Текст книги "Весенняя сказка"

В классе наступило неловкое выжидательное молчание. На последней скамейке, мрачно понурив головы, сидела лейб-гвардия, и лица у всех мальчиков были сильно вытянуты.

«Уж лучше бы Ирина Петровна попросту выругала их или как-нибудь построже наказала, все бы легче, чем слушать теперь вот такие-то жалкие слова!» – думали ее почитатели, и бедным гвардейцам было куда как невесело. Но удрученное настроение их еще более увеличилось, когда в конце Ирина решительно заявила им, что так оставить этого дела нельзя и что по окончании уроков она сама пойдет навестить больного. Нужно же осмотреть пораненное плечо и перевязать его; мало ли что может случиться, иногда и от пустяков умирают люди, а она слышала, что он очень много потерял накануне крови и теперь так ослаб, что лежит в постели.

Мальчики серьезно перепугались. Какая безумная мысль – идти добровольно, самой прямо в логовище лютого зверя, который не далее как вчера еще собирался поджечь ее флигель (школьники нисколько не сомневались в преступном намерении Козыркина) и который столько раз уже грозился погубить ее! Нет, нет, этого они допускать не должны, этого нельзя допустить: Рыжий Бык непременно придушит ее, так просто – возьмет и придушит, много ли ей надо, такой-то, ударит раз – и готово!

Не успела Ирина по окончании занятий сойти со своего места, как все десять человек, принимавших накануне участие в засаде в муриловском парке, быстро окружили ее, загораживая ей дорогу к выходу.

Маленький Митя также слез со своей скамейки и очень важно присоединился к гвардейцам.

– Как, и ты был с ними?! – с ужасом спросила Ирина.

– Меня не взяли! – тихонько сознался мальчик. – Но я раньше все время шишки таскал!

Ребенок, видимо, не желал скрывать даже своего косвенного участия в этом деле и теперь решил, что если будет расправа, то пусть уж наказывают всех вместе!

У Ирины немного отлегло от сердца.

Ну, слава богу, по крайней мере эти дети не боялись больше говорить правду!

Сенька Кузьмин и Алеша Кривоухин вышли вперед. Сенька был бледен и казался очень взволнованным.

– Это я, Ирина Петровна, пустил в него булыжником! – проговорил мальчик угрюмо. – Он схватил меня за плечо и хотел ударить, а я погорячился, поднял камень с земли и швырнул в него.

– Я тоже тут был и бросал в него шишками! – откровенно сознался Алеша.

– Делай что хошь с нами, – продолжал все так же угрюмо Сенька, и голос его слегка дрожал, – наказывай как знаешь, если на то твоя воля, прикажи тятьке, тятька выдерет, но только одного ты не моги, барышня, – не ходи ты, ради Христа, к этому извергу лютому, потому как он уж не раз бахвалился, что изведет тебя, и, верно слово, так и будет, вот увидишь, так и будет!

– Не ходи, не ходи, Ирина Петровна! – закричали теперь и все остальные перепуганные дети, окружая девушку плотною стеною и загораживая ей дорогу.

– Рыжий Бык убьет, убьет тебя, поджигатель он, душегуб проклятый, вчера твой флигель хотел поджечь, в кутузку, в кутузку его надо, вот что!

– Тише, тише, дети! – громко воскликнула Ирина. – Мы не должны обвинять человека, не имея на то ясных улик. Мало ли зачем он вынимал спички, может быть, ему попросту закурить хотелось! Да к тому же ведь он был в таком состоянии, когда, вероятно, и не сознавал хорошенько, что делал. Во всяком случае вы не имели права нападать на него, и теперь его нельзя так оставить больного, без помощи; по крайней мере, я не могу этого сделать, и не могу уже потому, что должна нести ответственность за ваш дурной поступок, дети! Итак, вы видите, что сами виноваты, если мне приходится теперь идти к нему, не держите же меня дольше. Рану нужно как можно скорее промыть и перевязать: подумайте, как было бы ужасно, если бы Епифан Емельянович серьезно заболел, и заболел благодаря вам.

Старшие мальчики молча переглянулись; Сенька что-то многозначительно шепнул Алешке, Алешка подмигнул Сереге, Серега тихонько ущипнул Харитона, и у детей моментально уже созрел новый план, и вся гвардия была готова действовать заодно.

