось! Ждем нашего старого доктора.

– Не могу ли быть чем-нибудь полезен? – быстро спросил Стегнев. – Располагайте мной, как вам угодно, Прасковья Андреевна, я весь к вашим услугам. Не нужно ли вина старого, шампанского, подушек с кислородом? У меня есть телефон в усадьбе, я сейчас протелефонирую в город, в аптеку…

Бабушка крепко пожала ему руку.

– Да-да, протелефонируйте, родной, может быть, подушки пригодятся, и от шампанского не откажусь, у меня его дома нет.

Стегнев начал быстро прощаться и, к великой досаде Милочки, не обратил на нее никакого внимания.

– А обо мне вы разве не беспокоились, соседушка? – кокетливо спросила Милочка, протягивая ему на прощание ручку. – Пожар был недалеко от моей виллы.

– Чистосердечно каюсь, графиня, позабыл! – холодно ответил Стегнев, он был искренне возмущен и не старался скрывать этого.

В передней Владимир Павлович повстречался с местным врачом. Телеграмма бабушки не застала его дома, и он извинялся, что не мог приехать раньше. Старик сейчас же направился в комнату больной. На этот раз бабушка не находила, что он был невнимателен и по старости лет разучился лечить. Доктор озабоченно выслушал сердце девушки. К удивлению, он нашел общий упадок сил у больной и предложил Леве сделать немедленно второе подкожное впрыскивание камфоры. Субботин с готовностью исполнял все, что ему советовал опытный пожилой коллега. После укола Ирина глубоко вздохнула, полуоткрыла глаза и попросила слабым голосом пить. Доктор заставил ее проглотить крепкой мадеры и, к величайшему восторгу бабушки и фельдшера, налил и себе большую рюмку.

– За здоровье Ирины Петровны! – проговорил он весело и, крякнув, опрокинул разом всю рюмку.

– Не хотите ли еще, дорогой коллега? – старательно угощал его Лева, наливая доктору мадеры. – Сегодня вечер прохладный, не мешает согреться.

А бабушка уже летела в столовую.

– Отец Никифор! – не помня себя от радости, громким шепотом докладывала она своему другу. – Иринушка пить попросила, вина давали, и доктор тоже целую рюмку выпил!

– Сам?

– Сам, сам!

– Цельную рюмку?

– Цельную рюмку!

– Ну, слава Богу! – с облегчением вздохнул старик и, встав с места, набожно осенил себя широким крестным знамением. – Ступайте спать, матушка, и будьте спокойны, уж я подежурю за вас.

Доктор просидел два часа около постели больной, пока не убедился, что деятельность сердца девушки повысилась и опасность миновала. Он уехал в двенадцатом часу ночи, прописав укрепительные капли и строго наказав, чтобы никого постороннего к ней не впускали и ничем не беспокоили больную. Когда доктор в сопровождении Фени спускался с крыльца, намереваясь сесть в свою таратайку, высокий плечистый человек с повязкой на лице робко подошел к нему.

– Вы доктор? – спросил он застенчиво.

– Да, а что?

– Простите, господин доктор, только одно слово – есть надежда? – голос незнакомца слегка дрожал.

– Есть, дружище! – уверенно проговорил старик. – Очнулась. Бог милостив, все хорошо будет! Да вы сами-то кто будете?

– Козыркин, – послышался тихий ответ.

– Козыркин! – доктор схватил его руку и начал крепко трясти ее. – Так это вы! Слушайте, Козыркин, я вас жду к себе в город, приходите, товарищ, бутылочку шампанского разопьем за здоровье больной, для Ирины Петровны не пожалею! Ведь я ее, батенька, еще ребенком знал, без мала во какую! – показал он, приподнимая руку на аршин от земли. – Приходите, товарищ!

Доктор уехал. Епифан Емельянович постоял несколько минут молча, глядя на авиловскую усадьбу, затем тихонько побрел к себе. Он уже давно дежурил тут в ожидании врача и не смея зайти в дом, чтобы узнать о состоянии больной. Ожоги на щеках и на лбу страшно ныли, Василий Кондратьевич закрыл ему пол-лица перевязкой. Козыркин смотрел только одним глазом, и этот глаз теперь радостно улыбался. «Очнулась, сказал доктор, очнулась! – мысленно с умилением повторял Козыркин. – Бог милостив, все хорошо будет!»

Епифан Емельянович был счастлив. Он не желал другой награды, но бабушка и отец Никифор думали иначе. Козыркин и не подозревал, что они твердо решили лично побывать в городе у благочинного и так или иначе выхлопотать для героя место сельского дьякона в каком-нибудь соседнем приходе.

Далеко за полночь, когда в доме улеглись и бабушка, и прислуга, Лева сидел у постели Ирины, намереваясь дежурить до утра, пока не приедет Софья Павловна, которая обещала сменить его. Прасковья Андреевна изнемогала от усталости, ноги отказывались служить ей. Лева упросил старушку пойти прилечь, дав честное слово, что немедленно сообщит ей, если у Ирины будет перемена к худшему. Отец Никифор не согласился уехать домой. Он прилег, не раздеваясь, в столовой на кушетке и охранял двери больной.

Лева остался один с Ириной. Лампа под голубым абажуром слабо освещала полутемную гостиную. Вокруг царил покой, ни малейшего шума не было слышно в ночном воздухе. Только по временам вдали раздавалась трещотка сторожа, но шаги его постепенно удалялись, и снова наступала прежняя глубокая тишина. Ирина лежала с закрытыми глазами, черные волосы ее беспорядочными прядями окаймляли бледное, похудевшее личико.

