Текст книги "Весенняя сказка"

Внезапно Ирина вздрогнула: «Боже мой, что он играет?» Она уже где-то слышала этот волнующий, своеобразный мотив. Покинутая развалившаяся мельница вдруг ясно встает в воображении девушки. Ей чудятся пары танцующей молодежи, изумрудный заглохший пруд и вдали дивные ласкающие звуки незнакомого вальса. То играет гостям старый Янко, и маленькая волшебная скрипка смеется и плачет в руках седого кудесника. За спиной Стегнева послышалось тихое, сдержанное рыдание. Он быстро испуганно обернулся. Ирина уткнулась лицом в спинку кресла и горько плакала.

В одну минуту Владимир Павлович уже был около нее.

– Милая, дорогая, что с вами? – говорил он, озабоченно склоняясь к девушке и нежно, с отеческой лаской захватывая ее руки. – О чем вы плачете? Ради бога, не могу ли я помочь?

Бархатная портьера над маленькой дверью в углу неожиданно откинулась в сторону, и в просвете, словно привидение, показалось бледное, искаженное мукой и злобой лицо, но Ирина и Стегнев ничего не заметили. Ирина продолжала плакать, a Владимир Павлович ласково утешал ее и, тихонько поглаживая ее руку, говорил какие-то добрые, хорошие слова, которые всегда говорят огорченным детям, желая успокоить и утешить их.

Тяжелая портьера неслышно опустилась за ними. Лева нервно шагал по своей комнате. Он только что вернулся из города после четырехдневной отлучки. Он старался усиленно доказать не только другим, но и себе самому, что за последнее время всецело увлечен начатой им письменной работой и нимало не интересуется делами Авиловки. Молодой человек послал письмо профессору Штейну, уведомляя его, что чувствует себя прекрасно, окончательно отдохнул и стремится вернуться к своим прежним занятиям в его клинике, если только профессор ничего не имеет против. Об этом письме знали и бабушка, и Замятины. Лева ждал ответа из Берлина с лихорадочным нетерпением, убеждая себя, что его ничего не удерживает на родине.

К концу четвертого дня, проведенного в городе, он так соскучился по дому, что, взяв по дороге первого попавшегося возницу, обещался заплатить двойную плату кучеру, если он только вовремя, то есть еще до ужина, успеет доставить его в Авиловку. Доро́гой Субботин пришел к одному очень серьезному и важному заключению: он решил, что не в силах оставаться долее в таком неведении и сегодня же, несмотря на обещание, данное бабушке, обо всем откровенно и искренне переговорит с Ириной. Бабушка не имеет права претендовать на это, она поймет его, должна понять! Разумеется, если окажется, что Ирина действительно любит Стегнева, то он не станет отговаривать ее от замужества с этим противным фатом, и тогда… Что тогда? Тогда он пожелает им всякого благополучия, немедленно уложится и преспокойно уедет за границу. «Вот именно – преспокойно», – мысленно подчеркнул Субботин, ведь, в сущности, его тревожит только эта неизвестность. Он враг всего неясного, недоговоренного, а так как он собирается в Берлин, то вполне естественно, что перед отъездом его так горячо интересует участь бывшего товарища детства.

Лева подъехал к Авиловке с таким чувством, как будто он уже два месяца не был тут. Узнав от Фени, что Замятины отправились с утра в соседнюю усадьбу и что барышня сидит одна в гостиной, он ужасно обрадовался, надеясь, что сейчас же, не откладывая, переговорит с Ириной. О присутствии Стегнева ему ничего не сказали. Владимир Павлович пришел пешком, и его появление в Авиловке осталось на этот раз не замеченным прислугой.

Боясь обеспокоить отдыхавшую рядом со столовой бабушку, Лева направился в гостиную коридором и осторожно подошел к маленькой двери за бархатной портьерой, через которую однажды спасался от встречи с Замятиными Стегнев. Молодой человек намеревался войти в комнату неожиданно, желая воочию убедиться, какое впечатление произведет на Ирину его внезапный приход.