– Ладно, Ирина Петровна, иди к нему, если уж на то воля твоя! – серьезно заявил Кузьмин, решительно подходя к молодой девушке, – только одну мы тебя не пустим, мы тоже пойдем с тобою!

– И я с вами, – важно заявил Митя.

– И мы, и мы все, все идем с тобой! – вдруг разом закричали теперь остальные ученики, и Ирине стоило немалых трудов убедить детей, что это было бы совсем невозможно; нельзя же всею школою идти навещать больного, вполне достаточно, если пойдут только старшие мальчики, составлявшие, так сказать, ее обычную лейб-гвардию.

Маленький Митя был особенно огорчен, что ему не позволяли сопровождать Ирину, и ей пришлось долго утешать ребенка, обещая ему, что впоследствии, когда он подрастет и немного окрепнет, она уже всегда и всюду будет брать его с собою.

Молодая девушка на минуту забежала домой за перевязочным материалом, который хранился у нее всегда в достаточном количестве, и затем в сопровождении нескольких старших учеников быстро направилась в конец села, где помещалась лавочка Абрамки.

Маленькая жалкая комнатка, которую занимал Козыркин, выходила окнами в огород; окна были почти сплошь завешаны разными старыми тряпками, и потому в комнате казалось темно и сыро. Очутившись в полумраке каких-то проходных сеней, заваленных всякою рухлядью, Ирина с трудом нащупала низенькую деревянную дверь.

Из-за угла несколько курчавых детских голов, сестры и братья Ицка, с любопытством следили за молодою девушкой.

Ирина тихонько постучала в дверь, но так как ответа не было, то она подождала еще несколько минут и затем осторожно вошла в комнату. Сенька, Алеша и Серега следовали за нею по пятам; остальные пятеро остались дожидаться в сенях, каждую минуту готовые лететь ей на помощь по первому знаку Кузьмина или Кривоухина.

Дверь глухо заскрипела…

– Кто, кто тут?! – со страхом простонал больной, подымая голову и тревожно озираясь кругом.

– Это я, учительница, и мои мальчики; не бойтесь, Епифан Емельянович, мы пришли только чтобы перевязать вашу руку! – робко ответила Ирина.

Больной испуганно заметался на кровати. Его сильно лихорадило, он не спал всю ночь, бредил, и у него и теперь стоял какой-то туман в голове. Козыркин уставился на дверь: в полумраке комнаты перед ним белелась незнакомая женская фигура, а за нею, за нею – о боже! – точно злые духи, снова торчали головы его вчерашних трех злейших врагов. Несмотря на жар, Епифан Емельянович все-таки сейчас же узнал их.

– Коршуны, коршуны, коршуны! – закричал он вдруг в безумном ужасе не своим голосом, стараясь приподняться и вскочить с кровати, но, очевидно, вследствие значительной потери крови накануне силы ему теперь совсем изменяли, и, ухватившись за правое плечо, он со стоном повалился опять на постель.

– Ради бога, не волнуйтесь, не волнуйтесь, мы не сделаем вам никакого вреда, –продолжала Ирина своим мягким нежным голосом, осторожно приближаясь к больному. – Покажите мне только вашу руку, пожалуйста, я захватила бинты и все необходимые лекарства для перевязки.

Молодая девушка сделала еще один нерешительный шаг....

Но при звуке этого незнакомого женского голоса Козыркин весь задрожал от бешенства.

– Не смей, не смей подходить, ведьма проклятая! – кричал он теперь в безумной злобе. – Мало, небось, что искалечили разбойники тебе в угоду, мало, мало, полюбоваться еще пришла на мою муку, потешиться пришла! Так вот на ж, на ж тебе за это, на ж, получай!

И Козыркин, очевидно собрав последние силы, схватил здоровой рукой стоявший рядом с ним на столе какой-то глиняный горшок и со всего размаху пустил им в Ирину. К счастью, она успела вовремя увернуться, и горшок, пролетев над ее головою, разбился вдребезги о косяк двери. Ирина вскрикнула и невольно попятилась назад, но несколько сильных детских рук уже крепко схватили ее за талию и скорее вынесли, чем вытащили из комнаты, быстро захлопнув за нею дверь. Сенька так даже засов задвинул и приставил к двери два огромных полена.

– Ну что, не говорили мы, не говорили тебе, барышня, сама теперь видишь! – с волнением и укоризненно набросились на нее дети. – Если бы не мы, то беспременно он бы тебя до смерти зашиб, беспременно!

Но Ирина уже совсем оправилась и пришла в себя.

– Я вижу только одно, – проговорила она озабоченно, – что Епифан Емельянович действительно серьезно болен и что нужно как можно скорее помочь ему; у него, очевидно, сильный жар, так как он бредит, и хорошо бы было поместить его в сельскую больницу. Ступайте домой, дети, а я побегу к нашему фельдшеру, Василию Кондратьевичу, и узнаю, где и когда можно переговорить с доктором.

Дети начали неохотно расходиться; однако прежде чем уйти, они взяли торжественное обещание с Ирины, что по крайней мере в этот день она не станет больше входить к больному без них.

Ирине не удалось повидаться с доктором; он уехал по делам в город, и его ждали только на другой или на третий день к вечеру, а без согласия врача старший фельдшер не соглашался принять в больницу Епифана.

Василий Кондратьевич, впрочем, зная бесконечную доброту молодой девушки, отнесся несколько недоверчиво к ее словам; он был убежден, что она невольно преувеличивает страдания Козыркина и что тот попросту был пьян и только даром напугал ее.

– Охота вам, право, голубушка, с таким шалопаем возиться! – с досадой заметил старый фельдшер. – Велика важность, подумаешь, коли во время драки его маленько подшибли ребята, по крайней мере, вперед дураку наука будет – не связывайся с мальчишками, не болтай вздору.

– Ах, нет-нет, Василий Кондратьевич, вы совсем не правы! – горячо протестовала Ирина. – На этот раз дети сами кругом виноваты, но ведь это все равно, впрочем, какой бы он ни был, а все-таки нельзя же оставлять его в таком ужасном положении без помощи! Ради бога, зайдите к нему, Василий Кондратьевич, вы человек опытный и сейчас же, конечно, увидите, насколько серьезна и опасна его рана. Разумеется, я охотно и сама бы перевязала ее и даже захватила для этого все необходимое из дому, но он так волнуется, бедный, ни за что не допускает к себе.

– Бедный, вот так бедный, действительно! – презрительно усмехнулся фельдшер. – Ах, вы сердобольная, сердобольная душа, до всех-то заботушка вам, а только уж увольте меня на этот раз, голубушка, некогда нам по таким-то больным расхаживать – и без них дела по горло; авось и сам поправится как-нибудь. Уж проспится и встанет, вот увидите!

Ирина была глубоко возмущена.

– Я вас не узнаю, Василий Кондратьевич! – с горечью проговорила девушка. – Вы сегодня совсем, совсем не добрый и не хороший, чужой какой-то стали и ничуточки больше не любите меня! Иначе вы бы, конечно, поняли, как мне все это тяжело; ведь это сделали мои мальчики, защищая меня, так сказать, из любви ко мне, – и теперь их дурной поступок, разумеется, лежит на моей душе.

Василию Кондратьевичу стало совестно, он начал понемногу сдаваться.

– Ну, так и быть уж, не горюйте, Ирина Петровна, пожалуй, сбегаю к нему вечерком, попозже, когда управлюсь в больнице; только не говорите вы мне, пожалуйста, что я чужой стал и не люблю вас!

Ирина схватила обеими руками грубую загорелую руку старика и принялась горячо умолять его:

– Василий Кондратьевич, ну а если правда, что любите, так не откладывайте, голубчик, и идите сейчас же, сейчас же к нему! Я сама слышала, как он стонал от боли; на правом плече у него вся рубаха в крови, рану непременно нужно перевязать, и чем скорее, тем лучше, мало ли что может случиться! Идите, идите, дорогой, ну хотя бы только по дружбе для меня, пожалуйста, миленький, для меня!!!

Ирина подняла свои большие лучистые глаза и теперь с горячей мольбой смотрела на фельдшера.

