Текст книги "Весенняя сказка"

XXXIII

Бабушка рассчитывала за утренним кофе встретить в столовой Ирину и Леву, но, к немалому разочарованию, ни той, ни другого не было. Прислуга доложила Прасковье Андреевне, что молодой барин с раннего утра ушел, а Ирина не приходила в Авиловку. В одиннадцатом часу, перед завтраком, она прислала маленькую записку, в которой кратко извещала бабусю, что отозвана на целый день к Стегневым и не знает, когда оттуда вернется.

Бабушка, очень недовольная, мрачно уселась со своим вязаньем в столовой. Прежняя ревность к Глафире Николаевне воскресла с новой силой в душе старушки. «Небось, день тому назад Иринка не поступила бы так, – с горечью думала Прасковья Андреевна. – На полчасика забежала бы, а то извольте, стоило только приехать этой Дальхановой, и она уже на целый день исчезла. А Лева-то где же? Неужели и он тоже с утра в Муриловку убежал?»

Бабушка с нетерпением поглядывала в окна столовой, но ни к завтраку, ни к обеду молодой человек не возвращался. Наступили сумерки, подали вечерний чай, а его все не было! Старушка угрюмо сидела одна за столом. Замятины уехали обедать к Заславским, a Надежде Григорьевне нездоровилось, и она с мигренью лежала наверху. Прасковья Андреевна тревожно прислушивалась к шуму в саду. Беспокойство еще более усилилось, когда на кухне появился старый дворецкий Стегневых с поручением от Софьи Павловны.

На вопрос, у них ли барышня, дворецкий спокойно заявил, что Ирины Петровны сегодня в Муриловке не было и что госпожа Дальханова сами поехали к ним. Барышня-де присылала сказать, что у них головка разболелась и они весь день будут сидеть дома!

– Ну, значит, стряслось что-нибудь, – решила бабушка и, несмотря на поздний час, приказала закладывать коляску, объявив Аннушке, что немедленно отправляется сама в овраг.

Только она собиралась облачиться в свою темную тальму, как в комнату к ней вошел Лева в сером дорожном плаще с неизменным чемоданом в руках.

– Я еду, бабушка, и пришел попрощаться с вами! – проговорил он тихо с какой-то странной, жалкой улыбкой. – Не беспокойтесь, теперь уже не скоро вернусь!

У Прасковьи Андреевны даже тальма выпала из рук.

– Как едешь, зачем? – Она тяжело опустилась в кресло. Бабушка не ожидала такого удара. Не успел вернуться ее любимец, как и опять уезжает. – И тебе не жаль нас? – она недоговорила.

Крупные слезы так и хлынули из ее глаз. Прасковья Андреевна закрыла лицо руками и начала горько всхлипывать. Ее светлые мечты разлетались в прах, когда она была почти уверена, что дождалась наконец счастливой развязки!

– Левушка, и тебе не жаль меня? Иринушку не жаль? – с горечью повторяла старушка, продолжая всхлипывать.

Лева опустился на колени около кресла Прасковьи Андреевны. Его гордая, сдержанная бабушка плакала о нем! Молодой человек не привык к этому. Как он ей благодарен был за эти слезы. Лева чувствовал себя таким одиноким, ненужным всем, так жаждал ласкового слова. Полчаса назад он простился с матерью, холодно, сдержанно, как всегда. Надежда Григорьевна гораздо более интересовалась своей мигренью, чем неожиданным отъездом сына. Он часто уезжал, она уже привыкла к этому. Субботин вышел из ее спальни с полным сознанием их взаимной отчужденности и непонимания друг друга – и вот тут, у бабушки, он встретил совсем иное.

– Родная вы моя! Голубушка! Перестаньте, – принялся горячо утешать ее молодой человек. – Разве мне легко уезжать?

Он захватил ее руки и начал ласково тереться щекой о них. Прасковья Андреевна подняла голову внука, пристально, с бесконечной скорбью посмотрела ему в лицо.

– Так зачем же, Левушка? – заговорила она тихо. – Ведь я знаю, ты любишь ее, мой мальчик. Душой изболелась, глядя на твою тоску, сто раз прокляла себя за свои слова ненужные, только зря измучила тебя, сокол мои ненаглядный, любимый мой. Да разве же я знала, что так выйдет? Сама ошибалась! Прости ты меня, старуху глупую, ведь я так счастлива была вчера, себя не помнила… Мы с отцом Никифором наглядеться на вас не могли. Думали, на старости лет нам Господь Бог радость великую посылает в утеху…

Слезы опять закапали из глаз Прасковьи Андреевны, она так и тряслась от сдерживаемых рыданий. И вдруг та непроницаемая высокая стена, которая так долго разделяла двух любящих людей, сразу исчезла, и Лева почувствовал, как бесконечно они дороги друг другу.