Маленькая дверь бесшумно раскрылась, он быстро откинул портьеру и вдруг как вкопанный остановился на пороге… Увы, всякие дальнейшие объяснения и переговоры оказывались излишними. Субботин мог собственными глазами убедиться в том, чего он так сильно боялся и чему так упорно не хотел верить. Ирина сидела в кресле у окна, а он, этот ненавистный человек, низко склонялся над ней и при этом так бережно, так ласково держал ее ручку, так убедительно что-то говорил ей! Что именно, Лева не мог расслышать, да ему и не до того было. Он как ужаленный поспешил опустить портьеру, радуясь, что его никто не заметил. «Они были слишком заняты друг другом», – мысленно с горькой усмешкой добавил Субботин. А он-то, дурак, все верить не хотел, все ждал чего-то, надеялся!

Субботину стало ясно, что, в сущности, он все время жил этой смутной, слабой надеждой. Ах, какой же он дурак! Все кончено, ему остается уложиться, пожелать им всякого благополучия и преспокойно отправиться за границу.

– Преспокойно! – Лева схватил с письменного стола деревянный разрезной ножичек, который ему подарила Ирина, и, изломав его на мелкие куски, яростно бросил на пол. Разумеется, он теперь спокойно уедет, совершенно спокойно!

С вечерней почтой пришли газеты и письма в Авиловку и, между прочим, один большой серый конверт с заграничной маркой. Лева быстро схватил его и сейчас же удалился с ним в свою комнату. Письмо было от Штейна. Профессор с удовольствием предоставлял Субботину право заниматься в своей клинике и искренне радовался приезду любимого ученика.

– Из Берлина, должно быть, – многозначительно подмигнул жене Кокочка.

Лиза насторожилась. Несколько минут спустя она уже нетерпеливо стучалась у дверей брата.

– Лева, отопри, пожалуйста. Два слова! И что за дурацкая манера вечно запираться, точно тебя обокрасть собираются!

Лева нехотя приотворил дверь.

– Что тебе? – спросил он мрачно, держась за ключ и не впуская сестру в комнату. – Я занят.

– Я не стану мешать, скажи только, от кого ты сейчас письмо получил? Из Берлина, да? От профессора Штейна? Что он пишет? Согласен? Ты едешь?

Лиза торопилась, так как не без основания боялась, что дверь может каждую минуту захлопнуться перед самым ее носом и она не узнает самого важного. Лева бросил свирепый взгляд на сестру.

– Я остаюсь! – послышался короткий решительный ответ, и дверь так быстро и шумно захлопнулась, что Замятина испуганно отскочила в сторону.

– Ну что, как? – с нетерпением поджидал ее в столовой Кокочка. – Едет?

Лиза мрачно покачала головой.

– Остается!

XXII

За последнее время дела Милочки изменились к лучшему благодаря находчивости изворотливой и умной Жаннет. Хитрая француженка успела внушить по секрету всем кредиторам графини, что ее мадам предстояли на выбор две блестящие партии: одна – с красивым внуком богатой генеральши Авиловой, другая – с владельцем муриловской усадьбы Стегневым. Визитная карточка последнего с загнутым кончиком как бы случайно валялась на письменном столе графини в ее рабочем кабинете. Иногда для большего эффекта француженка небрежно втыкала ее в какой-нибудь букет цветов, и Милочка в присутствии Лабунова всякий раз при этом замечала недовольным голосом своей горничной:

– Жаннет, ведь я уже говорила вам не оставлять букеты Владимира Павловича в этой душной комнате! Снесите, пожалуйста, его чудные розы в гостиную.

После прогулки в табор Стегнев был вынужден заехать с визитом к графине, и, к великому удовольствию последней, его элегантный экипаж остановился у ее палисадника как раз в ту минуту, когда оттуда выходил Лабунов.

В результате неприятный и притязательный кредитор стал значительно любезнее и согласился отсрочить уплату по двум главным векселям графини. Жаннет получила в благодарность от Милочки ее старое шелковое платье, барыня и горничная были обе довольны, и жизнь в доме графини потекла своим обычным чередом, шумно, суетливо и праздно.

Ирина редко бывала у нее, да и то по поручению Надежды Григорьевны или Лизы. Однажды утром Субботина попросила молодую девушку зайти к Милочке за какой-то книгой. Ирина взяла с собой Васеньку и, желая доставить удовольствие ребенку, отправилась с ним не шоссейной дорогой, a лесом и подошла к даче задворками, куда выходили окна мрачного кабинета Милочки.

Ирина передала Жаннет поручение Субботиной и, предпочитая не заходить в комнаты, осталась с Васенькой на дворе в ожидании книги. Она и не подозревала, что пара беспокойных серых глаз на изжелта-бледном лице пристально следила за ней из-за спущенной тюлевой занавески рабочего кабинета графини.