Кто мог бы устоять против такого взгляда? Во всяком случае не добродушный Василий Кондратьевич, искренне любивший молодую девушку и знавший ее с детства; кончилось тем, разумеется, что старый фельдшер начал покорно стаскивать с себя свой длинный белый передник и, позвав больничного служителя, приказал ему смерить и записать за него температуру больных, а сам, захватив свой старый ридикюль с необходимыми лекарствами и бинтами, быстро направился в село, по дороге к Козыркину.

– Не беспокойтесь, Ирина Петровна, – сказал он на прощанье, – я сделаю все, что могу, а вечерком, когда освобожусь, забегу к вам и сообщу, в чем дело; впрочем, заранее убежден, что все пустяки и что ничего серьезного нет.

XXXVIII

Однако на этот раз Василий Кондратьевич очень ошибался, и вскоре он и сам мог убедиться, что опасения Ирины были более чем основательны.

На дворе, около проходных темных сеней, его встретил перепуганный Ицко и сейчас же принялся вполголоса передавать ему, что их Епифан Емельянович окончательно рехнулся и недавно чуть было до смерти не убил бедную барышню, да только вот, к счастью, мальчики вовремя подоспели и спасли ее, а то бы капут ей, совсем капут!

– Не ходите, не ходите лучше к нему, дяденька! – убеждал он, с ужасом тараща свои круглые черные глаза. – Он и вас убьет, вот увидите, честное слово, убьет!

Но Василий Кондратьевич, очевидно, не принадлежал к разряду очень робких людей; не обращая внимания на предупреждения трусливого Ицка, он одним толчком ноги быстро раскрыл низенькую дверь Козыркина и спокойно вошел в комнату.

– Тьфу ты, пропасть, что за тьма кромешная! – с возмущением воскликнул фельдшер. – Да ведь тут всякий порядочный человек может себе легко нос поломать! – и, долго не думая, он разом отдернул старое красное тряпье, которым были завешаны окна, и решительно подошел к постели больного. – Ну что, Епифан Емельянович, накуролесил небось, батенька, а теперь вот и лежишь тут носом кверху?! – заговорил Василий Кондратьевич своим грубоватым добродушным баском.

Козыркин, только что перед тем было задремавший, внезапно открыл глаза и угрюмо уставился на вошедшего.

– Ты зачем сюда пожаловал, кто тебя звал? – спросил он сердито. – Убирайся вон отсюда, если не желаешь, чтобы я тебе голову проломил; я не дам себя мучить!

– Никто и не собирается тебя мучить, чудак ты этакий! – добродушно усмехнулся фельдшер, спокойно раскрывая свой ридикюль и вытаскивая оттуда все, что было необходимо для перевязки.

На столе заблестели какие-то подозрительные, странные и незнакомые предметы: никелированные маленькие щипчики, узкие с острыми концами пинцеты, большие длинные ножницы.

– Говорят тебе, убирайся вон отсюда, злодеи вы, душегубы этакие! – с ужасом заорал вдруг Козыркин, снова стараясь приподняться и испуганно озираясь на фельдшера.

Василий Кондратьевич рассердился; быстрым движением он круто обернулся к больному и, заложив руки в карманы, остановился в весьма решительной позе перед его кроватью.

– Послушай-ка, братец ты мой, – начал он спокойно, но весьма внушительно, – нельзя ли потише, поделикатнее малость, я ведь не красная девица, авось не спужаюсь и не сбегу, а с вашим братом у нас сказ короток и взятки гладки. Будешь куражиться, так тебе же хуже: умасливать да упрашивать я не стану, на то нам времени нет, а приглашу попросту двух-трех больничных служителей – свяжут тебя, сердечного, силком и предоставят сегодня же как пить дать в больницу. Ну, а доктор наш – человек серьезный, шутить да размазывать подолгу не любит! Как раз чик-чик – и готово!

– Как так «чик-чик – и готово»?! – испуганно переспросил Козыркин, значительно спадая с тона.

– А так, очень просто даже, – усмехнулся фельдшер, – возьмет да поверх плеча и отрежет руку, вот те и весь сказ! Что ты думаешь, церемониться, что ли, станет? Есть нам тоже время каждого-то из вас убеждать да упрашивать! Если бы не просьба Ирины Петровны, нешто я бы стал теперь с тобою хороводиться, милый человек, да в такую даль сюда в рабочее время бегать?

Фельдшер начал нарочно стаскивать с себя только что было надетый им белый длинный халат с рукавами, делая вид, что серьезно собирается уходить.

Козыркин испугался.

– Василий Кондратьевич, куда же ты, куда же ты, не серчай, голубчик, – заволновался он, – ведь не поверишь, до чего болит проклятая рука, всю ночь зуб на зуб не попадал, так и трясло, так и трясло. Ну да все равно, делай что хочешь, твоя воля, только не вези ты меня, ради Христа, в больницу! И полштофа не пожалею, вот ей-ей, не пожалею, только не вези, не вези в больницу!

– А руку перевязывать дашь, молчать будешь?! – недоверчиво и сурово спросил Василий Кондратьевич.

– Буду, буду, говорю – что хочешь, то и делай, только доктору не показывай!

Козыркин поверил всему и теперь был готов переносить какую угодно боль, лишь бы только ему руку не отрезали.

Василий Кондратьевич, очень довольный своей выдумкой, немедленно приступил к делу – оказалось, однако, что рана была гораздо значительнее и глубже, чем ожидал старик. Края ее потемнели, и вся она приняла тот воспалительный характер, который особенно нежелателен в таких случаях, а так как при этом у больного еще очень сильно поднялась температура, то, разумеется, состояние его было весьма серьезно. Физиономия старого фельдшера невольно вытянулась; он осторожно разрезал рукав Козыркина и принялся тщательно промывать и перевязывать рану.

Несчастный Епифан терпел ужасную боль, однако он сдержал слово и ни разу не крикнул, а только, крепко-накрепко стиснув зубы, по временам тихонько стонал.

– Ну что, брат, плохо небось? – сочувственно осведомился Василий Кондратьевич, когда уже все было готово и Козыркин в изнеможении опустился на подушку.

– Ничего, – проговорил он глухо, – только покурить дай!

Василий Кондратьевич очень охотно угостил его своею папиросочкой и ради компании и сам закурил.

– Ну, а теперь вот что, Епифан Емельянович, – начал он серьезно, – дело твое дрянь, батенька мой, и если ты не будешь слушаться и точно исполнять все, что тебе прикажут, то как-никак, а руку придется отнять! Изволь лежать смирно, повязку не трогай, а главное – водки, упаси бог, ни-ни, ни глоточка и три раза в день принимай порошки против лихорадки, которые я тебе оставлю, а по вечерам, на шабаш, я, так и быть уж, ради Ирины Петровны, буду приходить к тебе; да смотри, когда поправишься, не забудь в ножки поклониться барышне за то, что прислала, а то, верное слово говорю, быть бы тебе завтра же без руки, кабы не она!

– Ладно-ладно, все сделаю, приходи только! – угрюмо соглашался Козыркин. – Да вот там на окне немножко водки осталось в бутылочке, так ты выпей, что ли, за меня, Василий Кондратьевич? А уж если поправлюсь, увидишь, ничего не пожалею, только руку не отнимай!

Василий Кондратьевич направился к окну.

– Ну, что ж, и выпью, когда так! – весело объявил он. – Никогда днем об эту пору не пью, а тут выпью, нарочно выпью, Епифан Емельянович, чтобы тебе не осталось!

На другой день Ирина появилась в школе еще более расстроенная; она никого не бранила, никого не укоряла, но только несколько сухо и в коротких словах объявила детям, что накануне вечером у нее был Василий Кондратьевич и что он нашел состояние больного очень серьезным. Мальчики приуныли, и опечаленное лицо их учительницы невольно вызывало и у них удрученное настроение.

В первый раз урок прошел вяло и скучно, а по окончании занятий дети молча и грустно разбрелись по домам.

Так как Василий Кондратьевич не имел времени навещать больного два раза в день, то Ирина условилась с ним, что после уроков будет сама каждый день заходить к Козыркину для перевязки, и с этою целью она уже с утра захватывала с собою в школу целый огромный сверток с необходимыми растворами и бинтами.

Однако, не желая понапрасну волновать детей, она нарочно им ничего не сказала и отправилась к больному одна. На этот раз Козыркин позволил беспрекословно войти к нему в комнату, и, пока Ирина осторожно обмывала и забинтовывала его рану, он все время молча и внимательно не спускал с нее глаз.

Как искусно и ловко справлялась она со своим делом, он почти не ощущал никакой боли, и какая она красавица! Козыркин в первый раз еще видел молодую девушку совсем вблизи и при свете. Накануне было так темно в его комнате. Неужели это кроткое приветливое личико могло принадлежать той злющей ведьме, которую он заочно так сильно все время ненавидел?

– Вам очень, очень больно, Епифан Емельянович? – спрашивала она между тем то и дело своим ласковым голоском, заботливо и осторожно отмачивая марлю и вату, присохшую к свежей ране больного.

Ирина была убеждена, что дети и не подозревали о ее пребывании у Козыркина, но она жестоко ошибалась. Как только девушка показалась около лавки Абрамки, Ицко уже со всех ног летел с докладом об этом к Сеньке. Сенька по дороге окликнул Алешку, Алешка свистнул Сереге, Серега прихватил мимоходом Харитона, и не успела Ирина еще покончить со своей перевязкой, как все четыре головы ее главных гвардейцев уже торчали в окне со стороны огорода, испуганно и тревожно заглядывали в комнату Козыркина.

Епифан Емельянович также заметил их, и лицо его сразу исказилось от ужаса. Глаза больного дико заблестели; полный страха, он судорожно ухватился за руку Ирины.

– Не бойтесь, не бойтесь, дорогой, никто вам не причинит никакого зла! – начала она мягко успокаивать его. – Я убеждена, что дети искренне сожалеют о своем поступке, позвольте им прийти сюда, они помогут мне немного прибрать в вашей комнате, тут так пыльно и беспорядочно. Вероятно, у вас давно уже не мели?

Но Козыркин продолжал беспокойно озираться на окно и не отпускал ее руку; желая успокоить больного, она тихонько присела к нему на кровать.

– Ну вот, я останусь тут, если желаете, – проговорила Ирина ласково, – a дети пока пусть наломают веник и подметут около вашей постели.

Она знаком поманила их в комнату. Все четверо сейчас же появились в дверях.

Козыркин еще сильнее ухватился за ее руку, словно боясь, что вот-вот она сейчас уйдет и снова предоставит его во власть его злейших врагов.

Но злейшие враги с виноватыми красными лицами не двигались с места и молча ожидали дальнейших приказаний их учительницы.

– Дети, – начала Ирина уверенно, – я уже говорила Епифану Емельяновичу, что вы очень жалеете о вашем необдуманном и злом поступке, и теперь позвала вас сюда, чтобы вы помогли мне немножко прибрать комнату нашего больного; раздобудьте же мне поскорее какую-нибудь тряпку и наломайте хороший-хороший веник из свежей березы, мы тут сейчас серьезную чистку предпримем!

Дети оживились. Ну, слава богу, наконец-то Ирина Петровна нуждалась в их помощи, и они могли оказать ей свое усердие и хоть чем-нибудь загладить в ее глазах свою вину.

– Верно, верно говорит барышня, Епифан Емельянович! – запинаясь и взволнованно начал первым Сенька. – Ты не серчай, прости нас, погорячились маленько, а теперь вот и сами жалеем. Чем хошь послужим, только приказывай, рады стараться! Кажный день прибирать будем, если желаешь! – в свою очередь с большою готовностью заявляли и Алеша, и Серега, и Харитон.

А так как Ирина начала по-прежнему ласково улыбаться, то все четверо мигом пустились за тряпкой и веником и с таким рвением принялись мести и чистить в комнате Козыркина, точно они невесть какую награду ожидали за это!

Теперь было решено, что Ирина будет приходить к больному не иначе как в сопровождении своих верных гвардейцев, и на другой же день они появились все вместе, нагруженные бесконечными свертками и целой огромной корзиной с провизией. Ирина взяла у дворника чистую рубаху, бабушка выдала ей постельное белье и старенькое ватное одеяло; кроме того, она принесла с собою чаю, сахару, немного вина для подкрепления сил больного, вареную курицу и целую бутылку хорошего бульона.