– Бабушка, дорогая! – горячо воскликнул молодой человек. – Да разве я хочу ехать! Ирина настаивает, она… она не любит меня!

– Не любит? – Прасковья Андреевна недоверчиво взглянула на внука. Теперь, когда Лева сам любил девушку и сердце ее было свободно, она не допускала возможности, чтобы Ирина могла не отвечать ему. Разве можно было не любить такого сокола?! Нет-нет, тут что-то не так! – Не любит? – почти строго переспросила бабушка. – Ты говорил с ней, она сама тебе сказала?

– Да, сама!

– Ты когда ее видел?

– Давно, еще утром.

– Где же ты пропадал все это время?

– А так, и сам не знаю где: шатался по лесу, не хотел с людьми встречаться, поезд на Москву идет только вечером. Впрочем, был у отца Никифора, да не застал его!

– И она сама сказала тебе? – снова повторила бабушка.

Ей не верилось. Лева ничего не ответил, только угрюмо опустил голову. Что-то горячее подступало ему к горлу. Он опять прижался к руке бабушки, боясь разрыдаться…

– Едем! – проговорила вдруг Прасковья Андреевна, решительно подымаясь. – Я должна видеть Ирину!

– Что вы хотите делать? – испуганно спросил Субботин, вскакивая с места. – Ради бога, оставьте, не мучьте вы ее, бабушка. Разве она сама не страдает за нас? Вы думаете, не тяжело ей? Если бы вы видели, в каком состоянии я ее оставил сегодня утром. У меня вся душа дрожит при мысли, что, быть может, я причиной тому! Разве она виновата, что я принимал простую детскую дружбу за любовь? Разве мы знаем, как и когда приходит это чувство, властны над ним?!

Субботин волновался, в голосе его дрожали невыплаканные горячие слезы…

– Едем, – еще решительнее повторила бабушка. – Я хочу ее видеть, тут что-то непонятное для меня, Ирина не может желать твоего отъезда. Я не поверю, пока сама не услышу от нее, что это так.

Аннушка появилась в дверях, заявляя, что коляска давно подана и ожидает у крыльца.

– Лева, мальчик мой, поедем со мной! – начала горячо упрашивать Прасковья Андреевна. – Ты увидишь, что не понял ее, ошибся… Тут кроется какое-то странное взаимное недоразумение, и только…

– Нет, бабушка, я не поеду! – грустно, но решительно ответил молодой человек. – Мне больше нечего ждать. Ирина ясно сказала мне, что никогда не будет моей женой. Я не мог не понять ее, мы простимся с вами тут и сейчас! Захватите мои вещи, пожалуйста, я пойду пешком, времени еще достаточно. Ваша коляска завезет вас в овраг, a затем пусть подождет меня на селе, у школы, оттуда до города недалеко, всего какие-нибудь полчаса езды.

Прасковья Андреевна не стала больше настаивать, она хорошо знала внука. Она нежно прижала к себе голову молодого человека. Слезы так и душили ее.

– Не забывайте, родная, что я оставляю у вас половину души своей, все, что у меня есть самого святого, берегите ее! – горячо проговорил Лева, в последний раз крепко прижимая к губам обе руки Прасковьи Андреевны.

– Левушка, а если… Понимаешь, если, может, потом когда… Ведь Иринка молода, ребенок совсем. Ты вернешься? – нерешительно спрашивала старушка, обнимая внука.

– Черкните только слово одно, бабушка, и я буду у вас, на крыльях прилечу, как бы трудно ни было! – уверенно проговорил молодой человек.

Старая авиловская коляска тяжеловесно отъехала от крыльца и быстро покатила по дороге к оврагу. Субботин провожал ее глазами до тех пор, пока она не скрылась из вида в сумерках ночи. Затем молодой человек медленно повернул в противоположную сторону, спустился полем в знакомую сосновую рощу и вошел в лес в ту минуту, когда над головой его высоко поднялся месяц.

Он решил на этот раз миновать овраг, предпочитая дать крюку и выйти на село более дальним путем.

XXXIV

– Барышня! Барышня! Да никак сама генеральша катят к нам! – не то радостно, не то испуганно кричала Машутка, поспешно вбегая в комнату Ирины. – Я сейчас на горке стояла, так, кажись, их коляску по дороге видела! Ну, так и есть, к нам! – повторила она громко, кидаясь к окну. – Вот, смотрите сами, старая барыня на передней скамейке сидят и, в свою тальму укутамши, сюда едут!

Давно уже Машутка не переживала такого тревожного, полного событий дня, голубые глазки девочки так и горели от любопытства, жаль только, что она никак не могла понять, в чем дело, и, как всегда, самого интересного ей и не говорил никто.

На дворе послышался стук колес подъезжающего экипажа.

Ирина с волнением заглянула в окно. Да, действительно бабуся!

Она наскоро поправила волосы, сбросила с плеч оренбургский платок и с сильно бьющимся сердцем побежала встречать гостью. Бабушка молча и сурово прошла в спальню, даже не поздоровавшись ни с кем.

– Запри дверь! – приказала она сухо Машутке, опускаясь на кушетку.

Никогда еще Ирина не видала у нее такого мрачного, строгого выражения лица. Молодая девушка, словно осужденная, стояла перед ней бледная, с опущенными глазами. Она чувствовала, что бабуся неспроста приехала к ней. С минуту обе молчали. Прасковья Андреевна тяжело перевела дух.

– Что ты с ним сделала? – проговорила она наконец тихо, с горечью поднимая на девушку полный укоризны скорбный взгляд. – Что ты сделала, Ирина? Он уехал! И ты сама хотела этого?

Ирина вздрогнула.

– Уехал… – повторила она чуть слышно.

– Да, уехал, измученный, больной, и ты знала это!

– Больной! – не подымая глаз, прошептала девушка.

– Навсегда, Ирина!

– Навсегда… – словно эхо отозвался безжизненный глухой голос.

– Ирина, да взгляни же ты на меня, одумайся, еще не поздно, пожалуй, нагнать можно!.. – с волнением громко проговорила бабушка, тормоша ее за рукав и тщетно стараясь вывести девушку из странного оцепенения. – Одумайся, бога ради! Моя коляска тут, скажи хоть слово, Ирина, хоть взгляни разок, Иван нагонит его!

Девушка, точно застыв, неподвижно стояла на месте, только тонкие брови болезненно сдвинулись, и она судорожно, до боли, сжимала руки.

– Ирина, так ты не любишь его? Это правда? Тебе не жаль нас? – с негодованием воскликнула бабушка. – Ты сама прогнала его!

На дворе послышался стук быстро отъезжающей коляски… Теперь было поздно, его уже не вернуть.

Прасковья Андреевна сурово поднялась с места.

– За что? Я хочу знать, за что, Ирина? – проговорила она твердо, останавливаясь перед девушкой и устремляя на нее полный скорби суровый взгляд. – Ты не имеешь права молчать!

– Бабуся, – раздался измученный, надорванный голос. – Я не могла поступить иначе, верьте мне, не спрашивайте ничего, я не должна говорить. – Ирина подняла на бабушку глаза, полные муки и отчаяния. – Не мучьте меня, – вырвалось со стоном у нее. – Не мучьте!..

Она опять судорожно заломила руки.

– Да, это правда, не мучьте вы бедную девочку! – послышался за ней чей-то спокойный голос.

Дальханова осторожно вошла в комнату и, услыхав последние слова девушки, ласково обняла ее за талию и привлекла к себе. Она сразу поняла, в чем дело.

– Поверьте, дорогая Прасковья Андреевна, – мягко проговорила Глафира Николаевна. – Ваша милая внучка страдает не менее вас в настоящую минуту, и притом неповинно. Бедная Фомочка, жертва низкой интриги, непростительного гнусного обмана одной личности, имя которой я предпочитаю даже не называть тут. Я рада, что застаю вас обеих вместе и могу вам сказать это, пока не поздно.

Ирина вздрогнула и быстро отступила назад. Как – она жертва обмана? Не может быть! На минуту щеки ее вспыхнули ярким румянцем, но затем мертвенная бледность сразу покрыла все лицо девушки. Глаза сверкали.

