Текст книги "Весенняя сказка"

Ирина даже своим ушам не верила.

«Господи, какое счастье! Да неужто же она действительно могла вовсе не возвращаться домой и не встречаться более с этими ненавистными ей Лабуновыми? Вот чудно-то!»

Она нерешительно глядела на начальницу.

– Что вы так смотрите, Фомочка? – расхохоталась Глафира Николаевна. – Точно не совсем верите мне? Ну, да-да, я совершенно серьезно больше не пущу вас к Лабуновым. Садитесь вот тут, у стола, берите бумагу и извольте сейчас же писать им так, как я говорила вам. Или нет, впрочем, постойте, я лучше сама напишу, это будет вернее, а то, чего доброго, вы еще деликатничать начнете и извиняться станете!

Глафира Николаевна присела к письменному столу, а Ирина восторженными глазами следила за каждым ее движением и никак не могла понять, как это прежде она никогда не замечала, что за прелестная женщина их начальница!

Она также взяла теперь листок бумаги, вынула из своей записной книжки маленький карандашик и принялась строчить горничной Феше.

«Милая Фешенька! – писала Ирина. – Я ужасно-ужасно рада! Глафира Николаевна оставляет меня у себя, и я больше никогда не вернусь домой! Пожалуйста, соберите и уложите мои вещи. Я надеюсь, что все свободно войдет в мой старый маленький чемодан. Мне бы очень хотелось что-нибудь оставить вам на память, Фешенька, только я не знаю что; у меня все такое старое. Вот разве, впрочем, голубой шелковый галстучек, который в прошлом году мне подарила на Рождество Авдотья Семеновна? Я только раз надевала его на мои именины, он совсем новенький. Милая Феша, отдайте его вашей внучке, это доставит мне большое удовольствие.

Когда Лабуновы уедут, приходите ко мне в гости. Глафира Николаевна мне даст отдельную комнату, и я теперь сама буду зарабатывать! Смотрите же, Феша, приходите.

Я еще хотела сказать вам, что больше не сержусь на вас.

Прощайте, Фешенька, передайте мой поклон всем-всем в доме, за исключением, конечно… ну да впрочем, вы уже сами понимаете кого!

Ирина».

Молодая девушка запечатала свое письмо, и вместе с запиской начальницы, очень корректной, очень краткой, но весьма решительной, оба конверта были переданы посыльному и немедленно отправлены по принадлежности.

V

К счастью Ирины, однако, посыльный не застал Лабуновых дома. Оба супруга только что ушли за разными покупками в город. Таким образом, Феша могла беспрепятственно не только уложить, но и отослать в пансион все вещи молодой девушки, чего бы, разумеется, ей не удалось сделать в присутствии Анны Никитичны.

Старая горничная была тронута. Она чувствовала себя виноватой перед барышней и никак не ожидала такого письма. Феша не без гордости побежала на кухню сообщать свою новость остальной прислуге. Весть о том, что молодая девушка нашла себе занятие в пансионе, вызвала горячее сочувствие со стороны всех служащих. Ирина была всеобщей любимицей, и все были рады, что их барышня находилась теперь в таких надежных и хороших руках, как у Глафиры Николаевны Дальхановой.

Зато Лабуновы были крайне неприятно поражены внезапным уходом молодой девушки. Особенно возмущался практичный и донельзя скупой Егор Степанович. Он надеялся, что приобрел в Ирине не только симпатичную и очень толковую, но, кроме того, еще и даровую учительницу для его многочисленных детей. Последнее обстоятельство было особенно важно, так как Лабуновы жили за городом, вдали от всяких школ. Егор Степанович решил не сдаваться, не испробовав еще раз всю силу своего красноречия. С этой целью он даже немного отложил отъезд домой, рассчитывая во что бы то ни стало уговорить Ирину вернуться к ним и сопровождать их в деревню.

Между тем ничего не подозревавшая девушка спокойно сидела в своей уютной комнатке в пансионе Дальхановой и искренне радовалась при мысли, что отныне она вполне независима и навсегда рассталась с семьей Лабуновых.

Как быстро все изменилось к лучшему в ее судьбе! Давно ли еще она считала себя такой одинокой и несчастной, а вот теперь у нее был и кров, и заработок, и даже покровительство такой славной, умной и всеми уважаемой женщины, как Глафира Николаевна. «Хорошо, право, что Никитич окликнул ее, без него она ни за что не решилась бы подняться к начальнице! Милый, милый Никитич!» Ирина тихонько вздохнула и тут же дала себе слово, что как только у нее будут первые деньги, то она непременно ему свяжет на шею теплый шерстяной шарф!

Молодая девушка поудобнее уселась на своем диване и, пользуясь свободной минутой, пока никто не мешал ей, вынула письмо Прасковьи Андреевны, спрятанное на груди, и принялась еще раз, с наслаждением, внимательно перечитывать его.

Однако как же ей быть с бабусей? Разумеется, самое простое было бы немедленно написать ей и откровенно во всем сознаться, но Ирина не решалась на это. Как писать после двухлетнего молчания? Да и деликатно ли писать именно теперь, в самую тяжелую минуту, словно ее вынуждают к этому только неблагоприятные обстоятельства, из-за которых она вспомнила о своих старых друзьях? Нет-нет, она не в силах так поступить! Пусть письмо бабуси останется временно ее заветной тайной; она никому не скажет о нем, но зато с этого дня Ирина постарается как можно усерднее работать, чтобы поскорее скопить необходимую сумму денег и тогда, в свою очередь, возьмет отпуск и на свои собственные средства поедет навестить бабушку. При свидании, на словах, другое дело: молодая девушка ей все-все откровенно расскажет, и она знает, она убеждена, что бабуся поверит ей!

Ирина откинула головку на подушки дивана, закрыла глаза и глубоко задумалась, еще раз переживая в воображении все, что ей пришлось выстрадать за последнее время… но постепенно мысли ее начали путаться, она все более и более уносилась в прошлое, настоящие образы стушевывались, тускнели, а на место их все живее и ярче выступали другие образы, другие картины…

Ирина видит себя маленькой кудрявой девочкой в своей дорогой Муриловке. Вот и их белая хатка над оврагом, и дерновая скамейка в саду Снегурочки, а у ног ее по-прежнему расстилается целый ковер полевых цветов. Ах, сколько тут колокольчиков, ромашки и белого тмина! Особенно белого тмина, и какой он высокий стал, он почти с головой закрывает маленькую девочку! Ирина прячется за него и радуется, что в саду ее ищет бабуся и не может найти, а за бабусей еще кто-то идет, в белом кителе, и тоже не видит девочку.

– Лева, я тут! – весело вскрикивает Ирина, раздвигая над головой кусты высокого тмина… и вдруг просыпается!

– Барышня, Глафира Николаевна вас обедать просят! – раздается у дверей голос Паши, старой пансионской прислуги.

Паша осторожно просовывает в комнату приветливое морщинистое лицо и с улыбкой смотрит на задремавшую девушку.

Ирина с удивлением открывает глаза.

– Ах, Пашенька, какой я чудный сон видела! – вздыхает она, нехотя поднимаясь с дивана. – Даже жаль, право, что проснулась!

– Ну что ж, барышня, разве не знаете, что воскресный сон до обеда всегда в руку бывает?! – смеется Паша, старательно оправляя перед зеркалом свои растрепавшиеся волосы и немного съехавший в сторону муаровый кушак черного платья.

– Как-как вы сказали, Паша? Воскресный сон до обеда всегда в руку бывает?! – быстро оборачивается к ней молодая девушка, и яркий румянец внезапно заливает ее смуглые щечки.

Минуту спустя Ирина уже входит в столовую начальницы, причесанная и корректная, но все с той же блаженной улыбкой на слегка помятом со сна раскрасневшемся личике и весело занимает свое место против Глафиры Николаевны.

«Какой милый ребенок! – мысленно любуется ею Дальханова, но тут же невольно с сожалением думает: – Однако как она будет справляться со своим вторым классом, заменяя нашу строгую Анфису Дмитриевну? Воображаю, как избалуются дети за эти два месяца! Ну да ведь, впрочем, ненадолго, куда ни шло! – успокаивает себя Глафира Николаевна. – Обойдемся и без Анфисы Дмитриевны пока, а там будет видно. Бог даст, приищем что-нибудь полегче для нашей Фомочки!»

***

После обеда начальница пожелала немного прокатиться по городу и предложила Ирине сопровождать ее. Погода совсем разгулялась, день был чудный и ясный. Сидя рядом с Дальхановой в ее удобном экипаже, молодая девушка с наслаждением вдыхала в себя свежий воздух.

Давно уже у нее не было так спокойно и весело на душе, как сегодня, и потому во время прогулки Ирина готова была по-детски радоваться решительно всему, что ее окружало: и голубому безоблачному небу, и пестревшим лавкам на площади, и куче чумазых ребятишек, игравших в бабки перед каким-то пустым сараем. Сегодня все-все казалось ей одинаково прекрасным!

Но вот на повороте в одну из улиц лошади их экипажа, случайно испугавшись какой-то опрокинутой телеги, вдруг так круто и неожиданно понеслись вперед, что кучер еле-еле успел сдержать их и при этом чуть было не сбил с ног какого-то приземистого господина в енотовой шубе.

Господин метнулся с дороги, посылая несколько крепких ругательств по адресу кучера; но вдруг, случайно заметив сидящих в экипаже Дальханову и ее молоденькую спутницу, почему-то сразу изменился в лице и начал пристально смотреть в их сторону.

– Что с вами, душечка, вам холодно? – с участием спросила Глафира Николаевна, заметив, как сильно вздрогнула и побледнела ее соседка.

Но Ирина ничего не ответила и, повинуясь невольному чувству страха, крепко-крепко прижалась к начальнице, словно инстинктивно ища ее защиты.

– Так вот, значит, каков этот почтенный герой нашего времени? – презрительно усмехнулась Глафира Николаевна, тоже заметившая теперь Лабунова и сразу догадавшаяся, в чем дело. – Однако какая же вы чудачка, Фомочка! – с улыбкой продолжала она. – Кажется, этот нахал просто гипнотизирует вас, и вы способны думать, что он даже на расстоянии может вредить вам?

Глафира Николаевна сняла с правой руки перчатку и, захватив в свою руку похолодевшую ручку молодой девушки, ласково просунула ее в свою соболью теплую муфту. Они так и доехали домой рука об руку, крепко прижавшись друг к другу.

Поздно вечером, когда Ирина уже легла в постель, собираясь уснуть, кто-то осторожно постучал в ее дверь.

– Кто тут? – испуганно проговорила молодая девушка, натягивая по самый подбородок свое тонкое байковое одеяльце.

В комнату вошла Дальханова. На ней был снова ее белый фланелевый капот, и черные волосы, заплетенные на ночь, по-прежнему спускались тяжелой косой за плечи. Глафира Николаевна подошла к молодой девушке и тихонько присела на край ее постели.

– Вы сегодня в первый раз засыпаете под моим кровом, Фомочка, – ласково проговорила она. – Я пришла пожелать вам спокойной ночи и перекрестить вас, моя детка! Спите с богом и не тревожьте себя больше никакими напрасными страхами, вы теперь со мной! – Дальханова низко нагнулась над нею. – Спите с богом, моя Фомочка!

Ирина чувствовала на своей щеке прикосновение ее нежной теплой руки, и почему-то ей стало вдруг так хорошо, как бывало только прежде, в раннем детстве, когда ее целовала и ласкала бабуся.

Молодая девушка с восторгом глядела в красивое бледное лицо, склонившееся над ней, и вдруг, не выдержав, откинула свое одеяло, присела на постели и, обвив обеими руками шею Глафиры Николаевны, начала покрывать ее лицо горячими поцелуями.

– Ах, как я благодарна вам, как я вас люблю! – шептала она, стыдливо пряча свое пылающее личико на груди Дальхановой. – Вы добрая, хорошая, вы чудная и такая красавица, красавица! Вас, должно быть, все-все обожают!

– Все? – с грустной улыбкой переспросила Глафира Николаевна и почему-то вздохнула. – Ах нет, моя детка, нет, не все, не все! – продолжала она тихо своим низким грудным голосом: – Вы еще молоды и не знаете, что только немногим дано великое счастье быть всеми любимой… всеми! – Глафира Николаевна хотела сказать «одним», но не сказала, и темные глаза ее задумчиво и печально устремились на девушку.

«У этой женщины также есть свое горе!» – подумала Ирина и еще крепче прижалась к ней.

VI

В пансионе Дальхановой, где воспитывались по преимуществу дети богатых родителей, избалованные и не привыкшие к раннему вставанию, классные занятия начинались только в десять часов утра.

Однако от волнения и боясь опоздать Ирина проснулась в понедельник очень рано и к девяти часам уже была совсем готова. Сердце молодой девушки очень сильно билось, когда ровно в половине десятого она подходила к учительской – небольшой комнате около рекреационного зала, куда до начала уроков обыкновенно собирались все преподаватели и классные дамы.

«Вы должны будете завтра представиться вашим коллегам, Фомочка!» – сказала ей накануне начальница, и вот теперь Ирина стояла с бьющимся сердцем в коридоре перед учительской и никак не решалась войти в нее.

За дверьми между тем громко раздавались голоса уже собравшихся там преподавателей. Ирина ясно различала добродушный басок Федотова – учителя географии, которого дети всегда особенно любили за его справедливость; а рядом с ним пискливый дробный смех Антипова – учителя арифметики по прозванию Щелкунчик, благодаря его малому росту и очень выдающейся нижней челюсти. По временам в общую беседу вмешивался батюшка – отец Василий, его степенная негромкая речь резко отличалась от остального говора, но ее быстро заглушали другие голоса, и оживленнее всех раздавался, как всегда, раскатистый смех Клеопатры Сергеевны – учительницы русского языка в младших классах.

Клеопатра Сергеевна Коврижкина, вечная хохотунья, была общей любимицей всех пансионерок. Впрочем, дети любили ее не только за неизменно веселый нрав, но также и за ее вечный антагонизм с учителем истории Фокиным.

Строгого Фокина ученицы не особенно жаловали, считая его чересчур взыскательным и несправедливым.

Ирина с замиранием сердца прислушивалась к этим знакомым голосам и никак не могла себе представить, что отныне все это ее коллеги и что она сейчас должна будет зайти в учительскую, не приседая по-прежнему, как два года тому назад, а как равная, в качестве классной дамы на младшем отделении, где преподавала Клеопатра Сергеевна.

Ирина озабоченно обдергала на себе свою узенькую и, к немалой досаде, чересчур короткую юбку и постаралась придать своему смущенному личику как можно более сосредоточенный и деловой вид.

– Фомочка! – раздался позади ее громкий голос Дальхановой. – Вы чего ж это в коридоре дежурите и не идете в учительскую? Голову даю об заклад, – смеялась начальница, – что вам ни за что не переступить этого Рубикона без меня! Пойдемте же, я сама представлю вас вашим товарищам.

– Здравствуйте, господа! – проговорила Глафира Николаевна, входя в учительскую рука об руку с Ириной и приветливо обращаясь к присутствующим, почтительно поднявшимся с места при ее появлении. – Вот, господа, рекомендую вам вашего нового коллегу и временную заместительницу Анфисы Дмитриевны. Прошу любить да жаловать. Узнаете?

– Фомочка, кого я вижу, наша Фомочка?! – тотчас же воскликнула Клеопатра Сергеевна, радостно протягивая ей обе руки. – Господи, да как же выросла она, как похорошела, совсем не узнать больше! – Клеопатра Сергеевна без церемонии привлекла к себе молодую девушку и громко расцеловала ее в обе щеки. – Ну а вы-то еще не забыли меня, Фомочка? – уже смеялась она. – Помните, как я сердилась на вас за то, что вы вечно подсказывали в классе и всем лентяйкам сочинения писали?

Ирина так густо покраснела и смутилась, что добродушному Федотову даже стало жаль ее.

– Ну тоже выдумали уж, о чем вспоминать, Клеопатра Сергеевна, да еще в первую же минуту. Кто старое помянет, тому глаз вон! – весело расхохотался он и дружески протянул Ирине свою огромную волосатую руку, в которой так и утонула ее маленькая смуглая лапка.

Молодая девушка подняла на него робкий благодарный взгляд и одним только этим взглядом сразу завоевала себе расположение старого учителя.

Батюшка, Антипов и Фокин также раскланялись.

Фокин казался необычайно мрачен. Ирина так и ждала, что вот-вот он сейчас спросит: «А позвольте узнать, мадемуазель Фомина, в котором году бежал Магомет из Мекки в Медину?!» Такой распротивный год! Она всегда путала его, но сегодня почему-то это злополучное число сразу вспомнилось ей. «В 622 году!» – мысленно повторила про себя молодая девушка и даже обрадовалась.

На этот раз Фокин не собирался задавать ей никаких вопросов. Он напускал на себя такую излишнюю суровость только потому, что желал как-нибудь скрыть от насмешливых и пытливых глазок Клеопатры Сергеевны, до какой степени его поразила красота молодой девушки.

Зато Антипов даже и скрывать не желал своего восторга. Голубые навыкате глаза его чуть ли не с благоговением смотрели теперь на их молоденькую будущую коллегу. «Какой у него, однако, огромный рот!» – с досадой подумала Ирина. Увы, она находила, что бедный Антипов никогда еще так сильно не напоминал Щелкунчика, как в эту минуту.

Молодая девушка была очень довольна, когда звонок в коридоре возвестил учителям, что пора расходиться по классам, и она могла наконец избавиться от всех этих любопытных взоров.

Однако этим утром ей предстояло еще одно испытание, и, пожалуй, гораздо более важное – генеральный смотр со стороны детей!

Прежде чем начинать уроки, все пансионерки обыкновенно собирались в большой рекреационный зал на утреннюю молитву и только после этого расходились по классам.

Ирина нарочно забилась в самый отдаленный уголок зала, но, разумеется, ей и там не удалось остаться незамеченной. Появление новой классной дамы в пансионе Дальхановой составляло целое событие для детей, и взоры всех учениц, как больших, так и малых, были теперь неизменно обращены в ее сторону.

Ученицы второго класса, разумеется, знали, что эта молоденькая девушка временно назначена к ним на место Анфисы Дмитриевны. Почитательницы последней уже успели решить между собой, что они ни в каком случае не станут слушаться и не позволят командовать над собой какой-то девчонке. Заметив сразу, до какой степени их любопытные взгляды смущали бедную девушку, они нарочно старались теперь не спускать с нее глаз и ужасно радовались, что им удается заставлять почти до слез краснеть несчастную Ирину.

По окончании утренней молитвы Глафира Николаевна, от пытливого взора которой никогда и ничего не укрывалось, незаметно подозвала к себе Коврижкину.

– Клеопатра Сергеевна, – проговорила она тихонько, – у меня до вас просьба. Я, видите ли, немного рассчитываю на ваше благотворное влияние на детей, а то боюсь, что этот ужасный второй класс совсем изведет нашу бедную Фомочку. Знаете, она такая неопытная еще и застенчивая, совсем ребенок, вы уж возьмите ее под свое покровительство, пожалуйста!

И начальница, понизив голос, начала что-то с жаром передавать учительнице русского языка.

– Ах, бедняжка, бедняжка! – повторила несколько раз с искренним сочувствием Клеопатра Сергеевна и тут же прибавила: – Будьте спокойны, Глафира Николаевна, все-все сделаю, что могу, вы ведь уж знаете меня, я и прежде всегда любила нашу Фомочку, такая сладкая была девочка!

Дальханова невольно улыбнулась.

Дело в том, что Клеопатра Сергеевна вообще очень любила детей и всегда неизменно находила, что все они сладкие! Как раз в эту минуту во втором классе поднялся такой шум и гам в ожидании прихода учителя, что Коврижкина, не окончив своего разговора с начальницей, со всех ног кинулась туда выручать Ирину.

– Вот они, сладкие-то ваши! – рассмеялась Дальханова. – Бегите скорее к ним, а то они, пожалуй, совсем с ног собьют свою классную даму.

При появлении Клеопатры Сергеевны, общей любимицы учениц, дети немного притихли.

– Как вам не стыдно, господа! – начала она укоризненно. – Мне, право, совестно за вас, такие большие девочки! Что подумает Анфиса Дмитриевна, когда узнает, что с первого дня появления мадемуазель Фоминой ее класс так плохо ведет себя?! Прошу вас, Ирина Петровна, – обратилась она серьезно к тут же сидящей молодой девушке, – записать всех, кто будет шуметь и нарушать порядок в классе во время урока господина Антипова, а затем вы мне покажете этот листок, и я передам его начальнице.

Коврижкина вышла из класса как раз в ту минуту, когда в дверях показалась толстенькая квадратная фигурка Щелкунчика. Увещания Клеопатры Сергеевны не имели большого успеха на этот раз, и бедный Щелкунчик напрасно старался сосредоточить внимание детей, выписывая им мелом на доске какую-то новую и очень сложную арифметическую задачу. Ученицы его почти не слушали сегодня. Кто кашлял, кто сморкался, кто перешептывался с соседкой или нарочно ронял на пол то карандаш, то книгу. В задних рядах швыряли друг в друга какие-то маленькие свернутые бумажки и, почти не стесняясь, все время болтали и смеялись. Антипов несколько раз уже возвышал голос, призывая к порядку, но сегодня класс положительно не обращал никакого внимания на его слова.

Ирина была глубоко огорчена. Она отлично понимала, что все это делалось ей назло, так сказать, чтобы досадить новой классной даме; но почему же, почему эти дети так желали досадить ей, так плохо относились с первого же раза именно к ней, когда она, в свою очередь, напротив, была готова искренне полюбить их и всеми силами желала отныне быть им полезной?

Урок арифметики окончился.

Наставив бесчисленное количество двоек, Антипов выбежал из класса, взбешенный не столько за себя, сколько за Ирину. Он сейчас же направился в учительскую и там чуть не поссорился с Клеопатрой Сергеевной, выругав от души ее пресловутый второй класс со всеми ее сладкими девочками.

Не успел, однако, Щелкунчик выйти из класса, как все ученицы быстро повскакали со своих мест и теперь плотной стеной окружили Ирину.

– Мадемуазель Фомина, покажите нам, кого вы записали?! – кричали они почти все разом.

– Надеюсь, не меня только! – решительно заявляла Савельева, смуглая, немного раскосая брюнетка, записная шалунья. – Я совершенно нечаянно уронила два раза мой пенал!

– Не верьте, не верьте ей! – перебивала ее рыженькая голубоглазая Кошкина. – Савелька все врет, а вот меня так действительно щекотала Иванова, и я совсем поневоле смеялась!

Ирина терпеливо дала им всем высказаться и, когда они немного замолкли, проговорила спокойно:

– Дети, я никого не записала!

– Никого?

С минуту ученицы молча и с недоумением поглядывали друг на друга, каждая из них невольно подумала про себя: «Ну, уж Анфиса Дмитриевна не так бы поступила!» Но скоро, однако, они снова заволновались и по-прежнему заговорили все разом.

– Этого не может быть! – дерзко заявила Савельева: – Я отлично видела, как вы что-то писали, мадемуазель Фомина. Покажите нам листок!

– Да, я видела, что вы писали! – подтвердила Кошкина.

– И я! И я! И я! – послышалось теперь со всех сторон. – Покажите нам листок, листок, листок покажите!

– Дети! – снова начала Ирина, и что-то гордое и прямое засветилось на этот раз в ее глазах, она не казалась более ни робкой, ни застенчивой. – Дети, я никогда не лгу! – проговорила твердо молодая девушка. – Вы еще не знаете меня и потому, конечно, можете сомневаться в моих словах, но я убеждена, что когда мы познакомимся поближе, то вы станете верить мне, и мы всегда будем говорить друг другу правду, одну правду! Так, дети? Без этого мы ведь не можем быть друзьями, а я бы так хотела, так хотела, чтобы вы немножко полюбили меня! – неожиданно и совсем искренне вырвалось у Ирины, и она опять сильно покраснела и смутилась.

– Душка! – послышался чей-то тоненький восторженный голосок в задних рядах, и вдруг в классе стало совсем-совсем тихо.

Молодая девушка почувствовала, что в эту минуту она уже немного овладела этими упрямыми, непокорными головками. «Теперь или никогда! – мысленно решила Ирина. – Мы должны сразу узнать друг друга, дети должны сразу понять меня!» Ирина огляделась кругом. Около сорока возбужденных детских лиц с напряженным вниманием были обращены теперь в ее сторону, но ни в одном из них она не прочла больше той враждебности, которую замечала раньше. И вдруг ей стало так легко и хорошо с ними, словно они уже все давно-давно знали друг друга.

– Милые мои, – начала она задушевно, – вот вы сейчас не поверили мне, когда я сказала, что никто не записан из вас, и требовали, чтобы я показала вам листок…

– Не надо листка, не надо, верим, верим! – раздался чей-то решительный громкий голос.

Дети с удивлением посмотрели на Савельеву, никак не ожидая такого заявления со стороны главного противника новой классной дамы.

– Не надо листка, не надо, и мы, и мы верим! – подхватили сейчас же и все остальные дети и еще плотнее обступили Ирину.

