Текст книги "Весенняя сказка"

Стегнев поднимает кверху свои красивые, полные затаенной грусти глаза.

Так скоро?..

Повторяет он тихо: «Так скоро?»

Четверть часа спустя Ирина, закутанная в большой оренбургский платок Софьи Павловны, медленно спускалась с балконной лестницы в сад. Владимир Павлович сопровождал ее. У калитки их ждал крытый экипаж Прасковьи Андреевны.

– Вечер такой чудный, Ирина Петровна, – проговорил Стегнев. – Хотите, пойдемте пешком? Вы не устали?

– О нет…

Он молча подал ей руку, и она также молча почти машинально продела свою ручку в его согнутый локоть.

Луна освещала липовую аллею, над ними расстилалось бесконечное звездное небо, а в груди у них раздавались все те же дивные мелодии, и души их были полны волшебных трепетно-сладких звуков!..

Ни один из них не проронил ни слова до самой Авиловки. Только при прощании, подавая ей руку, Стегнев заметил слегка укоризненно:

– Ирина Петровна, а вы даже и не похвалили меня!

Молодая девушка подняла к нему свое бледное, освещенное луною лицо: глаза ее лихорадочно горели и казались непомерно большими.

– Я никогда не забуду этого вечера, – проговорила она тихо слегка дрогнувшим голосом и, наскоро пожав ему руку, быстро, не оборачиваясь, побежала вперед.

Бабушка ждала ее и нарочно не тушила лампы в столовой.

– Ты что-то засиделась, Иринушка? – был ее первый вопрос. – Ну что, как принимали мою внучку, чем угощали тебя? Расскажи же, голубка, все-все как есть по порядку расскажи…

Но вместо ответа Ирина опустилась на колени около кресла бабушки, положила ей на руки свою головку и вдруг тихо-тихо заплакала:

– Ах, бабуся, как хорошо, как хорошо было!..

И ночью, и весь последующий день Ирине все казалось, что она слышит вчерашнюю чудную музыку.

Утром она проснулась ранее обыкновения и, как только оделась, сейчас же отправилась в Левину комнату. До сих пор она оставалась закрытой, и Ирина ни разу не входила в нее. Почему, она и сама, вероятно, не могла бы ответить на этот вопрос.

«Боже мой, сколько тут пыли!» – с негодованием подумала девушка, останавливаясь на пороге, и ей стало вдруг ужасно совестно, что она раньше не подумала привести в порядок эту комнату.

Какой-то старый лист пожелтевшей бумаги висел на булавочке в простенке между двух окон. Ирина отколола булавочку и потом долго-долго смотрела на этот лист. То был ее последний подарок Леве к его приезду после экзаменов. Большая картина, намалеванная синим карандашом и наивно изображавшая их самих в виде двух тоненьких палочек у дерновой скамейки в саду Снегурочки. Разумеется, и все остальное было нарисовано приблизительно в том же духе.

«Бедный листок, – подумала девушка, – тебе больше незачем висеть тут».

Она сложила его пополам, потом еще пополам и решила разорвать и бросить в печку, но в последнюю минуту ей почему-то стало жаль его.

Она присела на низенький кожаный диван Левы, разложила лист у себя на коленях и начала осторожно и бережно его разглаживать.

Какие-то отрывочные музыкальные фразы все время настойчиво звучали в ее ушах. «Откуда это?» – подумала Ирина и вдруг вспомнила и начала тихонько, вполголоса напевать:

– Забыть так скоро?

Так скоро…

XXX

С некоторых пор Ирина начала очень часто появляться в маленьком флигеле муриловского парка. Обыкновенно она приходила туда после школы.

Светлые нарядные комнатки флигеля, залитые солнцем и заставленные цветами, представлялись воображению молодой девушки тем прелестным волшебным уголком, куда она особенно охотно удалялась помечтать.

К немалому удивлению отца Никифора, всегда такая ревнивая Прасковья Андреевна почему-то теперь весьма снисходительно относилась к этим частым отлучкам Ирины.

Ее только немного беспокоило, что при этом молодая девушка так долго оставалась без еды, и как-то раз она даже серьезно предложила, не желает ли Иринушка, чтобы Аннушка ей заблаговременно приносила туда легкий, но питательный завтрак – ну, скажем, бифштексик какой или курочку с рисом и бутылочку молока? Перекусить никогда не мешает. Но Ирина даже возмутилась немножко. Какая странная бабуся! Она удалялась в свой сказочный мирок исключительно с целью помечтать, и вдруг бабуся предлагает ей устроить там сытный завтрак с курочкой и бифштексиком и бутылкою молочка! Ужасно странная бабуся!..

Однако ей все-таки пришлось сделать некоторую уступку бабушке и согласиться на бутерброды, которыми Прасковья Андреевна начала теперь обильно снабжать ее в школу и которые Ирина обыкновенно поедала на обратном пути домой, и, нужно сознаться, несмотря на свое мечтательное настроение, поедала с большим аппетитом. Однажды она даже потихоньку попросила Аннушку погуще намазывать ей на хлеб икры, так как она очень любит икру.

После этого бабушка окончательно успокоилась и сейчас же распорядилась, чтобы ей выслали из города два фунта хорошей паюсной икры.

«Ну, что делать, – думала старушка, – пусть побалуется девочка, мало ли чего не придумают дети!»

И при этом она невольно вспомнила, как и сама, бывало, молоденькой девчонкой почему-то особенно любила поедать медовые лепешки, забравшись с братом на чердак около голубятни. Бабушка и в молодости никогда не была сентиментальной.

Впрочем, Ирина не только мечтала в своем уютном уголке; иногда она и читала там, и даже порою так зачитывалась, что однажды бабушка, не дождавшись ее прихода, отрядила за нею Аннушку.

– Вы что же это, барышня, никак совсем одни тут? – дивилась старая кухарка.

– Ну да, конечно одна, ведь я же читаю, а ты что думаешь? – засмеялась Ирина, нехотя отрываясь от поэмы Жуковского «Ундина» и обращая на Аннушку свои большие блестящие глаза. – Ах, Аннушка, если бы ты знала, что за прелесть эта книга! – с восторгом воскликнула девушка, указывая на маленький томик, который она держала в руках. – Ну просто ужасно, ужасно хорошо… Я потом тебе как-нибудь подробно все расскажу, а ты пока посиди вот тут, на диване, пожалуйста, одну минутку только, я сейчас, сейчас докончу.

И Ирина с замирающим сердцем снова углублялась в чтение своей чудной книги, окончательно забывая все окружающее.

Поэтические образы Ундины и дяди Струя как живые стояли перед нею, и долго-долго потом она была не в состоянии читать ничего другого, продолжая переживать в воображении все нравственные муки златокудрой героини Жуковского.

Ирина уютно усаживалась на мягкой голубой кушетке, зажмуривала глаза и принималась мысленно рисовать себе всевозможные фантастические картины… Ундиною, конечно, была она сама, только не смуглой и некрасивой цыганкой, a беленькой и хорошенькой, как настоящая Ундина.

«И вот, на берегу Черной речки, – фантазировала девушка, – ах, нет, на берегу далекого моря… – быстро поправлялась она, – на берегу далекого моря стоит дача, вернее хижина, хижина бабуси! Бабуси?.. Это ведь тоже не совсем так! Ну все равно, впрочем, – других воспитателей Ирина не желает, – пусть будет бабуся… Итак, в один прекрасный день она, Ундина, с большим венком полевых цветов на голове беспечно выходит из своей хижины в Авиловке, то есть на берегу далекого моря, и вдруг к крыльцу этой хижины подъезжает прекрасный молодой рыцарь в белом кителе… Ну, вот уж нет, вовсе-вовсе не в белом кителе!.. – мысленно возмущается девушка. Она хотела сказать “на белом коне”. – Итак, подъезжает рыцарь на белом коне, и у него длинные белокурые локоны и черные глаза, нет, впрочем, голубые глаза, и кафтан у него тоже голубой с серебряным поясом! “Ау, Иринка, ты куда это запропастился, глупыш маленький?!” – раздается веселый знакомый голос, и рыцарь, постриженный ежиком и с черными как смоль волосами, с гимназической фуражкой на затылке, быстро бежит к ней навстречу».

Ирина с досадой открывает глаза, забирает свои бутерброды и сердито направляется домой.

«Совсем-совсем он не такой, этот будущий рыцарь ее волшебной сказки! – упрямо повторяет девушка. – У него непременно голубой кафтан и длинные белокурые локоны! Что ж это за рыцарь, право, в белом кителе и с гимназической фуражкою на затылке?!»

Этот Лева ей все время приходит в голову только потому, что она никогда не видала настоящего рыцаря, ну а какой же Лева герой для волшебной сказки! Смешно даже!.. Да, впрочем, она ведь и забыла о нем давно.

После чудного пения Стегнева Ирина некоторое время даже для себя больше не решалась петь, и маленькое пианино оставалось несколько дней совсем закрытым; но она так соскучилась без музыки, что не вытерпела и снова принялась играть.

Чья-то заботливая рука положила целую кипу старых и новых романсов на ее нотную этажерку. Ирина и не подозревала, что Софья Павловна сама отобрала и принесла к ней все лучшие романсы ее брата.

Многие из них были переложены им самим для женского голоса и написаны его собственною рукою и все без исключения посвящены одному и тому же лицу, какой-то Гане Кудрявцевой.

Это имя повторялось очень часто, и иногда сбоку на обложках нотных тетрадей можно было прочесть следующие заметки: «Посвящается Г. К. в воспоминание того дивного лунного вечера», или «в воспоминание последнего незабвенного разговора, последней прогулки на лодке» и т. д. И всюду, всюду она и она, эта неизвестная таинственная Ганя Кудрявцева!

«Счастливица!» – тихонько вздыхала Ирина, а вот ей так никто еще не писал и не посвящал романсов!

И молодая девушка принималась снова с ожесточением мечтать о своем златокудром рыцаре на белом коне, но рыцарь глядел на нее насмешливыми глазами и внушительно заявлял: «Это все глупости, сударыня, не следует набивать себе голову разными пустяками, нужно вовремя пить молочко и пораньше ложиться спать – и тогда все будет хорошо!»

Ирина с досадой швыряла нотные тетради, закрывала пианино и принималась мечтательно поедать свои бутерброды с икрой, а рыцарь на белом коне расплывался в какой-то неясной дымке; и все упрямее и упрямее заменял его последнее время другой образ, совсем не сказочный и тем не менее когда-то такой дорогой, такой близкий…

Однажды, сидя за своим маленьким пианино, Ирина разбирала вполголоса старинный романс:

 
По небу полуночи Ангел летел
И тихую песню он пел!
 

Ей нравились и мотив, и слова романса, и она непременно желала разучить его на память, чтобы потом сюрпризом пропеть бабусе и отцу Никифору.

Она только что было взяла одну очень высокую ноту, не без труда стараясь дотянуть ее, как вдруг за ее спиною раздался возмущенный, негодующий голос Стегнева:

– Бога ради, Ирина Петровна, что вы делаете, разве можно так надрывать и портить себе голос? Этот романс слишком высок для вас, неужели вы не чувствуете этого?

Владимир Павлович незаметно вошел в комнату и уже минуты две как внимательно прислушивался к пению девушки.

Ирина, застигнутая врасплох, слегка вскрикнула и быстро вскочила с места. Неожиданное появление Стегнева ужасно смутило ее. В музыкальном отношении она вполне доверяла авторитету Владимира Павловича, и теперь ей было очень неприятно выслушать его справедливое замечание.

– Это правда! – проговорила Ирина с виноватой улыбкой, подымая к нему свое сконфуженное раскрасневшееся личико. – Романс не по голосу мне, я и сама это, конечно, чувствую, но ведь я только для себя пою и никогда ни у кого не училась.

– Очень жаль, что вы никогда не учились! – серьезно, почти даже строго заметил Стегнев. – Без всяких комплиментов, Ирина Петровна, у вас прекрасный слух и дивный голос!

Ирина вскинула на него удивленные радостные глаза.

– Вы это совсем серьезно, Владимир Павлович?

Стегнев улыбнулся.

– Какая вы, право, смешная девочка! – невольно вырвалось у него. – Ну конечно же серьезно, разве вам никто не предлагал давать уроков? Такой ученицей можно гордиться!

– Нет, один раз предлагали… учитель пения в пансионе Глафиры Николаевны предлагал, да я как-то все стеснялась тогда, а теперь вот и сама немножко жалею.

– Ну, не жалейте, не стоит, это и хорошо, быть может, что вы отказались; кто его знает, что он за учитель был; пожалуй бы, еще как-нибудь голос надорвал! Хотите брать у меня уроки пения, Ирина Петровна? – неожиданно предложил Стегнев, усаживаясь рядом с молодой девушкой около пианино.

– А это вы тоже серьезно? – недоверчиво спросила Ирина, невольно краснея от удовольствия. Еще бы, какое счастье, такой замечательный артист и вдруг сам предлагает учить ее!

– Я никогда не шучу, когда дело касается музыки! – искренне проговорил Стегнев.

Ирина была в восторге; она так и сияла от радости, и они тут же условились, когда и в какие часы им лучше всего будет встречаться в этом маленьком флигеле, где они могли без всякой помехи совершенно спокойно и серьезно заниматься музыкой.

Стегнев не любил ничего откладывать, и первый урок был назначен уже на следующий день.

Ирина вернулась домой такая радужная, что бабушка только по одной походке и ее разгоряченному личику сразу догадалась, что она чем-то сильно возбуждена.

Отец Никифор также сидел тут и также очень внимательно, хотя и молча, поглядывал на свою Иринку, однако он ни о чем не стал расспрашивать ее, быстро распрощался со всеми и на этот раз ушел домой гораздо ранее обыкновения. Прасковье Андреевне показалось, что священник несколько холодно отнесся к этим будущим совместным занятиям музыкой со Стегневым. «Ну, да стоило ли, впрочем, обращать внимание на странности отца Никифора, мало ли что ему приходит в голову! – с досадой думала бабушка. – По его мнению, Иринушке следовало бы целыми днями только с ее школою возиться».

Зато сама Прасковья Андреевна была чрезвычайно польщена предложением Стегнева и почему-то сейчас же уселась за письменный стол и послала второе очень обстоятельное письмо своей портнихе в город; бабушка требовала ее немедленного приезда в Авиловку и в конце письма добавляла: «Не забудьте, пожалуйста, захватить с собою последние модные журналы и привезите мне также побольше образчиков новых светлых материй для весенних и летних платьев».

XXXI

Уроки пения подвигались чрезвычайно успешно и, по-видимому, доставляли одинаковое удовольствие как учителю, так и его молоденькой ученице. Ирина, страстно любившая музыку, делала успехи, и Стегнев имел полное основание гордиться ею. Вскоре они уже пели небольшие дуэты, и красивые голоса их дружно сливались в одно гармоничное целое.

Особенно хорошо у них выходил романс «Горные вершины спят во тьме ночной…».

Чуткая, талантливая Ирина с полуслова понимала все самые тонкие оттенки, на которые ей указывал Стегнев; она сразу проникалась настроением данного музыкального произведения, и каждый звук выливался из ее груди с такою полнотою и искренностью, что невольно увлекал слушателей и окончательно очаровывал ее учителя.

Софья Павловна также теперь нередко появлялась в маленьком флигеле.

Как всегда, она входила своей легкой скользящей походкой, молча усаживалась с работой где-нибудь в уголке и принималась с искренним наслаждением слушать. Но зачастую вязанье незаметно выпадало из рук бледной женщины, и взор ее невольно с нежною лаской останавливался на вдохновенных лицах молоденькой девушки и ее изящного и все еще такого красивого брата.

За последнее время Софья Павловна стала довольно часто показываться в Авиловке. Обе приятельницы усаживались в старомодной гостиной бабушки и начинали горячо и долго о чем-то шептаться между собою. Всякий раз после таких разговоров Прасковья Андреевна казалась несколько возбужденной и особенно умиленно и радостно принималась поглядывать на свою Ирину.

Она очень обрадовалась, когда ее городская портниха наконец появилась в Авиловке и согласно ее приказанию навезла с собою целую кипу модных журналов и всевозможных образчиков.

– Ну, Иринушка, выбирай, что тебе больше понравится, – очень серьезно и деловито объявила бабушка.

Но, к немалому возмущению Прасковьи Андреевны, Ирина и не думала ничего выбирать, а просто рассматривала эти модные журналы как какие-то очень странные и очень смешные картинки.

– Бабуся, бабуся, – удивлялась она, – посмотрите-ка, какая огромная шляпа у этой дамы, целый домик! Как вы думаете, ей ведь должно быть ужасно тяжело носить такую будку? А вот эта, бабуся, совсем на угря похожа, тонкая-претонкая и вся как-то назад перегнулась, а шею в сторону вытянула. Зачем это она так делает, бабуся, разве это так следует? Дайте-ка и я попробую, как выйдет, сумею ли я тоже так вытянуть шею и перегнуться назад?! – И девушка смеясь принималась пародировать перед зеркалом эти смешные изломанные фигуры модного журнала, чем, конечно, ужасно потешала и Аннушку, и портниху; но бабушка рассердилась.

– Иди прочь, Иринка, когда так! Я вижу, ты совсем еще глупая девчонка и ничего-то, ничего не понимаешь; я сама все выберу, без тебя, что мне нужно, а ты иди-иди, Иринка, через полчаса ведь у тебя урок пения назначен…

– Ну и спасибо, что отпускаете, – весело смеялась девушка, кое-как на ходу напяливая на голову свой темно-синий берет, – выбирайте что хотите, бабуся, только одно условие, не делайте вы мне, ради бога, слишком узких юбок, а то как же тогда в бабки с моим Сенькой играть?!

Бабушка только с досадой руками всплеснула и решила никогда больше не советоваться с нею относительно туалетов. Зато вечером того же дня у нее было по этому поводу очень серьезное и обстоятельное совещание с Софьей Павловной.

– Как вы думаете, дорогая, ведь белые батистовые платья с прошивками и кружевом лучше всего, кажется, для такой молоденькой девушки? – озабоченно спрашивала Прасковья Андреевна свою старую приятельницу.

– Ах, знаете что, голубушка, сделайте вы ей хоть одно бледно-розовое платье, – оживленно предлагала Софья Павловна. – Это так пойдет к ее смуглому личику, а у меня, как нарочно, и старое кремовое кружево есть на отделку, я вам его непременно сегодня же пришлю!

И в то время, как обе старушки с таким интересом обсуждали будущие наряды их общей любимицы, ничего не подозревавшая Ирина в стареньком школьном платье с упоением распевала свои романсы под аккомпанемент Стегнева. Страстный молодой голос девушки горячей волною вырывался из ее груди и с каждым днем приобретал все большую и большую силу и гибкость.

Теперь она уже почти не стеснялась Владимира Павловича и даже перестала обижаться на него, когда он по своей привычке принимался снова немного дразнить ее. Общее понимание и искренняя любовь к одному и тому же искусству лучше всяких слов сблизили и подружили Ирину с ее учителем.

Раза три в неделю после школы Ирина летела в свой флигель в муриловском парке, и в то же время из барской усадьбы вдоль большой липовой аллеи навстречу к ней выходил Стегнев; оба здоровались как добрые, хорошие приятели и, не теряя ни минуты, почти тотчас же усаживались за пианино.

Учитель увлекался ничуть не меньше самой ученицы, и время так быстро летело для них, что зачастую они совсем забывали о чае и фруктах в большом доме в столовой, и Софье Павловне приходилось самой заходить за ними.

Иногда, впрочем, случалось, что во время урока Стегнев под предлогом усталости вдруг неожиданно переставал петь и также неожиданно и, по-видимому, совершенно равнодушно принимался расспрашивать Ирину о Дальхановой: давно ли ей писала Глафира Николаевна, знает ли она, что Ирина берет у него уроки пения, и как она довольна ее успехами в музыкальном отношении?

– Ах, очень, очень довольна! – искренне сознавалась Ирина и тут же чистосердечно добавляла: – Глафира Николаевна всегда очень много и о вас спрашивает; она велела мне непременно вам каждый раз ее поклоны передавать, да я вот все забывала как-то, уж вы простите, пожалуйста, Владимир Павлович…

«А что же она спрашивала обо мне?..» – так и срывалось у него с языка, но наивная Ирина не догадывалась об этом, а он… он не решался спросить ее, и, внезапно забывая начатый и разученный ими романс, Стегнев порывисто брал несколько громких резких аккордов и принимался яростно разыгрывать какую-нибудь собственную шумную и дикую фантазию.

Однажды Ирина вошла на урок с сияющим лицом и даже позабыла как следует поздороваться со своим учителем. Стегнев сейчас же заметил у нее в руках узенький продолговатый конверт, надписанный тонким знакомым почерком. Однако он сделал вид, что ничего не замечает и продолжает внимательно рассматривать на столе небольшой разрезной ножичек в виде кинжала.

– Вы, кажется, письмо получили, Ирина Петровна? – спросил он равнодушно, продолжая вертеть в руках малахитовую ручку ножа.

– Да, письмо, и представьте, какое счастье, – радостно проговорила Ирина, – Глафира Николаевна обещается осенью сама приехать к нам; она желает познакомиться с бабушкой, а также лично убедиться в моих успехах в пении…

– Вот как, – по-видимому, безразлично кинул Стегнев, небрежно отбрасывая в сторону ножичек. – Очень, очень рад за вас, Ирина Петровна, однако не будемте терять дорогого времени и давайте-ка позаймемся немного; сегодня я не могу долго оставаться, меня дома по делу ждут, к сожалению…

Ирина быстро развязала нотную папку и подошла к пианино.

– А тут и для вас есть кое-что… – весело улыбнулась она, указывая на свой конвертик, – как видите, на этот раз не забыла!..

Стегнев покраснел.

– Глафира Николаевна шлет вам свое сердечное спасибо за ваше доброе внимание ко мне; она вам очень, очень, очень кланяется!..

– Ну, уж и очень, очень, очень! Скажите пожалуйста! – усмехнулся Стегнев. – Я убежден, что ничего подобного нет в письме; удивительно, однако, как все женщины любят преувеличивать и зачастую даже бессознательно сгущать краски!..

– Вы хотите сказать, что я вам говорю неправду?! – вспыхнула Ирина.

– Вовсе я этого не хочу сказать, – спокойно ответил Владимир Павлович, – я только утверждаю, что все женщины любят сгущать краски. Разве вы не находите, Ирина Петровна?

Стегнев опять посмотрел на нее насмешливыми глазами, чего она так терпеть не могла.

– Нате, когда так, если не верите! – гордо и решительно проговорила Ирина, протягивая ему письмо. – Можете сами прочесть, вот тут, на последней странице! – указала она.

Ирина, никогда не говорившая неправду, была искренне возмущена, что он мог не поверить ей, но она еще более возмутилась, когда Стегнев, вместо того чтобы вежливо извиниться, как она ожидала, и из деликатности немедленно вернуть ей письмо, преспокойно запрятал его к себе в карман.

– К сожалению, я позабыл мое пенсне дома, Ирина Петровна, а без него я плохо читаю обыкновенно неразборчивые дамские почерки… – объявил он так просто, как будто имел полное право так поступать. – Вы мне позволите вернуть вам это письмо в следующий раз при свидании?

– Глафира Николаевна вовсе не так скверно пишет, как вы думаете! – рассердилась Ирина. – Напротив, у нее чудный, чудный почерк, но если уж вы без очков ничего не видите, то я могла бы вам и сама прочесть.

Ирина ожидала, что Владимир Павлович ужасно рассердится, и заранее даже немного злорадствовала в душе, но вместо того Стегнев только весело и громко расхохотался.

– Вы милая девочка, Ирина Петровна, очень, очень, очень милая, – проговорил он ласково и даже слегка погладил ее ручку. – Итак, вы находите, что у Глафиры Николаевны чудный почерк? Возможно-возможно, но я все-таки не отдам вам сейчас этого письма, ведь там секретов нет, не правда ли?..

«Препротивный человек, – думала Ирина сердито, возвращаясь домой, – он обращается со мною как с маленькой девочкой и, кажется, вовсе и не замечает, что я уже совсем-совсем большая».

Ирине очень хотелось кому-нибудь пожаловаться на Стегнева, но только кому бы? Бабусе не стоило. С некоторых пор бабуся совсем влюбилась в этого Стегнева; только про него и говорит и находит все прекрасным, что бы он ни делал. «Кажется, она даже его красавцем считает, – презрительно надувая губки, думала Ирина. – Такой-то старый, у него виски белые-пребелые, и, верно, он скоро и весь седой будет, как сама бабуся».

Ирина решила пожаловаться Дальхановой и в тот же день послала ей длинное письмо, в котором вылила всю горечь своей обиды на Владимира Павловича.

«Терпеть не могу, когда мои письма читают посторонние и притом еще без спросу уносят их домой, – писала она с искренним негодованием, – я люблю сохранять их на память…»

Она ожидала, что Глафира Николаевна поймет ее и, конечно, будет так же возмущена, но вместо того Дальханова отнеслась очень снисходительно и скорее даже симпатично к поступку «противного человека». Она посоветовала ей даже не быть слишком мелочной и не придавать такого значения всяким пустякам.

«Ну что ж тут дурного, моя девочка, – писала она, – если Владимир Павлович, дружески интересуясь вами, пожелает иногда прочесть ваши письма, ведь вы еще так молоды…»

Во всяком случае она, Дальханова, ничего не имела против того, чтобы Стегнев читал ее письма. «Ведь у нас с вами нет секретов», – замечала она…

Ирина почему-то осталась недовольна этим ответом и некоторое время стала реже и несколько сдержаннее писать своей бывшей начальнице.

Зато от Глафиры Николаевны письма стали теперь, напротив, гораздо чаще приходить и становились все радушнее и теплее. Разумеется, почти в каждом из них упоминалось о Стегневе, но только так, вскользь, как бы мимоходом…

Однако Ирина никогда больше не забывала передавать их Владимиру Павловичу. «Вот тут на второй странице, сбоку!» – указывала она очень сухо.

– А что же пишет обо мне Глафира Николаевна? Вы мне не скажете разве? – спрашивал Стегнев.

– Нет, не скажу! – еще более сухо отвечала Ирина, стараясь придать как можно более гордое и холодное выражение своему детскому личику.

– Вы мне не верите, а потому можете сами прочесть, сегодня ведь ваше пенсне тут, вы только что надевали его!

– Это верно, вы очень наблюдательны, Ирина Петровна, но, представьте, с некоторых пор я больше ничего не вижу в него! – продолжал дразнить ее Стегнев. – И для дамских писем у меня есть дома совсем другое специальное пенсне!

– Было бы гораздо лучше, если бы вы купили себе большие синие очки, как у бабуси! – сердито советовала ему Ирина. – По крайней мере, тогда вы бы не забывали их постоянно дома!

– Вы милая, хорошая девочка! – обыкновенно весело хохотал на это Стегнев, ласково пожимая ее ручку, и затем с самым возмутительным чувством правоты спокойно запрятывал себе в карман ее письма и – что хуже всего – иногда забывал возвращать их!

«Препротивный человек!»