Жаннет вскоре вынесла томик французского романа, Ирина приветливо поблагодарила горничную и вместе с Васенькой отправилась обратно той же дорогой. Тюлевая занавеска в окне быстро откинулась в сторону, и все то же лицо с хищными глазками напряженно и внимательно следило за удалявшейся девушкой.

– Кого это вы так старательно высматриваете на дворе, милейший Егор Степанович? – послышался в эту минуту насмешливый голос графини.

Милочка в японском голубом капоте, с распущенными косами входила в кабинет и с удивлением заметила, как покраснело и оживилось бесстрастное и холодное лицо Лабунова.

– Скажите, графиня, кто эта девушка, что идет по двору с ребенком? – быстро спросил Егор Степанович, оборачиваясь к молодой женщине и даже забывая поздороваться с ней.

Графиня мельком взглянула в окно.

– Вот та, в белом платье, с мальчиком? Это наша сельская учительница Фомина, – проговорила она небрежно. – Почему вы так заинтересовались ей?

– Так-с, так-с, сельская учительница, значит, – не отвечая на последний вопрос графини, с видимым интересом продолжал Егор Степанович. – A осмелюсь спросить ваше сиятельство, ихнее жительство теперь где будет? Должно, при училище, на селе?

– Нет, Ирина живет у генеральши Авиловой, – нехотя ответила Милочка. Эти расспросы раздражали ее.

– У генеральши Авиловой? – с удивлением протянул Егор Степанович, и лицо его заметно вытянулось. – Это что же, почему же так-с, у генеральши Авиловой, ваше сиятельство?

– Ах, господи, ну не все ли равно вам! Она там за Субботиной, больной дочерью Прасковьи Андреевны, ухаживает. Да уж не влюбились ли вы по первому взгляду на нашу черномазую учительницу, что так интересуетесь ею? – насмешливо кинула Милочка. – Чем это она вас так пленила, Егор Степанович, не понимаю?

– Отменная девица, ваше сиятельство, можно сказать, даже редкостной красоты, – не обращая внимания на насмешливый тон графини, с убеждением и серьезно проговорил Лабунов. – Поди, такую-то не скоро найдешь!

– Ну, так что же, посватайтесь, когда так, – расхохоталась графиня. – Я слышала, вы недавно овдовели и жаловались моей горничной, что вам трудно одному с хозяйством и с делами справляться. Ну вот вам и хозяйка, чем не жена?

Егор Степанович густо покраснел.

– Шутить изволите, ваше сиятельство, – проговорил он тихо. – Где уж нам свататься под старость лет, поди, у такой красавицы помоложе нас женихи найдутся.

– Что за вздор, какие тут женихи для нее! – раздражительно воскликнула графиня. – Неужели вы предполагаете, что кто-нибудь из местных богатых помещиков согласится жениться на сельской учительнице без всяких средств, без всякого образования?

– Вот-вот, это точно! – волнуясь, поспешил согласиться Лабунов. – А для нас так лучше бы и не надо, ваше сиятельство, честное слово, не надо! Ничего бы, кажись, не пожалел для такой жены!

Милочка презрительно пожала плечами. «Какой дурак», – с досадой подумала она и проговорила насмешливо:

– Ну, так за чем же дело стало, Егор Степанович? Говорю вам, женитесь. Хотите посватаю?

– Да вы это всурьез, ваше сиятельство?

– Ну конечно всерьез, – снова расхохоталась Милочка, искренне потешаясь его волнением. – Только предупреждаю: даром сватать не стану, извольте вознаграждение платить, милейший. Мне что за это будет? – Она кокетливо наклонила головку и смеющимися глазами лукаво смотрела на своего возбужденного собеседника.

Егор Степанович вытащил из внутреннего кармана бумаги и поспешно разложил их на письменном столе.

– Ваши векселя, графиня, – проговорил он внушительно, пристально глядя своими змеиными глазками в лицо Милочки. – Ну, так вот, сосватайте за меня Фомину, и вы можете разорвать и уничтожить их, я уже тогда денег этих с вас не спрошу.

Милочка перестала смеяться и теперь с изумлением уставилась на говорящего. Неужели он действительно был бы способен ради этой девчонки уничтожить на пять тысяч векселей? Во всяком случае это нешуточное дело, и стоило, чтобы о нем подумали. Молодая женщина с минуту сидела молча, затем проговорила тоже очень серьезно:

– Хорошо, я, пожалуй, повидаюсь с этой девушкой, но за то, что я берусь хлопотать в ваших интересах, Егор Степанович, вы отложите еще на месяц уплату процентов по этим двум векселям. Согласны?

Змеиные глазки Лабунова забегали из стороны в сторону: авансом он не любил давать. В его душе происходила серьезная борьба между природной скупостью и искренним увлечением Ириной. Последнее, однако, оказалось сильнее.

– Я согласен, ваше сиятельство, – объявил он решительно. – Но только как же я узнаю, что вы изволили обеспокоиться и действительно переговорили с Фоминой?

– Приходите завтра около одиннадцати часов утра вот сюда, в мой рабочий кабинет, и Ирина сама вам даст ответ! – небрежно возразила графиня, подымаясь с места и направляясь к дверям. – Но только помните, Егор Степанович, я обещалась переговорить с Фоминой и устроить вам свидание с нею, но затем все остальное уже будет зависеть от вас самих, я не отвечаю за успех дела.

Графиня кивнула головкой, на этот раз не соблаговолив даже протянуть Лабунову руку, и величественно выплыла из комнаты.

– Жаннет! – позвала она в дверях, нарочно очень громко. – Когда приедет Владимир Павлович, проводите его прямо ко мне наверх, вы накроете нам завтрак в голубом будуаре. Для всех остальных меня нет дома сегодня!

В тот же день к вечеру Ирина неожиданно получила от Милочки надушенную записку, в которой та умоляла их «общую маленькую благодетельницу» прийти и помочь поправить соломенную шляпку. Графиня была приглашена на завтра к обеду в один богатый дом, а городская модистка сообщила утром, что новая ее шляпа раньше будущей недели готова не будет. Милочка была в отчаянии.

Ирина нерешительно показала эту записку бабушке.

– Я начинаю думать, что шляпное мастерство – ваша действительная специальность, – не утерпел, чтобы не съязвить Лева, случайно находившийся в комнате. – Скоро вся Муриловка будет обращаться к вам с подобными просьбами.

– Ах, боже мой, что же тут особенного? – вступилась Надежда Григорьевна. – Если Ириночка в кои-то веки придет на помощь нашему общему другу? К тому же графиня Дель-Ностро такая очаровательная женщина, что всякому должно быть только приятно оказать ей услугу.

– Ну, я остаюсь при особом мнении, – саркастически усмехнулся Лева.

– И я тоже, – заметила бабушка. – А, впрочем, если Ирине не лень и она желает, то может идти, это ее дело.

– Я пойду, бабуся, – охотно согласилась молодая девушка. – Только в таком случае не ждите меня к ужину, я потом прямо отправлюсь к себе, а то поздно будет.

Она была даже отчасти рада этому приглашению Милочки. «Дело займет не более получаса», – думала девушка, а весь остальной вечер она будет свободна и проведет дома. Там так тихо, так хорошо, не нужно ни притворяться, ни казаться веселой, а главное – можно петь сколько хочешь!

Ирина почти весело направилась лесом к кокетливой вилле графини. Она и не подозревала, что из углового окна гостиной за ней мрачно следил Субботин. Ах, с каким удовольствием он пошел бы провожать молодую девушку, но ведь «она любит другого, она любит другого», настойчиво раздавался в его душе неугомонный голос, и Лева остался, продолжая неподвижно стоять у окна, пока не перестало мелькать вдали белое платье Ирины и тонкий силуэт молодой девушки не скрылся за поворотом к лесу.

Графиня приняла с распростертыми объятиями молоденькую гостью.

– Душечка, как я вам благодарна! Как я рада, что вы пришли! – принялась она обнимать и целовать Ирину. – Не поверите, я сегодня целый день провозилась над этой шляпой. Сколько цветов перемяла, сколько лент даром перерезала – и ровно ничего не вышло! Вот подите же, не странно ли это? Вкуса у меня хоть отбавляй, а ни одного банта не умею связать как следует!

Ирина хотела сейчас же приняться за работу, но Милочка усадила ее в своей комнате и приказала Жаннет накрыть на стол для двоих тут же в голубом будуаре.