– Я вам сейчас скажу как! – продолжала уверенно и спокойно Дальханова, крепко захватывая холодные руки Ирины. – Фомочка, вас смутила некая пачка писем, довольно объемистая, перевязанная розовой ниточкой, так ведь? Из чувства благородства и отчасти по наивности вы, к сожалению, не решились ознакомиться с этими письмами. Я была менее доверчива, чем вы, моя девочка, и тщательно рассмотрела всю переписку. Сознаюсь, не сочла нужным уносить ее с собой на память.

Глафира Николаевна в двух словах передала Ирине, как было дело.

– Надеюсь, Фомочка, я имела право так поступить. Вы верите мне? – внезапно меняя тон, серьезно добавила Дальханова.

О боже, разве можно было не верить Глафире Николаевне! Ирина растерянно подняла руки к вискам. Господи! Неужели обман все – и слезы, и клятвы, и жалобы графини! А она поверила ей, так жестоко оскорбила в душе Леву. Факты прошлой ночи странно сплетались и путались в измученной голове девушки, для нее было ясно только одно: Лева уехал, быть может, навсегда, и она сама оттолкнула его!

Ирина вдруг порывисто опустилась на колени перед бабушкой и, охватив ее ноги, воскликнула пылко, горячо:

– Бабуся, дорогая, простите, я виновата, меня обманули! Вы думаете, я не люблю Леву? Душу положу за него, на край света пойду за ним. Он уехал, но, быть может, еще не поздно, ночной поезд отходит только в одиннадцать часов, я верну его. Напрямик, болотом, совсем близко, я верну его! Он простит…

Ее охватило такое неудержимое, страстное желание поскорее нагнать Леву, что ей казалось, что она способна как птица лететь за ним, несмотря на поздний час, на темную ночь, болотистым полем, в конец села. Молодая девушка как безумная кинулась к двери…

– Сумасшедшая, куда ты? Уже поздно. Моя коляска уехала, – с ужасом закричала бабушка. – Глафира Николаевна! Держите вы ее, ради бога! Что теперь будет, ночью одна, болотом, она завязнет, утонет там! Господи, что теперь будет, сумасшедшая!

Прасковья Андреевна, шатаясь на слабых ногах, силилась догнать девушку. Глафира Николаевна ласково обняла ее за талию и усадила в кресло.

– Не волнуйтесь, дорогая! – проговорила она с улыбкой. – С нашей Ириночкой ничего не случится! Ей не придется далеко бежать. По дороге сюда я встретила вашего Ивана с чемоданом на козлах и вернула его обратно, объявив, что сама еду в город и довезу молодого барина в своем собственном экипаже. Ваш кучер мне сказал, что Лев Павлович идет пешком, лесом, и будет ждать его на большой дороге у сельской школы. Таким образом, наши молодые люди встретятся ранее, чем Фомочка успеет добежать до болотистого поля в конце села. Успокойтесь, дорогая, нам незачем волноваться, предоставим все остальные заботы об Ирочке вашему милому внуку. Я думаю, они скоро вернутся обратно к нам. Подождем их, Прасковья Андреевна!

Лева не выдержал и все-таки кончил тем, что пошел на село оврагом. Ему хотелось в последний раз попрощаться со старыми дорогими местами и хоть издали посмотреть на заветный маленький домик, где он оставлял свою душу.

После пасмурного серого денька погода к вечеру резко изменилась к лучшему. Холодный ветер затих, наступила ясная ночь, и темное небо, усеянное золотыми звездами, спокойно и величаво смотрело на землю. Луна ярко освещала всю окрестность. В ее серебристых лучах белый домик Ирины напоминал малороссийскую хатку и приветливо улыбался Субботину. Внизу, за оврагом, неподвижно сверкала Черная речка. Плакучие ивы, полные дремы, лениво склоняли над водой тяжелые ветви. Высокий тростник тихо шелестел, в сиянии месяца он казался седым, а изумрудный папоротник капризно разметался по всему берегу. Широкие листья его, словно тонкое серебристое кружево, густо покрыли всю ложбину оврага, и в лунные ночи эта часть леса походила на сказку и напоминала волшебное царство русалок.

Но Лева был слишком удручен своим собственным горем, чтобы обращать внимание на красоты природы. Он остановился почти у самого берега Черной речки и с глубокой тоской смотрел на все. Вон, на горе, среди густой зелени белеется домик Ирины, а там, немного правее, в саду Снегурочки, одиноко стоят, обнявшись, их три любимые березки. Как часто они сидели тут детьми. Высокий тмин почти с головой закрывал маленькую Иринку, у ног ее пестрели полевые цветы, а она, зажмурив глазки, мечтательно прислушивалась к порывам ветра, и ей казалось, что тысячи разных голосов раздаются вокруг нее и что сад, все листья, все цветы говорят, спорят, спешат куда-то…

– Милый, милый Жучок! Какой измученной она была сегодня. Что с ней?