Субботин сидел рядом в кресле, время от времени он осторожно брал ее ручку, озабоченно прислушиваясь к пульсу больной. Какой маленькой и беспомощной она казалась ему в эту минуту. Сердце Левы было преисполнено глубокой нежности, ему невольно вспоминалась та ужасная ночь, когда Ирина лежала вот так же неподвижно с закрытыми глазами в своей белой постельке, а старый доктор не подавал никакой надежды, и ждали только чуда, чтобы спасти ее.

Молодой человек не вытерпел и, опустившись на колени, горячо прижался губами к маленькой смуглой, почти детской руке Ирины. Ему показалось, что тонкие пальцы ее вздрогнули. Лева поднял голову. Больная открыла глаза и смотрела на него с тихой, робкой лаской.

– Лева, что Митя? – черные глаза ее тревожно устремились на молодого человека.

– Успокойтесь, дорогая! – быстро воскликнул Лева, не помня себя от счастья. – Митя жив и невредим, завтра он сам придет навестить вас. – И вдруг, не договорив, Субботин порывисто схватил обе ее руки и прошептал: – Ах, это было ужасно, Ирина! Я чуть с ума не сошел, на волос от смерти, и меня не было там! Вы могли погибнуть, я бы не знал. Эта мысль невыносима! Если бы не Козыркин, вас бы не стало. Не я, а он спас. Вы могли погибнуть, а я бы не знал… Понимаете? Это мучительно, невыносимо… Сумасшедшая…

Лева вскочил на ноги и принялся шагать по комнате. Он наконец начинал сознавать все, что пережил.

– Лева, Левинька… – послышался слабый голос.

Ирина приподняла голову и попробовала сесть, но сейчас же упала на подушку. Субботин быстро приблизился к ней. Она была так беспомощна, ей трудно было говорить, он опустился на колени и, закрыв лицо руками, приник головой к ее кровати. Ирина ласково охватила одной рукой подбородок молодого человека и слегка притянула к себе его голову.

– Лева, – проговорила она изменившимся голосом, – еще несколько часов назад я не боялась смерти, а вот теперь боюсь, я не хочу умирать! Я хочу жить! Ведь я не умру, Лева?

– Детка моя, с чего вы взяли! Конечно нет, разве я вам дам умереть! – горячо воскликнул Субботин. – Только не волнуйтесь, вам вредно! – Он налил капель и, осторожно поддерживая голову больной, сам поднес к ее губам рюмку.

– Ну, лежите смирно, голубка! Вы не должны говорить.

– А вы не уйдете?

– Я буду с вами! – он продолжал стоять на коленях около постели, согревая и сжимая в руках холодные тонкие ручки девушки. – Я буду с вами все время, только не волнуйтесь, умоляю. Дня через два-три вы поправитесь и окрепнете… Тогда я вас попрошу что-нибудь спеть для меня, я так люблю ваш голос… Вы мне споете, Ирина?

– О, еще бы! – Ирина слегка приподняла голову. – Я что-нибудь новенькое выучу для вас из ваших нот, – проговорила она, радостно улыбаясь. – Если бы вы знали, как я вам благодарна за эти ноты, это такой чудный, славный подарок, я никогда лучшего не получала!

– Вы сохраните эти ноты, Ирина? – Субботин близко нагнулся к девушке, стараясь как можно глубже заглянуть ей в глаза.

Какой-то странный шум раздался в столовой. Казалось, двое людей возбужденно и горячо спорили друг с другом, при этом один из них настойчиво стремился в гостиную, а другой упорно охранял дверь и не пускал его.

– Что там? – испуганно прошептала больная, хватаясь за руку Левы.

– Какое безобразие! – нахмурился Субботин. – Просил же я, чтобы не беспокоили!

Он сердито направился в столовую. Отец Никифор в одном подряснике и бабушкиных ночных туфлях на босу ногу стоял около двери, свирепо растопырив руки, а перед ним, тоже в туфлях и халате, с каким-то резиновым мешком под мышкой егозил Кокочка, всеми силами стараясь проникнуть в комнату больной.

– Отец Никифор, да говорю же я вам, чудак вы этакий, что эта подушка с кислородом необходима Ирине Петровне, понимаете, для дыхания, – с досадой доказывал он священнику.

– Э, батенька! Какой там кислород! – ворчал старик. – Ешьте вы его сами, если хотите, а велено не беспокоить больную – и баста, не пущу!

– Поймите же наконец, что неделикатно это, когда Владимир Павлович сам…

– В чем дело? – резко спросил Субботин, внезапно появляясь в дверях и холодно останавливаясь перед шурином.

– Подушка с кислородом, из города Стегнев прислал! – нарочно громко проговорил Кокочка и, пользуясь удобной минутой, быстро швырнул подушку на ближайшее кресло в гостиной.

– Не надо, доктор не назначал! – коротко объявил Субботин, выбрасывая обратно подушку в столовую и быстро затворяя за собой дверь.

– Вот и я говорю, что не надо! – злорадствовал очень довольный отец Никифор, отшвыривая толчком ноги несчастную подушку. – Объяснял же я вам, батенька, что напрасно лезете, а вы все свое. Нужно быть повнимательнее, когда доктор приказывает!

Послышалось сердитое ворчание, затем торопливое шлепанье туфель, и наконец возмущенный Кокочка убрался на свою половину. В столовой снова наступила тишина.

Молодые люди остались одни, но прежнее настроение уже было нарушено. Несчастная подушка Стегнева разом вернула Субботина к действительности. «Ведь она любит другого!» – с глубокой тоской мысленно повторял молодой человек и, подойдя к Ирине, проговорил мягко, но сдержанно: