Текст книги "Весенняя сказка"

Забывая моментально о своих старых ботинках, Ирина быстро перешла через дорогу, подняла плачущего ребенка на руки и начала тихонько и ласково утешать его.

– Надеюсь, что мои дрожки не зашибли бедного мальчика? – раздался позади ее озабоченный приятный мужской голос.

Ирина оглянулась. Около нее стоял какой-то элегантный господин лет сорока шести, в коротком черном пальто с бобровым воротником и бобровой шапкой. Если бы не чисто русский, вполне правильный акцент незнакомца, то молодая девушка могла бы легко принять его за иностранца, до такой степени мало походила вся его изящная наружность на местного обывателя маленького уездного городка.

– Вы не знаете, сударыня, чей это мальчик? – снова обратился к ней господин очень вежливо, после того как сам убедился, что ребенку не было причинено ни малейшего вреда.

– Право, не знаю! – не подымая глаз и немного конфузясь, проговорила застенчивая Ирина. – Но, впрочем, вот, кажется, его мать идет!

Она указала на молодую женщину, очень бедно одетую, которая быстро подбегала к ним. Незнакомец отошел в сторону и, вынув из портмоне довольно крупную бумажку, тихонько сунул ее в руку молодой женщине. Он, видимо, старался это сделать как-нибудь незаметно, но от Ирины не укрылся его поступок.

«Какой славный!» – подумала она, решаясь в первый раз посмотреть в лицо интересного незнакомца, и вдруг, страшно пораженная, невольно отступила назад.

Боже мой, да ведь она уже видела где-то это красивое, симпатичное лицо, только где, где именно?!

Между тем господин вежливо приподнял бобровую шапку, снова вскочил на дрожки и быстро поехал дальше. Ее лица он не мог разглядеть. Ирина стояла спиной к свету, и притом черная креповая вуаль окончательно скрывала ее черты.

Молодая девушка задумчиво вернулась домой и весь вечер напрасно старалась припомнить, где именно она видела это тонкое бледное лицо с такими глубокими печальными глазами. Даже голос незнакомца, довольно низкий баритон, и его мягкая приветливая улыбка казались теперь почему-то знакомыми ей.

Перед сном Ирина, как всегда, прочла на счастье письмо бабушки.

Молодая девушка заметила, что после этого ей чаще снилась Муриловка, и в эту ночь она действительно приснилась ей. Только на этот раз Ирина почему-то увидела себя в костюме Красной Шапочки, и на коленях у нее лежал большой букет махровой гвоздики и белых роз.

«Я знаю, знаю теперь, кто был этот красивый незнакомец!» – радостно подумала молодая девушка и вдруг проснулась.

Весь этот день и весь следующий день Ирина ходила все время взволнованная, постоянно думая о своей неожиданной встрече. Что бы она ни дала только, чтобы еще раз повидать незнакомца и окончательно убедиться, что он был тот, за кого она принимала его, но, увы, молодая девушка напрасно бродила по городу в свободные часы после уроков. Ей не удалось более ни разу увидеть изящного господина в бобровой шапке, и бедная Ирина стала почему-то еще молчаливее и печальнее с тех пор.

X

Был шестой час вечера, в пансионе занятия уже давно окончились.

В хорошеньком будуаре начальницы ярко пылал камин. Глафире Николаевне слегка нездоровилось; она полулежала на своей кушетке и зябко куталась в большой белый пуховый платок. На коленях у нее лежало распечатанное письмо; начальница казалась озабоченной и, видимо, была занята какими-то деловыми соображениями.

Письмо было от Анфисы Димитриевны. Старая учительница сообщала Дальхановой, что совсем поправилась и надеется в начале будущей недели вернуться обратно к своим занятиям.

Глафира Николаевна уже окончательно решила в уме оставить Ирину в качестве запасной классной дамы и теперь только серьезно обдумывала, как будет удобнее и лучше устроить молодую девушку. Разумеется, с приездом старой учительницы Фомочке придется уступить Анфисе Димитриевне ее бывшую комнату. Дальханова находила теперь, что удобнее всего будет поместить Ирину около ее собственной спальни, в ее рабочем кабинете. Глафира Николаевна охотно уступала его молодой девушке и даже радовалась этой будущей близости с милой Фомочкой.

Никому из окружающих и в голову не могло прийти, до какой степени эта холодная женщина нуждалась в теплой ласке и искренней привязанности. Начальница решила сегодня же переговорить с Ириной и показать ей новое помещение. «Нужно успокоить девочку! – заботливо думала она. – Как знать, может быть, неопределенность положения и есть причина, почему наша Фомочка такая грустная и задумчивая в последнее время!»

Глафира Николаевна бросила в камин прочтенное письмо Анфисы Димитриевны и только собралась нажать кнопку электрического звонка, чтобы Паша пригласила молодую барышню, как горничная сама вошла в комнату. Она держала в руке маленькую серебряную тарелочку, на которой лежала бледно-серая визитная карточка.

– Ваше превосходительство! – проговорила она. – Никитич велел передать эту карточку. Какой-то приезжий господин непременно желает вас видеть!

Дальханова поморщилась; ей нездоровилось, и она вовсе не была расположена разговаривать с посторонними.

– Ах, Паша, – с досадой воскликнула начальница, – сколько раз я говорила Никитичу, чтобы он никогда не принимал по делу после моих приемных часов. Неужели, право, вы не можете понять этого и дать мне хоть немного отдохнуть у себя!

– Господин этот говорил Никитичу, что он завтра рано утром уезжает из города, и потому ему необходимо сегодня же повидаться с вашим превосходительством, – почтительно заметила Паша.

– Ну хорошо уж, хорошо! – нетерпеливо махнула рукой Дальханова. – Скажи, чтобы приняли, да только пусть Никитич предупредит, что я не совсем здорова и долго разговаривать не могу! Посмотри, пожалуйста, есть ли огонь в зале, пусть зажгут обе лампы. Ступай!

Глафира Николаевна наскоро пригладила перед зеркалом немного растрепавшиеся волосы и, сбросив белый пуховый платок, заменила его длинным шарфом из черного испанского кружева.

«Ну теперь все, кажется! – подумала она, устало направляясь к двери. – Однако где же карточка этого сеньора, я так ведь и не узнала его фамилии! – Она лениво протянула руку к серебряной тарелочке. – Владимир Павлович Стегнев», – прочла Дальханова и вдруг, словно подкошенная, тяжело опустилась на свою кушетку.

Визитная карточка выпала из дрожащей руки начальницы, и на минуту все лицо молодой женщины покрылось смертельной бледностью. Глафира Николаевна крепко прижала к груди обе руки. Господи, как громко стучало сердце! Целых пятнадцать лет прошло с тех пор, как это глупое сердце последний раз билось в груди с такой мучительной болью; и неужели теперь, в тридцать пять лет, ей суждено снова пережить эти старые муки! Нет-нет, довольно, прошлое умерло, и она больше не вернется к нему; не может быть, чтобы одна минута могла стереть и уничтожить все, что ей досталось таким неимоверным трудом, целыми годами внутренней борьбы!

Глафира Николаевна решительно поднялась с кушетки; она все еще чувствовала себя несколько слабой и у нее немного дрожали ноги, но на бледном лице красивой женщины уже и следа не осталось от прежнего волнения.

Когда Дальханова входила теперь в рекреационный зал своей обычной уверенной походкой, никто бы и не подумал, что это та же самая женщина, которая еще минуту до этого с болью прижимала к груди свои тонкие красивые руки, словно точеные из слоновой кости.

– Здравствуйте, Владимир Павлович! – проговорила она любезно, обращаясь к вошедшему. – Немного знакомы, кажется? Узнаете? – и темные глаза ее с приветливой улыбкой устремились на гостя.

– Ганя, не может быть, вы ли это? – воскликнул господин в сильном волнении, но, встретив спокойную улыбку Дальхановой, слегка покраснел и сейчас же поправился. – Вот неожиданная-то встреча, Глафира Николаевна, сколько лет, подумаешь, сколько лет!

Он почтительно поднес к губам ее красивую руку.

– Как видите, я самая! – грустно улыбнулась Дальханова. – С той только разницей, что лет пятнадцать тому назад вы оставляли молодую девушку, а теперь встречаете старуху, да притом еще не совсем здоровую сегодня!

Она, видимо, старалась шутить и казаться веселой, но ей это плохо удавалось, и в тоне голоса невольно звучала грустная нотка.

– Да-да, ведь это правда, я слыхал от швейцара, что вы не совсем здоровы! – тревожно проговорил Стегнев, заглядывая ей в лицо. – Но что с вами, дорогая? Быть может, я не совсем кстати пришел и стесняю вас?

– Нет, что вы, что вы, – даже как будто испугалась Глафира Николаевна, – разве такие друзья могут стеснять или быть некстати? То, что вы слыхали от швейцара, относилось вовсе не к вам, дорогой Владимир Павлович, идемте ко мне, напротив, я объявляю вам, что на сегодняшний вечер вы мой пленник, и не рассчитывайте, пожалуйста, что я вас скоро отпущу от себя!

– Ну, на это вам не потребуется слишком больших усилий! – весело рассмеялся Стегнев, охотно следуя за Дальхановой в ее уютный будуар.

Паша зажгла на столе большую лампу под розовым абажуром, и в этом мягком полусвете Глафира Николаевна казалась теперь особенно моложавой и интересной.

– Берите-ка стул, голубчик, да присаживайтесь скорее! – весело предложила она. – Вам придется так много рассказывать мне, что я, право, даже и не знаю, с чего начинать мой допрос?!

– Слушаюсь и повинуюсь, сейчас буду весь к вашим услугам! – в свою очередь шутил Стегнев. – Но прежде чем приступить к моей исповеди, позвольте еще раз хорошенько полюбоваться на вас, ведь я не успел даже как следует разглядеть вашего лица, в зале так темно было…

Стегнев захватил обе руки Глафиры Николаевны и с видимым удовольствием заглядывал в ее немного смущенное и в эту минуту странно помолодевшее лицо.

– Ах, полно, голубчик, на что уж тут любоваться! – уверяла Глафира Николаевна, краснея, как молоденькая девушка, под его горячим взором и тщетно стараясь отнять у него свои руки.

– Уверяю же, совсем старухой стала, вся желтая какая-то, морщинки около глаз, около рта – ну, словом, совсем старуха!

– К чему преувеличивать, Глафира Николаевна! – протестовал Стегнев. – Если бы я вас не знал так хорошо, то, право, мог бы подумать, что вы нарочно немного рисуетесь в эту минуту! Вовсе вы не так ужасно состарились, как говорите, вот разве слегка пополнели только, но это даже идет к вашей царственной осанке, зато ни цвет лица, ни волосы ничуть не изменились. Ах, что за чудные волосы у вас, ведь ни единой серебряной ниточки в косе, счастливица! Не то, что у меня – все виски седые. А вы еще жалуетесь! – вырвалось у Стегнева с невольным сожалением.

Припав губами к ее рукам, он начал покрывать их поочередно горячими поцелуями. Дальханова делала вид, что немного сердится, но счастливая улыбка не сходила все время с ее лица.

– Будет, будет же, говорят вам, довольно, необузданный вы человек! – протестовала, смеясь, молодая женщина, отнимая у него свои руки. – Берите кресло, вот это, оно удобнее, и давайте говорить, как подобает двум старым благоразумным друзьям.

– Ах, как вы любите это ваше пресловутое благоразумие, – с легкой досадой вздохнул Стегнев, нехотя отпуская ее руки. – Хотел бы я, право, чтобы вы хоть раз, хоть на одну минуту позабыли о нем!

– Зачем? – спросила тихонько Дальханова, устремляя на него свои темные глаза.

Ее опять стало немного лихорадить; она сбросила черное кружево и, кутаясь в большой белый пуховый платок, глубоко забилась в самый уголок кушетки.

– А вам действительно нездоровится, – серьезно сказал Стегнев, наклоняясь над ней. – Не уйти ли мне, Глафира Николаевна? Гоните, голубушка, если нужно, не стесняйтесь!

Дальханова подняла к нему благодарное лицо. Как давно уже никто так не заботился о ней.

– Это правда, мне немного нездоровится сегодня! – согласилась она. – Но именно поэтому вы не должны оставлять меня одну, Владимир Павлович, вы будете моим доктором!

– С удовольствием, но что же я должен делать для этого?

– Постарайтесь развлечь меня! – улыбнулась Глафира Николаевна. – Я хочу знать, где и как вы прожили все эти долгие годы?

– Извольте, извольте, готов рассказывать вам о чем угодно, но прежде всего в качестве доктора я требую, чтобы вы улеглись как следует и разрешили мне покрыть ваши ножки хотя бы вот этим пледом.

Владимир Павлович поднял свалившийся на пол какой-то темно-синий бархатный плед и, уложив Глафиру Николаевну на кушетку, начал бережно укутывать ее ноги, затем опустил немного розовый абажур, чтобы не мешал слишком резкий свет, подбросил угли в потухавший камин и, придвинув к нему низенькое удобное кресло, уселся у ног Глафиры Николаевны.

– Как хорошо у вас тут! – с восхищением проговорил Стегнев, невольно любуясь изяществом этого уютного уголка, где каждая вещица носила отпечаток тонкого вкуса хозяйки. – И сколько милых старых воспоминаний! – продолжал Владимир Павлович, с удовольствием оглядываясь вокруг. – Вот, например, этот портрет пастелью белокурой девочки; он и прежде висел в вашей комнате; а этот столик из розового дерева когда-то стоял у окна в голубой гостиной; и кушетка, на которой вы сейчас лежите, мне тоже хорошо знакома; вы всегда лежали на ней, когда я по вечерам приходил читать вместе с вами Гейне, нашего любимого поэта; и эта лампа мне знакома. Если я не ошибаюсь, она и тогда горела под розовым абажуром; вы уверяли всех, что это полезно для глаз, но я всегда был убежден, что вы это делали просто из кокетства, зная, как вам идет розовый цвет! – Стегнев лукаво улыбнулся, но заметив, что Глафира Николаевна остается серьезной, быстро переменил тон: – Вы сердитесь, мой друг?!

– Владимир Павлович, почему вы так нападали сейчас на мое пресловутое благоразумие, как вы выражаетесь? – не обращая внимания на его вопрос, неожиданно спросила Глафира Николаевна.

Стегнев не сразу ответил; некоторое время он сидел молча, низко опустив голову и машинально перебирая в камине догоравшие угли. Его тонкий красивый профиль был обращен к Дальхановой. Молодая женщина с напряженным вниманием следила за выражением его лица, и темные глаза ее горели каким-то влажным, лихорадочным блеском.

– Ганя, – начал он тихо, не оборачивая головы и продолжая задумчиво смотреть на синеватое пламя в камине, – помните, какой вы слыли всегда холодной и недоступной среди нашего маленького интимного кружка молодежи? Шутя вас называли не иначе как прекрасной мраморной богиней, и ваши несчастные поклонники невольно спрашивали себя, кто же будет тот счастливый избранник, которому удастся вдохнуть живую душу в этот прелестный мрамор! Но, увы, нам так и не удалось разрешить этого вопроса… Вскоре после моей свадьбы весь наш маленький кружок как-то распался сам собой: кто женился и уехал, получив назначение в другой город, кто перебрался за границу, вы также уехали и, как я слышал потом, вышли замуж…

– Значит, все же нашелся, как видите, тот счастливый избранник, которому удалось оживить кусок бездушного камня! – иронически усмехнулась Дальханова.

– И вы были счастливы, Глафира Николаевна?

– Счастлива, счастлива! – почему-то вдруг заволновалась Глафира Николаевна и приподнялась на кушетке. – Я знала, впрочем, что вы непременно зададите этот вопрос, Владимир Павлович. Что значит быть счастливой, по-вашему? Счастье – такое субъективное, растяжимое понятие. Всякий толкует его по-своему. Мой муж был прекраснейший человек, я очень уважала его, понимаете, – прекраснейший, честнейший человек, и… он обожал меня!

Дальханова немного нетерпеливо откинулась на подушку.

– Да-да, я так и предполагал! – задумчиво проговорил Стегнев. – Myж был прекраснейший человек, вы очень уважали его, а он обожал вас. И вы называете это счастьем, Глафира Николаевна? – Стегнев резко обернулся в ее сторону.

– Ну а то что же?

Владимир Павлович захватил целую горсть свежих углей и быстро подбросил их в камин.

– Смотрите, – проговорил он возбужденно, поднимаясь с места и указывая ей на вновь запылавшие угли, – вот каким должно быть настоящее счастье, оно должно гореть неудержимым широким пламенем, озаряя всю жизнь ярким блеском, а не тлеть понемногу, как какой-то убогий, жалкий светильник, бессильно освещая серенькое, безоблачное прозябание, которое у нас принято называть счастьем только потому, что в нем нет больших страданий, но зато нет и глубоких радостей. Настоящее счастье не допускает сомнений, Глафира Николаевна, его нельзя не заметить, оно сиянием окружает человека, всецело захватывая и душу, и мысль его, и…

– О неисправимый, неисправимый идеалист мой! – немного нервно расхохоталась Дальханова, прерывая его на полуслове. – Как знакомы мне эти красивые фразы, и как набожно и с какой верой мы когда-то все повторяли их!

– Когда-то? – с горечью переспросил Стегнев, отходя от нее и снова усаживаясь перед камином. – А теперь вы станете утверждать, быть может, что одного уважения достаточно для обоюдного счастья?

– Я уже говорила вам, что мой муж любил меня!

– Да-да, я охотно верю, конечно любил, обожал даже… Но спрашиваю – разве этого достаточно?

– А почему бы и нет? – с вызывающим видом воскликнула Дальханова, и лихорадочные глаза ее почти злобно остановились на нем.

– Потому что нужно самой обожать, Глафира Николаевна! – серьезно ответил Стегнев, снова подходя к ее кушетке. – Вас всегда обожали, это не новость, но нужно не только брать у других, но научиться давать и самой; понимаете, полными руками давать, без счета, без оглядки, без вечного эгоистического страха передать лишку!

– А вы любили так, знали такое счастье? – с усилием спросила Дальханова, прижимая к груди обе руки под белым пуховым платком. Сердце ее стучало так громко, что она почти слышала биение его.

Стегнев ничего не ответил; казалось, в эту минуту он внимательно разглядывал на камине небольшой портрет в рамке из розового дерева. Она была снята молоденькой девушкой в день ее выпуска, в институтском костюме.

– Что за дивный портрет! – с нескрываемым восхищением проговорил Стегнев. – Вы словно живая стоите тут передо мной, и как памятен мне этот день! Эх, Глафира Николаевна, – прибавил он с невольным вздохом, – сколько воды утекло с тех пор, и сколько напрасных надежд погибло! В молодости мы все мечтаем о чем-то великом, несбыточном, о каком-то неземном, почти волшебном счастье, и ваш покорный слуга, неисправимый идеалист, как вы изволите величать его, разумеется, также мечтал когда-то и также искал своего идеала, но…

– Но? – чуть слышно проронила Дальханова.

– Es wär zu schön gewesen, es hat nicht sollen sein!22
  Это было бы слишком прекрасно! Этому не суждено было сбыться! (нем.) Цитата из стихотворения И. В. фон Шеффеля «Прощание молодого Вернера». – Примеч. ред.


[Закрыть] – вместо ответа продекламировал он с горькой иронией и, снова захватив целую горсть углей, с каким-то ожесточением подкинул их в камин. – А вам не жарко?! – спохватился он вдруг, виновато оборачиваясь в ее сторону.

– Нет-нет, нисколько не жарко! – поспешила успокоить его Глафира Николаевна, кутаясь в свой пуховый платок; холодные мурашки так и пробегали у нее по спине, и руки у нее были совсем ледяные. – Нет, мне не жарко, но продолжайте, продолжайте, пожалуйста, рассказывать о себе. Я вас слушаю.

– Да что же мне особенного рассказывать? – уныло проговорил Стегнев. – Вам и так почти все известно, Глафира Николаевна! Моя жена… Вы ведь помните Риту? – (О да, она помнит ее!) – Рита всю свою жизнь оставалась очаровательным наивным ребенком, быть может, немного взбалмошным, немного причудливым, но зато всегда таким преданным, таким отзывчивым, сердечным! Мы жили душа в душу, и я был счастлив. Не так, быть может, как когда-то мечтал, – прибавил он тихо, словно разговаривая с самим собой, – но я благодарен судьбе за то, что она послала мне… Да-да, я благодарен ей за это неполное, мимолетное счастье… Ах, если б вы знали, как безумно, как страстно хотелось жить Рите; как она плакала и молила о спасении! Невольно спрашиваешь себя: ну на что, на что была нужна эта лишняя жертва судьбе?