Лева поднял голову и не отрываясь, с болью смотрел на маленькое угловое окно, где в эту минуту за занавеской светился огонек. У этого самого окна она всякий раз с тревогой поджидала его возвращения на парусной лодке.

Леве невольно вспомнился ненастный осенний вечер, бедная Иринка так плакала, так умоляла его не ехать… Несмотря на страшный холод и ветер, она выбежала за ним в легком светлом платьице. Картины прошлого яркой вереницею вставали перед молодым человеком. С каким отчаянием неслась по горе ее маленькая хрупкая фигурка, широко распахнув обе ручки. Да-да, вот именно неслась по этой самой горе к нему. «Мне пора! – резко обрывая свою мысль, решил Лева. – Через час отходит ночной поезд, лучше не вспоминать…»

Он бросил последний взгляд на угловое окно и, низко нахлобучив шляпу, собирался идти… Но что это? Субботин вздрогнул. Уж не галлюцинирует ли он? Тоненькая хрупкая фигура вся в белом быстро спускалась по горе в овраг. О боже, неужели это не сон! Лева как безумный кинулся вперед.

– Ирина! Ирина! Ты ли это, ты ли, моя голубка? – молодой человек широко распахнул объятья. – Ирина, мне кажется, я схожу с ума, ты ли?

– Лева? Левинька! Какое счастье! Тут еще, не уехал? – послышался взволнованный голос, молодая девушка крепко прижала к груди обе руки. Она еле переводила дыхание. – Какое счастье, еще не поздно!

– Ирина, куда ты? – Субботин не верил глазам, неужели это она к нему так бежала. – Куда ты, Ирина?

– Разве я знаю куда? На село, в город, дальше… Все равно куда, на край света, пока бы я не увидала, не нагнала тебя! Лева!.. Лева!.. – Она порывисто протянула ему обе руки. – Я пришла только сказать, что люблю тебя, всю жизнь любила тебя одного, умру за тебя! Мой Лева! Мне кажется, я бы не перенесла, если бы ты уехал, не попрощавшись со мной…

– Уехать теперь, безумная! – с негодованием воскликнул Субботин. – Да разве есть такая сила, Ирина, которая могла бы оторвать меня от тебя?

Он хотел горячо обнять ее, но она быстро отступила назад.

– Нет-нет, постой! – с видимым усилием и страшно волнуясь, прошептала чуть слышно девушка. – Ты еще не знаешь всего… Я ужасно виновата перед тобой. Простишь ли?.. – Она стояла перед ним опустив руки, бледная, с безумной тревогой в печальных глазах. – Простишь ли?

– Ирина, детка моя родная! – мягко, с бесконечной нежностью проговорил Субботин, глубоко заглядывая в лицо девушки. – Разве есть что-нибудь такое, чего бы я не простил тебе, кроме лжи и обмана? Но я знаю, на ложь моя Ирина не способна! С этой минуты ты больше ничего не должна скрывать от меня, ничего и никогда, Ирина! Сядь вот тут, голубка, рядом со мной, я вижу, ты так измучена, еле стоишь! – продолжал он, заботливо усаживая девушку на старый широкий пень почти у самого берега Черной речки и помещаясь, как в былое время, у ног ее, на траве! – Ну, а теперь говори мне все, я слушаю! – прибавил он с тихой улыбкой, и, чтобы ей легче было каяться, Лева положил голову на колени девушки и прижал обе ладони ее к своим щекам. – Я жду, Ирина!

Ирина смущенно опустила глаза. Ах, если б он знал, как трудно ей было начать! С минуту она помолчала, потом проговорила тихо, нерешительно:

– Вчера поздно ночью ко мне приходила графиня…

– Графиня? Ночью? К тебе?! – прерывая девушку, с возмущением воскликнул Лева. – Зачем?

– Ах, Лева, это такая злая, нехорошая женщина! – вместо ответа прошептала Ирина. – Мне даже вспоминать о ней тяжело. У нее все-все ложь, все неправда, каждое слово ее, каждое движение – ложь! Она даже смеется и плачет неискренне! Видал ты когда-нибудь, чтобы люди плакали ненастоящими слезами, которые льются как вода, без всякой горечи? Ну так вот, Милочка умеет так плакать!

