Текст книги "Весенняя сказка"

Дальханова только пожала плечами, но ничего не ответила.

– Хорошо, Владимир Павлович, – проговорила она серьезно, немного погодя, – я подумаю и постараюсь быть вам полезной. Только не торопите меня, пожалуйста, если желаете, чтобы я приискала что-нибудь действительно подходящее. – Ей пришло невольно в голову, что общее дело могло бы теперь послужить новою связью между ними. – Однако куда же вы так спешите? – проговорила она с сожалением, заметив, что Стегнев взялся за шляпу и собирается уходить.

– Поздно уже, Глафира Николаевна, вам нужен отдых, я и так слишком долго задержал вас, да и мне пора домой. Я еще должен сегодня вечером уложить свои веши, так как завтра утром с первым поездом думаю ехать обратно в Москву, а оттуда к себе в Муриловку.

Дальханова не стала долее удерживать его. Она чувствовала себя нехорошо, и ей хотелось поскорее остаться одной.

В передней Стегнев все время рассказывал про свою школу. Они говорили теперь вполне деловитым тоном, как двое хороших старых знакомых, но прежняя задушевность их почему-то совсем исчезла, и когда на прощанье Владимир Павлович почтительно поднес к губам холодную руку Глафиры Николаевны, оба они почувствовали, что свидание это нисколько не сблизило их и что они опять расстаются на долгое время.

– Итак, дорогая Глафира Николаевна, помните, я предоставляю выбор учительницы для нашей школы вполне на ваше усмотрение! – были последние слова Стегнева.

Глафира Николаевна только молча кивнула и, заперев за ним дверь, медленно, какой-то разбитой походкой направилась к себе в комнату.

Тут еще все было полно им и напоминало Дальхановой об отсутствующем. Старая лампа под розовым абажуром по-прежнему мягко освещала мебель и девичий портрет на камине. Вот низенькое кресло, немного сдвинутое в сторону, на котором он только что сидел. На столе случайно забытый им серебряный мундштучок, а вот и темно-синий бархатный плед, которым он бережно укрывал ее ноги. Молодая женщина глубоко вздохнула. Ей казалось, что в воздухе еще носился легкий аромат его папирос.

Глафира Николаевна прижалась лицом к холодному стеклу окна и начала пытливо всматриваться в темноту ночи. Она надеялась при тусклом свете фонарей еще раз хоть издали увидеть высокую фигуру Стегнева, но ей не удалось этого.

Дальханова закрыла лицо руками и, не в силах долее сдерживаться, тихо-тихо заплакала…

В комнате становилось темно и холодно. Камин медленно угасал, маленькое синеватое пламя изредка вспыхивало на догоравших углях, лампа потухла, но Глафира Николаевна ничего не замечала.

Она продолжала неподвижно стоять у окна, закутанная в свой большой белый платок, и лунный свет, проникая в ее комнату сквозь тюлевые занавеси будуара, как-то призрачно освещал всю эту стройную высокую фигуру молодой женщины…

XI

Вдруг она вздрогнула, чьи-то горячие руки крепко обвили ее талию.

– Глафира Николаевна, дорогая, простите, это я, – послышался тихий взволнованный шепот. – Мне не следовало беспокоить вас, я знаю, так поздно, поздно… Но дверь в коридор была открыта, я только что видела свет в вашей комнате и решила, что вы не спите еще, я…

– Фомочка, в этот час, что с вами? – воскликнула Дальханова, с трудом отрываясь от своих дум и стараясь говорить как можно спокойнее.

– Да-да, я знаю, что поздно, милая, дорогая, простите, но я боялась откладывать до завтра: вы могли надумать и рекомендовать ему кого-нибудь другого, а между тем мне бы так хотелось, так хотелось самой… Этот Стегнев, я ведь помню его, это муриловский барин, вы не знаете, но он оттуда, с моей родины…

Ирина говорила быстро, сильно волнуясь, и, не замечая того, все крепче и крепче прижимала к себе Глафиру Николаевну.

Дальханова несколько холодно отстранилась. Она уже овладела собой и теперь с изумлением смотрела на девушку.