– Нет-нет! – весело объявила она, обнимая девушку. – Прежде всего вы должны поужинать со мной, и знаете что, Ириночка? Давайте кутить сегодня, я только что вспомнила, что у меня сохранилась с прошлой недели бутылочка шампанского. Мы ее сейчас разопьем. Вы любите шампанское, да? А салат из раковых шеек, спаржу, холодную дичь любите? Ну, так и прекрасно, я вас угощу, а на десерт у меня виноград и чудные персики из оранжереи Заславских. Довольны?

Милочка так приветливо ухаживала за гостьей, так заботливо хлопотала, чтобы ей было все подано как следует, что Ирина положительно не узнавала ее сегодня. Куда девался надменный тон графини? Она была вся простота и любезность и притом так обворожительна в своем простеньком батистовом платье, с разметавшимися по плечам золотистыми косами, что молодая девушка, сама того не замечая, невольно подчинялась обаянию этой красивой женщины.

– Пейте, душенька, – любезно угощала она за столом свою молоденькую гостью, незаметно подливая в ее бокал ароматное шампанское. – В такую жару приятно выпить холодненького. Я обожаю шампанское и могу пить его сколько угодно, как воду. Оно нисколько не действует на меня.

Но Ирина не могла сказать того же, она не привыкла к вину и, к большому неудовольствию Милочки, от второго бокала отказалась, боясь, что у нее закружится голова. Щеки девушки и так уже ярко разгорелись, и она чувствовала во всем теле легкую, приятную истому, ей хотелось уютно забиться в мягкое глубокое кресло и сидеть там тихо-тихо, с полузакрытыми глазами, в полном бездействии. Ее даже немного ко сну клонило.

– A где же ваша шляпка, графиня? – спросила Ирина, делая над собой некоторое усилие. – Давайте ее сюда, а то потом поздно будет, я не успею окончить работу сегодня.

– Ну, так завтра утром докончите, пустяки, это не важно, куда вам торопиться? – уговаривала с улыбкой Милочка. – Выпейте чашечку кофе, я убеждена, что вы никогда еще не пили такого. Жаннет, давайте сюда фрукты и кофе.

Француженка поставила перед ними хрустальную вазу с чудными персиками и две узенькие чашечки с темной ароматной жидкостью.

– Настоящий турецкий, – похвастала Милочка, – попробуйте.

Кофе оказался прекрасным, Ирина никогда прежде не пила такого, и ее снова охватило то благодушное настроение, которое она испытывала после выпитого бокала шампанского. К тому же за столом у графини было так уютно, так хорошо в этот тихий час. В открытые окна смотрела догорающая заря, и ее мягкий розоватый полусвет придавал что-то особенно ласкающее и нежное всему бледно-голубому будуару Милочки, с его букетами живых цветов и целой грудой кружевных подушек и подушечек на диванах.

– Однако где же ваша шляпка, графиня? – снова спросила Ирина, насильно стряхивая одолевавшую дремоту и быстро поднимаясь с места.

– Этакий, право, неугомонный человечек, – смеялась графиня, ласково обнимая девушку за талию. – Ну что же, если вы непременно так настаиваете, Ириночка, то пусть будет по-вашему. Жаннет, принесите сюда мою соломенную шляпу, цветы и ленты, которые мне прислали из города.

Ирина присела с работой у открытого окна. Милочка придвинула к ней удобный низенький столик и разложила на нем необходимый материал для шитья.

– А это кто? – воскликнула Ирина, заметив несколько фотографий хорошеньких детских головок, небрежно брошенных в рабочей корзине.

Милочка нашла эти фотографии в старом альбоме покойной матери и не имела ни малейшего понятия о том, с кого они были сняты. Она отобрала их и положила в свою рабочую корзину нарочно.

– Да, не правда ли, какие славные детки? – улыбнулась графиня. – Смотрите, их тут целых шестеро, и все погодки, кажется. Ужасно жаль, право, бедненьких!

– Отчего жаль? – встрепенулась Ирина.

– Ах, это целая драма, – вздохнула Милочка. – Бедные детки сироты. Не так давно у них умерла мать, и они живут у двоюродной тетки, очень злой женщины, которая страшно бьет и истязает малюток. Мне принес показать эти фотографии их отец, мой поверенный по делам, он знает, что я обожаю детей, – как бы вскользь заметила Милочка. – Несчастный человек со слезами рассказывал мне о своих детях. По службе он обязан целыми днями разъезжать по городу, и ему поневоле приходится оставлять их на руках этой жестокой женщины и наемной прислуги. Прямо ужасное положение.