– И ты только теперь убедилась в этом, моя бедная детка? – грустно усмехнулся Лева. – Можешь не рассказывать дальше, Ирина. Для меня вполне ясна причина твоего недавнего настроения. Эта женщина желала разлучить нас и с этой целью не поленилась прийти ночью, чтобы оклеветать меня в твоих глазах. И ты поверила ей, Ирина?.. – с горечью прибавил Субботин, в тоне его голоса невольно проскользнул чуть заметный укор.

– Да, я поверила, Лева, – с отчаянием воскликнула Ирина, отнимая у него руки. – Она так плакала, умоляла, стояла на коленях передо мной, целую пачку твоих писем принесла!

– Mоих писем? – изумился Субботин. – Это интересно! Насколько я помню, я никогда не состоял в переписке с графиней Дель-Ностро. И ты читала эти письма?

– Ах нет, что ты! Я боялась даже пальцем дотронуться до них, но теперь знаю, что письма были одной ложью! Глафира Николаевна без моего ведома обо всем догадалась и поняла, в чем дело. Я даже не спрашивала, мне все равно. Для меня было важно, что ты ни в чем не виноват и что я сама так страшно виновата перед тобой! С той минуты, Лева, я думала только об одном: как бы поскорее во всем сознаться тебе, желала на минутку, хоть на одну минутку повидать тебя…

– Ирина, я не стану ни извиняться, ни оправдываться перед тобою, – с глубоким чувством начал Субботин, немного отклоняясь назад, чтобы лучше видеть лицо молодой девушки. – Ты должна верить мне. Моя жизнь и моя душа будут всегда открыты перед тобой, ты можешь требовать от меня отчет в каждом часе, каждой минуте, проведенных вдали от тебя! Мне не в чем каяться перед тобой, моя Ирина. Я встретил тебя еще ребенком, и ты была моей первой детской привязанностью. Ты оставалась ею и тогда, когда мальчик превратился в юношу. После долгих лет я снова вернулся на родину вполне взрослым человеком, и ты была моей первой молодой мечтой, моим первым увлечением, я полюбил тебя сразу, моя сказка. Твой образ никогда не расставался со мной и бессознательно жил вечно в душе моей. Веришь ли, Ирина?

– Верю ли? – бледные щеки девушки вспыхнули ярким румянцем, темные глаза ее загорелись огнем, она была дивно хороша в эту минуту. – Лева, Лева! Ты мог бы уехать, и я бы не стала удерживать, я заслужила твое негодование. Ни одной жалобы ты бы не услыхал от меня, но этой минуты хватило бы на всю мою жизнь. Я всю жизнь стала бы благодарить тебя за нее! Ты мог бы уехать, но твое письмо у меня на груди. Я знаю на память каждое слово, и этих слов у меня больше никто никогда не отнимет, жизнь моя, счастье мое, мой Лева!

Ирина подалась немного вперед, руки ее крепко обвились вокруг шеи молодого человека, она прижалась к нему пылающей щекой, пушистые волосы ее касались лица Субботина, он чувствовал на себе ее горячее дыхание… И, широко распахнув обе руки, Лева горячо заключил в объятия любимую девушку.

Закрытая карета без фонарей осторожно пробиралась по проселочной дороге внизу оврага. Кто-то торопливо отдернул занавес у окна, и в просвете, словно бледное привидение, на минуту мелькнула золотистая головка с мрачным, искаженным злобой и ненавистью лицом…

Но Ирина и Лева не заметили ее. Их уста слились в первом молодом поцелуе… И прежние пожелания Глафиры Николаевны сбылись.

Миллиарды светил торжественно горели над ними, отражаясь в неподвижной воде Черной речки. Звезды небесные пали к ногам Ирины, тихий месяц накрыл золотой порфирой ее белое платье, ночная роса убрала алмазной короной черные кудри девушки, и она была счастлива, как в сказке!

А над оврагом, в саду Снегурочки беспокойно разметались ромашка и белый тмин, низко пригибая друг к другу свои головки, но они не спорили и не ссорились сегодня. В эту лунную ночь и цветы, и деревья, и перистый папоротник у ног Ирины, и тихий месяц над ними – все-все пело хором громко и победно одну и ту же вечную, бесконечную, чудную, юную песнь любви.