– Спасибо, спасибо мои хорошие! – улыбалась она, счастливая, радостная. – Вот так и лучше, дети, давайте дадим себе слово, что никогда не будем понапрасну огорчать друг друга. К чему мне записывать вас, я вовсе не хочу на вас жаловаться! Разве мне может быть приятно, когда вас будут бранить или наказывать? Лучше постараемся дружно жить и будем вместе работать и помогать друг другу. Я тоже буду записывать все, что говорит учитель, и если вы что-нибудь забудете, то спрашивайте у меня, дети, я постараюсь помочь вам! А теперь вот и листок, о котором вы так просили, – улыбнулась она совсем весело, высоко поднимая над головою исписанный белый листок бумаги. – Вы не ошиблись, уверяя, что я что-то писала во время урока. Я действительно писала, только не то, что вы думали. Я просто заметила для себя новую задачу, которую вам объяснял сегодня учитель, а так как вы на этот раз не очень-то прилежно слушали, может быть, вам и пригодятся мои заметки. Вот они!

Ирина протянула свой листок стоявшей перед ней Кошкиной. Когда после этого молодая девушка вышла в коридор, она и не подозревала, что весь класс чуть ли не передрался между собой из-за ее несчастного листка.

Ирина сразу завоевала эти маленькие доверчивые сердца и с первого шага педагогической деятельности приобрела между детьми самых искренних, горячих поклонниц.

– Господа! – восторженно кричала пылкая Кошкина. – Объявляю вам, что я уже обожаю мадемуазель Фомину! Вы заметили, какие глаза у нее? Как две звезды! Она красавица, господа, и этот листок я теперь буду носить у себя на груди, за корсажем!

– Ну нет, матушка, извини, пожалуйста, не весь листок, – сердито воскликнула толстенькая Иванова, – ты обещалась мне отдать половинку, и я тоже буду носить за корсажем!

Обе девочки горячо заспорили между собой.

– А лучше знаете что, господа, – примиряющим тоном предложила добродушная Батюшкова, – давайте напишем сейчас же на доске большими буквами: «Мадемуазель Фомина божество и чудо красоты!» Пусть все учителя сразу узнают, что мы обожаем ее!

– Да-да, пусть все-все сразу узнают! – раздались со всех сторон восторженные детские голоса.

Батюшкова схватила большой кусок мела и подошла к доске.

– Какие же вы все глупые, милки! – насмешливо захохотала Савельева. – Разве вы позабыли, что у нас сейчас история? Хотела бы я знать, что скажет на это изречение Фокин.

– Ах, господа, это верно! – испугалась Батюшкова. – Савелька права, я совсем и позабыла о нашем пугале, вот скандал-то бы вышел?! – и, отбросив мел в сторону, она быстро побежала занимать свое место на второй скамейке против самой кафедры.

После Фокина следовал урок рисования, во время которого Ирина не обязана была присутствовать в классе. Она хотела пройти к себе в комнату, но в коридоре ее на минуту задержала Клеопатра Сергеевна.

– Ну что, Фомочка, – спросила она с добродушной улыбкой, – Антипов, кажется, здорово разгромил девчонок, и вы всех записали, конечно? А только знаете, голубчик, – немного замялась Коврижкина, – я, хотя и говорила детям, конечно… Но я думаю, все-таки на первый раз лучше будет не показывать списка Глафире Николаевне. Вы как полагаете, Фомочка?

Клеопатра Сергеевна, видимо, уже волновалась за участь детей и теперь почти заискивающими глазами смотрела на Ирину. «Она все та же баловница, чудная, добрая! – подумала Ирина. – И как она любит их! Вот с кого мне следует брать пример!» – молодая девушка крепко обняла свою бывшую наставницу.

– Не бойтесь, Клеопатра Сергеевна! – проговорила она, смеясь. – Я не съем ваших сладких деточек и жаловаться на них тоже не буду, я никого не записала!

– Никого?! – Коврижкина недоверчиво посмотрела на нее. – Как так – никого?!

– Да так, никого, зачем наказывать, я постараюсь и без этого справиться!

Ирина весело тряхнула головкой, и что-то бодрое и жизнерадостное блеснуло в ее глазах. Она еще раз обняла обрадованную учительницу и быстро побежала к себе в комнату.

Клеопатра Сергеевна приветливо посмотрела ей вслед и невольно подумала: «Кажется, мы все немного ошибались в нашей Фомочке, она только лишних слов не любит, но на деле еще покажет себя!»

Клеопатра Сергеевна, завидев в конце коридора Глафиру Николаевну, собиралась сейчас же поделиться с ней своими новыми впечатлениями относительно Ирины, но начальница показалась ей в эту минуту почему-то такой суровой и неприступной, что она не решилась беспокоить ее.