Серега, в свою очередь, притащил из собственного улья горшочек меду, Алеша – огромную краюху свежего ситника, а Сенька и Харитон выпросили у своих матерей по пятку яиц. Следуя примеру Ирины, дети теперь друг перед другом так и стремились услужить своему бывшему врагу. Никогда еще комната Козыркина не имела такого праздничного и чистоплотного вида. Пол был чисто-начисто вымыт, грязное тряпье на окнах заменено белыми занавесками, стол накрыт свежею скатертью, и на нем аппетитно разложена принесенная ими провизия. Кроме того, мальчики помогли Ирине перестлать постель больного и переменить на нем рубаху, после чего они достали теплой воды у хозяйки и вымыли ему лицо и руки.

Козыркин с видимым облегчением опустился на свою чистую подушку, и в эту минуту ему показалось, что даже рана его не так ныла, как прежде.

Ирина смерила температуру и, с восторгом потрясая в воздухе градусником, объявила мальчикам, что лихорадочное состояние несколько уменьшилось и что теперь у больного только 37,8 °С.

– Ну, слава богу, слава богу, – радостно повторяли за нею дети, убежденные, что это таинственное число означало что-нибудь очень хорошее, если оно так радовало их учительницу и имело такое важное значение в ее глазах.

Ирина заставила Козыркина немного выпить бульону и поесть курицы, которую сама ему нарезала, а мальчики раздобыли кипятку и заварили ему чай. Молодая девушка прибавила туда несколько ложек вина, положила побольше сахару, и больной с удовольствием выпил целый стакан такого горячего чаю. Козыркин сразу почувствовал какую-то приятную теплоту во всем теле, и после целых трех мучительных суток он в первый раз начал тихо и сладко дремать.

Очень довольные Ирина и дети удалились на цыпочках из его комнаты и осторожно притворили за собою дверь.

С этой минуты Козыркин начал поправляться, и в его душевном настроении произошла какая-то странная глухая перемена, которую сначала он и сам хорошенько не понимал. От старой злобы и какого-то внутреннего затаенного раздражения против всех и вся, какое он вечно испытывал в прежнее время, теперь и следа не осталось. С некоторых пор не только все окружающие казались ему почему-то добрее и лучше, но он чувствовал, что и сам становится мягче и даже, пожалуй, мог бы полюбить и привязаться к кому-нибудь, если бы только этого пожелали другие.

Каждый день он с нетерпением ожидал прихода мальчиков и Василия Кондратьевича, но особенно его радовало появление Ирины. Слышать ее ласковый голос и видеть ее милую приветливую улыбку становилось положительно потребностью для Епифана Емельяновича, и он почти сожалел теперь, что его рана с каждым днем все быстрее и быстрее заживала.

Однако разговаривать с нею он не решался; но как только ее смуглая головка появлялась в дверях, ему сразу начинало казаться, что в его комнате становилось светлее, и он больше уже не спускал с нее глаз все время, пока она оставалась с ним.

Зато с мальчиками Козыркин сошелся и подружился довольно быстро. Мальчики были свои люди, и с ними он не стеснялся. Ирина принесла из дому две колоды старых карт, и теперь ради потехи ученики нередко забегали в свободное время к Абрамке поиграть в «акульку» или «дурачки» на орехи. Это очень занимало и больного, и детей, и всем было ужасно весело.

Абрамка тоже с некоторых пор стал почему-то необычайно любезен и предупредителен с своим жильцом, но пронырливый Ицко очень скоро догадался, в чем дело, и, разумеется, не преминул по секрету сообщить об этом и самому Епифану Емельяновичу. Оказалось, что чья-то неведомая рука заплатила его отцу все долги Козыркина за прошлые месяцы. Ему принесли эти деньги запечатанными в узеньком сером конверте, надписанном тонким женским почерком, с обещанием, что он и вперед будет получать их за комнату и стол больного до тех пор, пока Козыркин окончательно не поправится и не достанет себе подходящих занятий.

Епифан Емельянович только перекрестился и глубоко вздохнул. Уже долгиe, долгие месяцы он не чувствовал себя таким счастливым, как в эту минуту. Разумеется, для него не было тайной, кому принадлежала эта неизвестная щедрая рука, и мысленно он решил, что как только поправится, то непременно сейчас же постарается найти себе какую-нибудь работу, все равно какую, хотя бы и самую ничтожную, лишь бы только не лениться и не сидеть без дела по-прежнему, и во всяком случае пить больше не будет!