Ирина искренне заинтересовалась судьбой бедных детей; она начала внимательно, с глубоким участием пересматривать фотографии хорошеньких курчавых головок, так доверчиво и ласково смотревших на нее своими наивными глазками.

– Отчего же он опять не женится, ваш поверенный? – спросила она графиню. – Ему бы следовало ради детей жениться, им нужна мать и хозяйка в доме.

– Отчего? – трагически воскликнула графиня и даже вскочила с места. – Да разве легко найти женщину настолько самоотверженную, настолько гуманную, честную и любящую, чтобы добровольно согласиться заменить родную мать чужим детям и взять на себя труд их воспитания? О, поверьте, Ирина, таких женщин не много на свете, – продолжала Милочка с горькой улыбкой. – Будем искренни. Разве мы не выходим все замуж с исключительной целью личного, эгоистичного счастья? Какое нам дело до заброшенных, несчастных, измученных чужих детей? Какое нам дело до их страданий и слез? Пусть себе жаждут материнской ласки и не дождутся, пусть их бьют, истязают, калечат и нравственно, и физически, не все ли равно? Разве мы призваны отвечать за муки этих чужих детей? Разве мы сами не имеем права на счастье, не имеем права искать ласки, любви, в то время как они стонут, болеют и тщетно протягивают к нам свои слабые маленькие израненные ручки.

Милочка говорила с таким пафосом и таким горячим увлечением, как казалось Ирине, и была в эту минуту так прекрасна, что молодая девушка даже работать перестала. Опустив шляпку на колени, она внимала графине с разгоревшимися глазами, полная искреннего сочувствия к бедным заброшенным деткам.

– Да, да, – продолжала графиня, все более увлекаясь. – Но за это нельзя никого винить, нужно быть справедливыми. Такой эгоизм вполне естественен, нельзя требовать подвига от простых смертных, одни благородные натуры способны на такое самопожертвование. Это удел святых женщин, недосягаемых для нас по своему нравственному величию! Мы должны падать ниц перед ними и боготворить их как олицетворение высшего идеала самоотречения, женственности и материнства! Что за заслуга, спрашивается, любить свое собственное родное дитя, так сказать, плоть и кровь свою? Каждое неразумное животное способно на такую добродетедь. Разве это не тот же эгоизм, но только иначе выраженный? Нет, полюбите чужого ребенка как своего, согрейте его одинокую, заброшенную душу, отдайте ему свои силы, энергию, молодость, замените ему родную мать, отдайте ему себя – и я скажу, что вы святая, склоню перед вами голову, стану молиться на вас.

Графиня говорила проникновенным голосом, она даже вся побледнела и в своем светлом платье, с распущенными по плечам золотистыми косами, напоминала Ирине прекрасную, вдохновенную весталку.

Голубой будуар утопал в багряных лучах догорающей зари. Букеты цветов на камине издавали удушливый острый аромат, пахло туберозой и левкоем. У Ирины слегка кружилась голова, и ей почему-то хотелось плакать. Молодая девушка возбужденно следила за каждым словом говорящей, и в эту минуту ей казалось необычайно прекрасным и высоким все, что с таким пафосом проповедовала графиня. Она мысленно упрекала себя за ту враждебность и недоверие к Милочке, которые таились в глубине ее правдивой души. «Да-да, она права, – горячо убеждала себя девушка, – только такие женщины имеют право на полное уважение. Они стремятся к высшему идеалу и умеют забывать себя ради счастья других».

– О, как бы я хотела походить на них! – в страстном порыве воскликнула Ирина, невольно останавливая свой взор на лежащих перед ней детских головках.

Милочка зорко следила за своей собеседницей. «Пора», – мысленно решила она и, низко склонясь над молодой девушкой, проговорила торжественно:

– Дитя мое, как знать, быть может, этот удел предназначен для вас и вы окажетесь достойной его. От вас одной зависит избрать эту высокую жизненную задачу.

– От меня? – Ирина со смущением вскинула глаза на Милочку. – Как так – от меня?

– Отец этих детей, – серьезно проговорила графиня, – честный, благородный труженик, увидел вас случайно проходящей по двору в то время, как он сидел в моем рабочем кабинете, и вы произвели на него такое глубокое впечатление, что он уполномочил меня переговорить с вами, заявив, что будет безумно счастлив, если вы согласитесь заменить мать его несчастным заброшенным детям. Что мне сказать ему, Ирина?