Стегнев замолчал и, казалось, на минуту отдался воспоминаниям прошлого, но вдруг с удивлением поднял голову. В рекреационном зале раздались тихие звуки пианино: кто-то осторожно перебирал клавиши, стараясь подобрать на память наивную и трогательную мелодию одной песенки Грига.

– Что это, неужели у вас так поздно еще упражняются дети? – спросил Владимир Павлович, невольно прислушиваясь к знакомому романсу и к нежному мелодичному голоску, который напевал его.

– Ах нет, это Фомочка, одна наша молоденькая классная дама играет! – ответила Дальханова. – Не правда ли, какой милый голос? Вы ведь сами поете и потому, конечно, оцените его.

– Нельзя ли ее попросить погромче спеть, не вполголоса? – проговорил Стегнев, страстно любивший музыку.

– О нет, напрасный труд будет, – с улыбкой покачала головой Дальханова. – Фомочка никогда не поет при других; вероятно, она думает, что меня нет дома; днем я действительно говорила, что собираюсь на вечер к одной знакомой, ну вот она и музицирует теперь, полагая, что некому слушать ее.

В рекреационном зале раздалось еще несколько осторожных тихих аккордов, затем все замолкло.

– Как жаль, неужели она уже кончила? – сказал Стегнев.

– Я слышала, вы долгое время прожили в Каире с женой? – спросила Дальханова, снова возвращаясь к прошлому.

– Да, почти целых два года, – ответил Стегнев, – мы боялись за ее легкие, но Рита так поправилась там, расцвела, посвежела, похорошела, и доктора считали ее совсем здоровой; мы, словно два школьника, отпущенные на каникулы, летели оттуда в нашу дорогую Муриловку! Прямо дни и часы считали! К тому же дома нас ожидала наша маленькая Марина! Она оставалась у моей сестры. Рита не решалась брать ее с собой в далекое путешествие, и вот подумайте только, с каким чувством мы неслись на родину после такой долгой разлуки с ребенком.

– Вы застали еще девочку? – с глубоким участием осторожно спросила Дальханова.

– Да, она умерла у меня на руках спустя несколько дней после нашего возвращения, – глухо проговорил Стегнев. – Рита от нее заразилась дифтеритом. Ах, если бы вы знали, что это за ребенок был! – с невольной дрожью в голосе вдруг горячо заговорил Стегнев. – Кроткий, тихий, любящий ангел Господень и какая красавица! Я только раз в жизни потом случайно встретил девочку с такими глазами.

В рекреационном зале снова раздались тихие аккорды, но на этот раз голос пел уже более уверенно и громко:

 
– В ласке вешнего дня
Мать, с малюткой играя, сидела
Среди роз
И, тихонько качая дитя,
Песню нежную пела…
Ах, хотела бы я
Вечно видеть тебя
Среди роз, среди роз!..
 

«Как некстати, однако, выбрала моя Фомочка именно этот романс!» – с беспокойством подумала Дальханова и тихонько притворила дверь своего будуара.

– Нет-нет, зачем, оставьте, пусть поет! – протестовал Стегнев, снова открывая дверь и прислушиваясь.

Он несколько раз молча прошелся по комнате. Казалось, этот нежный мелодичный голос с какой-то особенной силой будил в душе старые воспоминания.

– Да, я только раз в жизни потом встретил ребенка с такими глазами, – повторил Владимир Павлович, задумчиво опускаясь на свое низенькое кресло у ног Дальхановой. – Это было приблизительно девять лет тому назад на одном благотворительном базаре. Помню, я чуть с ума не сошел тогда. Такое странное, невероятное сходство…

Стегнев замолк…

 
– Побледнели цветы,
Улетела весна… –
 

громко доносилось из зала.

 
– И малютка безмолвно лежит
Среди роз…
 

– Я попрошу ее перестать! – приподнимаясь с кушетки, нервно проговорила Дальханова.

– Нет-нет, пожалуйста! – упрашивал Стегнев, страстно, с мучительной болью прислушиваясь теперь к каждой нотке этого знакомого ему и любимого романса. – Боже, какой голос, какой дивный голос!