– Кого, куда рекомендовать? – спросила Глафира Николаевна почти строго. – Вы разве слышали разговор наш?

– Да, слышала! – немного виновато созналась Ирина. – До меня дошли несколько слов, сказанных в передней Стегневым при прощании с вами. Он просил рекомендовать ему учительницу для его сельской школы. Но только, ради бога, не подумайте, что я подслушивала, дорогая, – спохватилась молодая девушка. – Уверяю вас, что это вышло нечаянно! Я надеялась, что вы не пойдете провожать его в переднюю, и все ждала в коридоре, когда он будет уходить. Мне ужасно хотелось о чем-то спросить его, только при вас я не решалась заговорить с ним. Ну вот, так и вышло, что я невольно услыхала его просьбу, а потом не вытерпела и, как видите, пришла к вам.

– Вы, значит, знали Стегнева раньше и теперь хотели бы занять место учительницы в его школе? – глухо спросила Дальханова.

– О да, да! – страстно воскликнула молодая девушка. – Это было бы таким бесконечным счастьем для меня, знаете, я даже мечтать об этом не смела, мне кажется, что муриловский барин каким-то чудом явился сюда и что мне его сам Господь посылает!

– Именно вам? – как-то странно усмехнулась Глафира Николаевна, подходя к столу, чтобы зажечь свечи, но Ирина быстро схватила ее руку.

– Нет-нет, постойте, не нужно огня, дорогая, не нужно, так лучше… потом… я вам раньше хочу сказать…

Дальханова не стала настаивать. Она молча опустилась на кушетку, Ирина придвинула к ней маленькую скамеечку и уселась у ног. Молодая девушка хотела прижать к лицу ее руку, но Дальханова почему-то делала вид, что не замечает этого, и еще плотнее куталась в свой платок.

– Я и не подозревала, что вы знакомы с Владимиром Павловичем! – заметила она холодно. – Что же вы хотели сообщить ему такого важного, чего бы нельзя было передать в моем присутствии?

– Ах, я совсем не знакома с ним, я только раз видела его ребенком на базаре – и то давно, и, конечно, он не помнит обо мне, да это и не важно, какое мне дело до него, лишь бы мне только в Муриловку попасть, вот о чем я мечтаю! На днях кончатся мои занятия в пансионе, Анфиса Дмитриевна приезжает уже в субботу, кажется…

– Я уже говорила, дитя мое, что вам незачем беспокоиться об этом! – с легким укором заметила Глафира Николаевна. – Я всегда найду для вас достаточно дела и тут!

– О да, я знаю, вы добрая, чудная, я никогда не забуду всего, что вы для меня сделали! – искренне воскликнула молодая девушка. – Но я также знаю, что тут я буду лишней, бесполезной, между тем как в Муриловке…

Ирина не докончила, в страстном порыве она обняла колени Глафиры Николаевны и вдруг заговорила горячо, пылко:

– Отпустите, отпустите меня туда, милая, хорошая, там моя родина, я была там маленькой, и там она, моя бабуся, она ведь любит меня, ждет, зовет меня! Я день и ночь все думаю о ней. Ах, если бы вы знали, как она одинока, как одинока! Кто же станет беречь ее теперь без меня? Отправьте меня поскорее туда, дорогая. Я изнываю в тоске по ней, я не дождусь той минуты, когда снова увижу ее. Жива ли еще она, моя бабуся… Вот о чем я хотела спросить его. Все мое сердце выболело за эти два месяца. Отпустите, родная, скажите ему что-нибудь обо мне: вы ведь все можете, он вас послушает, а я буду стараться изо всех сил, лишь бы только быть там, с нею, еще раз увидеть ее, обнять… лишь бы не поздно, еще раз!..

Глухие рыдания прервали слова молодой девушки. Ирина уронила голову на колени Глафиры Николаевны и в немой тоске страстно прижималась к ней, обнимая ее обеими руками. Дальханова быстро нагнулась к молодой девушке; в эту минуту она готова была позабыть собственное горе, лишь бы помочь этому бедному ребенку.

– Фомочка, детка моя, перестаньте, перестаньте, успокойтесь! – прошептала она, с тихой лаской приподнимая и слегка притягивая к себе темную головку молодой девушки. – Бог милостив, все будет хорошо, все уладится, и, конечно, вы еще увидите вашу бабусю! Но отчего же вы раньше ничего мне не говорили о ней? Кто же она, эта счастливая бабуся, которую вы так любите?

Ирина молча достала письмо Прасковьи Андреевны, всегда хранившееся у нее на груди, придвинула стол поближе к кушетке, где сидела Глафира Николаевна, зажгла свечу и затем снова опустилась на скамеечку у ног Дальхановой, положив голову на ее колени.

Глафира Николаевна принялась внимательно читать письмо.

– А кто же этот Лева, о котором так много пишет ваша бабуся? – спросила она немного погодя, перевертывая страницу.

– Это товарищ детства! – тихонько ответила Ирина, не поднимая головы и почему-то сильно краснея.

Дальханова больше не спрашивала о нем. Свободной рукой она обняла за плечики девушку, и чуть заметная грустная улыбка промелькнула на ее лице. «Бедный ребенок, что-то ждет ее впереди?» Во всяком случае она решила долее не удерживать Ирину около себя. Пусть идет, куда влечет ее сердце. Было бы грешно разлучать ее со старыми друзьями, которые так близки ей по духу и так бесконечно ей дороги. Что-то острою болью отозвалось в груди Дальхановой. «Глупая, глупая, а она-то надеялась, мечтала!»

– Фомочка, – тихо проговорила Глафира Николаевна, подавляя свое собственное волнение, – вы не должны больше плакать. Я напишу Стегневу и постараюсь уладить ваше дело. Но вы не должны больше плакать, моя детка, я не хочу видеть ваших слез, слышите, не хочу! – Глафира Николаевна нагнулась к молодой девушке: – Помните тот вечер, Фомочка, когда вы в первый раз засыпали под моим кровом, ну так вот я снова повторяю вам: спите с богом, мое дитя, и помните, что я с вами и что я люблю вас…

XII

Глафира Николаевна сдержала свое слово и на другой же день послала длинное письмо Стегневу с самым лестным отзывом о своей любимице. Письмо заканчивалось горячими похвалами по адресу молодой девушки, причем Дальханова выражала надежду, что Ирина встретит там в лице Стегнева не только справедливого начальника, но также друга и опытного руководителя.

Ответ пришел срочной телеграммой:

«Сердечное спасибо, согласен, деньги на дорогу высланы, письмо следует.

Стегнев».

И вот, неделю спустя после получения этой телеграммы Ирина в своем новеньком дорожном платье с сумкой через плечо входила в последний раз в учительскую, чтобы попрощаться с коллегами.

При появлении молодой девушки все молча поднялись со своих мест, однако никто из присутствующих не смеялся и не шутил. Казалось, всем было как-то не по себе. Антипов нервно пощипывал свои усики; Федотов хотел было сказать на прощанье несколько прочувствованных слов, но у него ничего не вышло, и он только крепко сжимал в своих огромных ладонях холодные ручки Ирины и продожал смотреть на нее печальными, немного растроганными глазами. Первой, как всегда, нашлась Клеопатра Сергеевна.

– Господа, как не стыдно! – воскликнула она с возмущением. – Что это мы все, право, точно на похороны собрались и даже счастья не пожелаем на дорогу нашей Фомочке! Садитесь, садитесь, господа! – командовала она теперь шутя, стараясь казаться веселой.– Садитесь, перед отъездом необходимо всем посидеть вместе, это уже такой обычай, знаете!

Ради примера Коврижкина уселась первой на председательское кресло у большого стола, но, очевидно не вытерпев, вдруг быстро вскочила со своего места, обняла Ирину за шею и неожиданно расплакалась.

– Детка, детка вы моя милая, и куда это только вас несет, право, – приговаривала она сквозь слезы, крепко прижимая к себе молодую девушку. – Жили бы да поживали тут с нами, мы ведь вас все так полюбили, так полюбили…

– Фомочка, торопитесь, пора! – послышался позади них спокойный голос начальницы. – Не забудьте, что вам необходимо еще попрощаться с классом, дети ждут вас!

– Да-да, сейчас, Глафира Николаевна! – воскликнула девушка, торопливо направляясь к двери. Однако тут она еще раз остановилась и, обернув к присутствующим раскрасневшееся взволнованное личико, проговорила порывисто, горячо: – Друзья мои, дорогие, прощайте! И спасибо, спасибо за все! Я не умею говорить, вы знаете, но я вас никогда не забуду, никогда! Спасибо! Прощайте!..

Она выбежала из учительской с сильно бьющимся сердцем и быстро направилась в класс, где ее с нетерпением ожидали дети.

– Клеопатра Сергеевна, я поручаю вам второй класс! – значительно проговорила начальница, обращаясь к Коврижкиной. – Постарайтесь, по силе возможности, водворить порядок между детьми после нашего отъезда, воображаю, какие там сейчас слезы начнутся.

И Глафира Николаевна была права.

Не успела Ирина войти в класс, как дети уже с громким плачем обступили ее со всех сторон. Ей пришлось перецеловаться со всеми ученицами, и все они стояли вокруг нее с платочками в руках и с заплаканными, огорченными мордочками.

– Ах, милки, я не знаю, как и переживу это горе! – жаловалась своим подругам навзрыд рыдавшая Кошкина. – Вот увидите, душки, что мне ни за что не перенести такого несчастья, зачахну, зачахну и умру, и Щелкунчик тоже умрет!

– A где же Савельева?! – спросила Ирина, оглядываясь и невольно ища глазами свою любимицу. – Какая досада, неужели мне так и не удастся попрощаться с ней?

– Да, она сейчас только была тут, Ирина Петровна, сейчас была! – воскликнули дети. – Господа! Позовите Савельеву, где же Савелька?! – суетились девочки, удивленные ее отсутствием.

Но Ирине некогда было ждать.

– Пожалуйте, барышня, – торопила ее горничная Паша, прибежавшая за ней из передней. – Глафира Николаевна уже ждут вас внизу, в экипаже!

Коврижкиной стоило немалых трудов удержать детей в классе, так как все ученицы непременно желали бежать за Ириной в переднюю и провожать ее вниз по лестнице, до самого экипажа.

Перед уходом молодой девушке захотелось еще раз хоть мельком взглянуть на свою бывшую комнатку, где ее так радушно приютили и где она провела столько хороших часов. Ирина наскоро приотворила знакомую дверь в конце полутемного коридора, но вдруг с удивлением отступила назад. Кто-то порывисто кинулся к ней на шею и начал крепко обнимать ее.

– Савочка, вы? – обрадовалась Ирина. – Каким образом вы сюда попали? А я-то так грустила, что мне не удастся попрощаться с вами, ну как хорошо, как хорошо, моя девочка, что я увидела вас!

Молодая девушка ласково обняла свою любимицу.

– Я… я нарочно спряталась тут, за дверью, все поджидала вас в коридоре, мне… мне не хотелось при всех… – горько всхлипывала Савельева, на этот раз окончательно позабыв свою обычную сдержанность и судорожно прижимаясь к Ирине. – Зачем, зачем вы уезжаете от нас, Ирина Петровна, – повторяла она с отчаянием, – без вас я, наверно, опять начну лениться и сделаюсь скверной, гадкой девчонкой, уж я знаю, я чувствую, что сделаюсь… Зачем вы… зачем!..

Ирина вынула свой носовой платок и принялась им нежно вытирать заплаканные глазки Савельевой.

– Нет-нет, не говорите так, дорогая Савочка, я не верю этому! – воскликнула она с убеждением. – Если вы действительно меня любили, то должны обещать мне, что и теперь останетесь все такой же милой и хорошей девочкой. Вы были моей гордостью, Савочка, и я желаю, чтобы вы по-прежнему служили примером для всего класса. Хотите, я буду писать вам, и вы мне тоже, конечно; но только обещайте, что будете умницей. Хотите?

– Барышня, да где же вы, наконец? – раздался по коридору возмущенный голос Паши.

– Иду, иду! – заторопилась Ирина, в последний раз привлекая к себе девочку, но, прежде чем она успела опомниться, Савельева уже вырвалась из объятий и горячо прильнула губами к ее руке.

– Хорошо, я обещаю, когда так! – проговорила она уверенно, хотя все еще дрожащим от волнения голосом. – Ради вас, Ирина Петровна, я постараюсь быть умницей и хорошо учиться, но и вы не забывайте того, что сейчас сказали мне. Я ведь буду ждать, ах, я буду так ждать этого письма!

Девочка крепко прижала к лицу свой носовой платок, чтобы снова не разрыдаться, и, минуя дверь, ведущую в классы, начала быстро через две-три ступеньки взбираться по лестнице на второй этаж, где были расположены дортуары и где теперь в этих пустых комнатах она надеялась дать полную волюшку своему горю и хорошенько выплакаться.

Между тем Глафира Николаевна уже более десяти минут терпеливо ожидала Ирину, сидя в своем экипаже. Молодая девушка появилась в сопровождении Паши и дворника, который нес за ней небольшой чемодан и какую-то корзиночку, которую Паша бережно поставила в карету.

– Это вам провизия на дорогу, барышня! – шепнула горничная. – Глафира Николаевна сами все укладывали, тут и шоколад есть, который вы так любите.

– Шоколад? – переспросила Ирина, и ей вдруг захотелось плакать.

Ах, господи, какие они все добрые, добрые к ней, а она только и мечтала все это время, как бы поскорее уехать от них!

– Глафира Николаевна, простите, я задержала вас! – начала виновато молодая девушка, как только Паша захлопнула за ней дверцы кареты и экипаж их быстро помчался по немощеным улицам маленького городка.

– Но вы знаете, эта милая Савочка… – Ирина вдруг замолчала и, нагнувшись к Дальхановой, начала тревожно вглядываться в измученное и в эту минуту странно осунувшееся и пожелтевшее лицо Глафиры Николаевны.

Она только теперь заметила, как сильно похудела и изменилась за последнее время начальница.

– Милая, дорогая, что с вами? – заботливо проговорила молодая девушка. – Хорошо ли вы делаете, что едете провожать меня? Ваш доктор будет, наверное, недоволен.

Дальханова равнодушно пожала плечами. Какое ей было дело до доктора в эту минуту?

– Не могла же я допустить, Фомочка, чтобы вас никто не проводил сегодня, – заметила она с усталой улыбкой. – Разумеется, если бы вы уезжали с вечерним поездом, то и все остальные ваши товарищи могли бы прийти на вокзал, но теперь…

– Теперь вы одна со мной, и это хорошо, что одна! – тихонько проговорила Ирина, ласково прижимаясь к ней и на этот раз сама продевая руку в ее большую соболью муфту.

– Фомочка, помните, как два месяца тому назад мы в первый раз ехали с вами по этим улицам? – спросила Глафира Николаевна.

Вместо ответа Ирина тихонько пожала ее руку. Ни та, ни другая больше не проронили ни слова до самого вокзала. Пока поезд стоял, Глафира Николаевна была все время озабочена, как бы поудобнее устроить молодую девушку. Она сама отыскала ей место в дамском купе второго класса, указала, как лучше разложить ее ручной багаж, и еще раз повторила, где и в котором часу ее ждут пересадки.

«Совсем-совсем как родная!» – думала Ирина, стоя у открытого окна своего купе, не спуская признательных глаз с начальницы. О, каким милым и дорогим казалось ей теперь, в последнюю минуту, это бледное измученное лицо!

– Глафира Николаевна, a мне ведь можно будет писать вам? – нерешительно спросила молодая девушка.

– Не только можно, а даже до́лжно! – делая ударение на последнем слове, ответила серьезно Дальханова, и так как в эту минуту раздался третий звонок, она подалась немного вперед к окну вагона и проговорила значительно:

– Фомочка, помните, если я вам буду когда-нибудь нужна, то дайте знать мне!

У Ирины опять задрожали уголки губ.

– А вы мне тогда сейчас же напишете, Глафира Николаевна?

– Я сама к вам тогда приеду! – последовал спокойный, но уверенный ответ.

Поезд начал медленно отходить.

– Милая, дорогая! – воскликнула молодая девушка, не в силах сдерживать слезы, и, желая еще раз дотянуться до Глафиры Николаевны, чтобы пожать хотя бы кончики ее пальцев, она низко, по самый пояс высунулась в окно.

– Осторожно, осторожно, Фомочка! – крикнула Дальханова, тихонько отстраняя ее руку. – До свиданья, моя маленькая, будьте здоровы, пишите, и да хранит вас Господь!

Она сняла с правой руки перчатку и издали перекрестила Ирину.

В окне вагона мелькнула в последний раз кудрявая головка девушки – и вот поезд уже мчится вперед, а на платформе маленького вокзала все стоит высокая фигура женщины, и крупные слезы медленно одна за другой скатываются на меховой воротник ее шубки. Но ведь теперь ей больше незачем сдерживать их, ее больше никто не видит.

XIII

В зимнее и весеннее время, пока дачники еще не успевали перебраться из города, местное общество в селе Муриловке было весьма немногочисленно. Главными представителями его являлись Владимир Павлович Стегнев, его сестра Софья Павловна, старый священник отец Никифор и бабушка – Прасковья Андреевна Авилова.

Все эти люди были хорошо знакомы между собой, довольно часто встречались и составляли, так сказать, аристократическую часть общества. Они держались в стороне и зачастую оставались вполне чуждыми тем мелким интересам, которые занимали и волновали остальных обывателей Муриловки. Стегнев по-прежнему проводил бо́льшую часть года за границей и только наездом появлялся у себя в Муриловке; всем хозяйством роскошной усадьбы заведовала его незамужняя пожилая сестра, кроткая молчаливая женщина, скользившая по комнатам в неизменном черном платье бесшумно, как тень.

В ее спальне над кроватью висел большой портрет масляными красками прекрасной семилетней девочки. Карие глазки, опушенные длинными ресницами, весело и ласково смотрели из рамки, и бледная женщина в черном платье подолгу останавливалась перед этим портретом, составлявшим единственное украшение ее небольшой комнаты, строгой и простой, как монашеская келья. Так же, как и Прасковья Андреевна, Софья Павловна Стегнева вела тихую однообразную жизнь, появляясь только в церкви да на селе, где она помогала бедным, и изредка навещая бабушку – свою единственную хорошую знакомую в Муриловке.

Сама Прасковья Андреевна почти нигде не бывала, она жаловалась на ноги, и поездки, даже не особенно дальние, ее сильно утомляли.

В глухое время, когда наступали ненастные холодные дни и в Муриловке становилось особенно тоскливо, одним из главных посетителей ее был старый священник; он охотно навещал одинокую старушку и помогал ей кое-как коротать длинные зимние вечера. Отец Никифор был большой приятель Авиловой. Обыкновенно перед ужином оба старика усаживались за шашечным столиком в уютной старомодной гостиной бабушки. В камине ярко пылал огонь, рядом в столовой приветливо шипел самоварчик, а на дворе злилась и завывала вьюга, в окна к ним смотрели суровые мохнатые ели, покрытые снегом.

– Отец Никифор, начинайте. Вам начинать! – серьезно заявляла бабушка, строго поверх очков поглядывая на своего партнера.

Прасковья Андреевна находила почему-то, что отец Никифор недостаточно сосредочен во время игры и вообще слишком поверхностно относится к этому делу.

– Нельзя зевать, батюшка, нельзя! – замечала она укоризненно. – Уж коли сели играть, так по сторонам смотреть нечего!

Кроткий, застенчивый отец Никифор принимался сконфуженно теребить свою седенькую бородку и усиленно морщил лоб, стараясь придать как можно более сосредоточенный и глубокомысленный вид своему добродушному старческому лицу. Он много лет знал уже бабушку и привык к ее тону и к ее воркотне, но это нисколько не нарушало искренней гармонии их взаимной и старой дружбы. Однако за последние два месяца Прасковья Андреевна и сама как будто становилась немного рассеянной. Случалось, что среди самой интересной игры она вдруг задумывалась и не помнила больше, с какой шашки ей следует начинать, или, не докончив хода, нетерпеливо откидывалась на спинку своего кресла и вдруг неожиданно спрашивала:

– Ну как, отец Никифор, узнали что-нибудь новенькое, где она теперь? Все там же?

– Ничего новенького не узнал, матушка, все там же, где была, там и есть! – угрюмо отвечал священник, пощипывая, по своему обыкновению, седенькую козлиную бородку и усиленно избегая смотреть в глаза опечаленной бабушке.

– Значит, все в той же школе несчастной, как ее, бишь, Махаловой, что ли? – продолжала допрашивать бабушка, пытливо всматриваясь в лицо своего собеседника, словно подозревая, что он не все говорит ей и что-то преднамеренно скрывает.

– Дальхановой, – кротко поправлял священник.

– А может быть, вовсе и не Дальхановой, может, бог знает где и у кого! – уже начинала волноваться бабушка. – Вы ведь все как-то так неуверенно говорите, отец Никифор, вас, право, и не поймешь совсем! Нужно бы поточнее узнать, батюшка, поподробнее. Написали бы толком дочери-то?

– Да я писал, не раз уж писал, Прасковья Андреевна! – виновато оправдывался священник.

– Ну и что же? Что она говорит про эту школу? Хороша ли школа-то? Как-то ее кормят там, хотела бы я знать. Пожалуй, еще уморят ребенка да на работу загоняют!

– Ну нет, уж это вы напрасно, матушка! – возмущался отец Никифор. – Госпожу Дальханову весь город знает, очень даже, можно сказать, почтенная особа!

– Почтенная! – почему-то сердилась Прасковья Андреевна. – А отчего вот, скажите вы мне, Иринка о нас позабыла в таком случае, отчего она на мои письма не отвечала? Вы как насчет этого полагаете, отец Никифор?

Бабушка поднимала очки на лоб и принималась в упор строго смотреть на своего приятеля.

– Видно, не дошли письма-то, затерялись как-нибудь! – следовал уклончивый ответ.

– Затерялись! Значит, по-вашему, в течение нескольких лет письма так и терялись все время? Однако мое последнее письмо после смерти Дарьи Михайловны ведь было послано заказным для верности. Неужели и оно не дошло, где-нибудь по дороге затерялось?

Отец Никифор только молча пощипывал бородку и печально опускал голову. Он и сам не понимал, что сталось с их любимицей.

– И заметьте, – продолжала, все более и более волнуясь, бабушка, – ведь я целых два года молчала, хотя, конечно, и не теряла ее из вида, но в то время вы уверяли меня, что Тулыпина в ней души не чает и ее наследницей всего своего огромного состояния сделает! Ну что же, думаю, если Иринка нас на деньги сменила и больше знать не хочет, то пусть себе и живет на здоровье у своих новых друзей. Насильно нечего тащить человека, коли чужие ей теперь милее нас стали!

Бабушка сердито оправляла очки и делала вид, что собирается серьезно продолжать партию, однако минуту спустя она снова путала и забывала ходы, и добродушный отец Никифор кротко напоминал ей:

– A ведь теперь, кажись, за вами ход, матушка, извольте начинать!

– Начинать, начинать! – сердито хмурилась бабушка. – Право, посмотрю я на вас, отец Никифор, так вы словно маленький совсем, лишь бы вам только партию сыграть, а там хоть трава не расти, до всех все равно. Нет того, чтобы подумать, а каково девчонке теперь без копейки за душой, одной-одинешеньке по белу свету скитаться да чужой хлеб есть!

– Не понимаю, матушка, к чему вы только такие речи заводите! – уж с явной досадой и несколько обиженно замечал отец Никифор. – Вам ведь прекрасно известно, что Иринушка вовсе по белу свету не скитается, а преспокойно работает у Дальхановой и, следовательно, вовсе не из милости и не чужой хлеб, а свой собственный ест!

Но тут уже Прасковья Андреевна окончательно теряла терпение. Достаточно было одного только упоминания о Дальхановой, чтобы вывести ее из себя. Бабушка не хотела сознаться, что искренне ревновала Ирину к этой чужой, незнакомой женщине, которая пользовалась таким всеобщим уважением и которая, как она думала, совсем отдалила от нее молодую девушку. Иначе почему бы было Иринке не вернуться к ней именно теперь, когда она осталась так одинока и без всяких средств? Да и могла ли себя прокормить такая девчонка, такой ребенок, ведь ей еле-еле семнадцать лет минуло. Ах, что понимает этот старый священник, не стоит и говорить с ним, она, бабушка, лучше знает! Кто-то ожесточил ее маленького Жучка, кто-то сделал его неблагодарным и злым и заставил позабыть дорогое прошлое!

Прасковья Андреевна принималась горько жаловаться своему приятелю на Иринку. Но почему-то в душе доброго старика жила непоколебимая уверенность, что годы не могли так сильно изменить и испортить прежнего кроткого и любящего ребенка, и он готов был скорее поверить целому ряду самых необычайных препятствий, чем допустить для Иринки возможность сделаться неблагодарной и злой.

Однажды даже отец Никифор не вытерпел, и, когда бабушка в приливе ревнивого чувства начала уже чересчур нападать на молодую девушку, старый священник вдруг выпрямился и, позабыв внезапно свои обычные робость и застенчивость, заговорил укоризненно, почти строго:

– Вы вот все сетуете, матушка, что Иринка не вернется к вам и предпочитает работать у чужих. Ну а вы-то, спрашиваю я, разве звали ее к себе после смерти Тулыпиной? Писали ей? Положим, было время, когда суетные мечты о богатстве и земных благах овладели ее юной душой и отдалили ее от вас, но разве в минуту горя вам не следовало, как нареченной бабушке, первой протянуть Иринке руку помощи? А между тем разве вы сделали это? Гордыня, гордыня обуяла душу вашу, матушка Прасковья Андреевна, себя возлюбили вы больше, чем бедного птенчика, не могли вы простить ему, что малым ребенком, когда-то видавшим вашу ласку, он мог теперь с годами позабыть о ней, и вместо того, чтобы вновь открыть пред ним свое сердце и приголубить, пригреть сиротку, вы все ждали да ждали первого шага с ее стороны. Стыдитесь, матушка, стыдитесь. Вам бы следовало понять это и облегчить ей этот первый шаг, а между тем вы предоставили ей, быть может, горе терпеть, у чужих людей себе пристанище искать, предоставили посторонней женщине ей родную мать заменить! Родную…

– Довольно, замолчи, отец Никифор! – раздался вдруг громкий негодующий голос бабушки.

В минуту душевного волнения она обыкновенно переходила на «ты» со своим старым приятелем. Прасковья Андреевна вся бледная, тяжело дыша, поднялась с кресла и, сурово сдвинув брови, почти грозно смотрела на священника.

– Замолчи, говорю, не терзай ты мою душу, – повторила она снова, но на этот раз совсем тихо и, не прибавив больше ни слова, медленно вышла из комнаты.

Отец Никифор растерянно провожал ее глазами. Никогда еще он не видел бабушку такой взволнованной, и вся его обычная робость сразу вернулась к нему.

– Ну, видно, теперь шабаш, не скоро помирится. Пожалуй, и совсем не простит больше! – печально думал старый священник, возвращаясь среди сугробов снега в свой одинокий маленький домик, так и не дождавшись на этот раз возвращения бабушки из ее комнаты.

Прасковья Андреевна, очевидно, не захотела даже и попрощаться с ним.

Однако на другой день, вернувшись после вечерни, отец Никифор был несказанно поражен, найдя у себя на столе коротенькую записку от Авиловой. «Приходите, батюшка, к чаю, – писала она своим решительным крупным почерком. – Переговорить надо».

Священник не без страха вошел в знакомую столовую, заранее приготовляясь терпеливо выслушать все нападки своего старого друга. «И то сказать, уж больно я резок был, кажется, не следовало так огорчать бедную женщину, ей ведь и без того тяжело!» – раскаивался добродушный отец Никифор с виноватой улыбкой, занимая свое место у чайного стола.

Бабушка сидела за самоваром. На ней был обычный темно-синий фланелевый капот и белый чепец с желтыми лентами, но почему-то сегодня Прасковья Андреевна казалась особенно торжественной.