Часом позднее Милочка довозила молодую девушку к оврагу в своей маленькой удобной коляске. Ирина была очень бледна и казалась взволнованной.

– Итак, вы пока отказываетесь от окончательного ответа, Ириночка? – спросила графиня, осаживая лошадь у крыльца белого домика.

– Простите, но я не могу, – начала горячо извиняться Ирина, – ведь я совсем не знаю его, разве можно решать заочно такой вопрос и так скоро!

– Ах, при чем тут он! – с горечью воскликнула графиня. – Ведь я же не скрывала от вас, что мой знакомый не красавец писаный и не молод, он только несчастный, измученный человек, и вы сами знаете, какой великой жертвы он от вас ждет. Но вспомните о детях, о его шестерых заброшенных малютках, и ваше сердце вам подскажет ответ, Ирина, я не сомневаюсь в этом. Я фаталистка и глубоко верю, что судьба недаром привела вас под мое окно как раз в ту минуту, когда он с отчаянием рассказывал мне о своих детях. Впрочем, не хочу настаивать, пусть будет по-вашему. Отложите решение этого вопроса до завтра. Я буду ждать вас утром, около одиннадцати часов в рабочем кабинете внизу, только дайте мне слово, пожалуйста, что до тех пор вы не будете ни с кем советоваться об этом. Взрослым людям следует решать такие вопросы самостоятельно, и это решение должно исходить единственно из глубины их собственного сердца. Спокойной ночи, дорогая. До завтра.

Графиня слегка коснулась губами до лба молодой девушки и, повернув лошадь, быстро поехала обратно.

Ирине почему-то почувствовался холодок в прощальном поцелуе графини, и ей показалось, что Милочка уехала слегка разочарованная и недовольная.

– Вероятно, она считала меня более идеальной, – вздохнула девушка и грустно направилась к себе.

Возбужденные нервы мешали уснуть ей. Ирина отпустила Ульяну и Машутку, накинула на себя платок и долго еще сидела у раскрытого окна в глубоком раздумье. Ночная прохлада освежила голову девушки, понемногу она успокоилась и принялась серьезно обдумывать недавний разговор с Милочкой. Графиня требует самостоятельного и быстрого ответа завтра. В одиннадцать часов утра она должна уже быть у нее. Что же она скажет ей? Ирине вспомнились высокопарные фразы графини о высшем идеале женщины и великом подвиге самоотречения, но в мирной домашней обстановке, когда прежнее возбуждение улеглось, эти громкие красивые слова уже не производили на девушку недавнего чарующего впечатления. Ирина напрасно старалась представить себе такое идеальное семейное счастье, как его описывала Милочка, – идеальное счастье святой женщины, окруженной чужими детьми, которым она добровольно отдала свои лучшие силы, свою молодость и ради которых отказалась от всякой личной жизни. Увы, на место смеющихся хорошеньких детских головок в воображении Ирины неизменно выступало изможденное некрасивое лицо несчастного, но честного и благородного труженика. Она с ужасом, почти с отвращением отворачивалась от этого образа.

«Нет-нет, ни за что, лучше умереть! – с отчаянием думала девушка. – Милочка напрасно идеализировала меня. Я слишком ничтожна, эгоистична для такого высокого поступка, мне хочется самой любить и быть любимой, и я уже люблю и никогда не полюблю никого другого. Пусть Лева уедет, пусть он забудет меня, это все равно, но он мне дорог, и я останусь верна ему всю жизнь, ему одному».

Ирина опустилась на колени и, уронив голову на подоконник, беззвучно заплакала.

– Боже, прости мне, – сквозь слезы молила девушка. – Я не в силах принести ту жертву, которую Ты, быть может, требуешь от меня. Я слабая, злая, прости мне.

И молитва ее, чистая и непорочная, как сама наивная душа девушки, горячо неслась в безоблачную высь, а сверху на нее смотрели тихие звезды, а месяц любовно золотил край ее светлого платья и белоснежный полог узенькой, почти детской кровати Ирины. Она заснула с тяжелым сердцем, но летняя ночь навевала ей ясные, светлые сны.

– Успокойся, дорогое дитя, доверься мне, – шептал чей-то знакомый голос. – Я оберегу тебя от всякого зла, и рука об руку со мной ты создашь чудную жизнь, полную взаимного великого счастья.

Лучезарный гений склонялся над изголовьем девушки, и ей казалась родной и близкой приветная ласка его темных печальных глаз.