Стегнев не замечал, что на глазах у него блестели слезы.

 
Мать у гроба рыдает одна,
Ее сердце болит…
Ах, теперь буду я
Вечно помнить тебя
Среди роз, среди роз!
 

Последний аккорд, замирая, тихо донесся в их комнату; казалось, в воздухе еще дрожали и плакали последние грустные нотки. Стегнев не выдержал и, опустив голову на руки, горько беззвучно заплакал…

Дальханова быстро подошла к нему и ласково положила на плечо руку; на глазах у нее тоже блестели слезы.

– Мой бедный, милый, мой дорогой друг! – тихонько шептала молодая женщина с бесконечным участием, склоняясь над ним.

Владимиру Павловичу показалось, что на этот раз в ее голосе зазвучали какие-то новые, дотоле неизвестные нотки, и он горячо прижал к губам ее красивую тонкую руку.

– Ах, Ганя-Ганя, если бы вы только хотели, если бы вы могли, – проговорил Стегнев в сильном волнении, – вы, вы только одна…

И вдруг, резко оборвав на полуслове, он так и не докончил свою мысль.

Глафира Николаевна снова почувствовала на своей руке его горячие слезы. Она не отнимала эту руку и с замиранием сердца прислушивалась к его отрывочным словам. Дальханова ждала еще чего-то, но он молчал. «Ах, зачем же, зачем он молчит теперь!» – с тоской думала молодая женщина. Все ее существо так и рвалось к этому человеку, ей хотелось приголубить, утешить его, обнять эту чудную голову, покрыть поцелуями мокрые от слез глаза, седеющие на висках волосы… Но он молчал, и она, бледная, с немой тоской, неподвижно стояла перед ним.

В соседней комнате раздались легкие шаги.

 
И теперь буду я
Вечно помнить тебя
Среди роз, среди роз, среди роз! –
 

напевал за стеной нежный молодой голосок; шаги направлялись к будуару.

Дальханова почти резко отдернула свою руку и быстро отошла от Стегнева. «Недостает, право, чтобы и Фомочка сделалась свидетельницей всей этой смешной мелодрамы во вкусе старинных французских романов!» – со злой усмешкой подумала Глафира Николаевна, и вдруг вся ее прежняя холодность и недоступность сразу вернулись к ней.

В дверях показалась Ирина. Она действительно не подозревала, что начальница дома, и с целой кипой романсов беспечно входила в будуар Дальхановой, собираясь уложить их на место в ее отсутствие.

– Фомочка, позвольте вам представить моего старого приятеля, – несколько церемонно проговорила Глафира Николаевна, указывая ей на Стегнева. – Владимир Павлович Стегнев! Ирина Петровна Фомина!

Владимир Павлович, сидевший немного поодаль, спиной к свету, теперь нехотя поднялся со свого кресла.

Молодая девушка хотела извиниться за причиненное беспокойство, но, нечаянно взглянув на гостя, вдруг сразу вся покраснела и чуть не вскрикнула от удивления. Таинственный незнакомец снова стоял перед ней, и на этот раз она уже не сомневалась, что он действительно был тот, за кого она его принимала.

Волнение Ирины было так велико, что она еле скрывала его. Молодая девушка протянула Стегневу руку и, наскоро пробормотав какое-то неясное извинение, быстро исчезла из комнаты. Казалось, однако, что теперь и Стегнев, в свою очередь, был поражен ее появлением. Это милое застенчивое личико не было совсем чуждо ему, в особенности эти глаза, такие лучистые, глубокие. Он где-то видел их…

– По-видимому, наша маленькая певица понравилась вам не менее ее голоса? – несколько насмешливо заметила Дальханова.

Она почему-то испытывала легкое раздражение и против Ирины, и против Стегнева. Но Владимир Павлович не обратил внимания на иронический тон ее голоса. В эту минуту он был далек от нее. Каким странным показалось ему появление этой девушки именно теперь, когда он весь был полон воспоминанием прошлого об его милой, ненаглядной Марине!

– Да-да, я теперь знаю, это ее глаза, ее! – проговорил он задумчиво, словно отвечая на какую-то внутреннюю мысль. – Глафира Николаевна, – обратился Стегнев к Дальхановой, – помните, я рассказывал вам, что встретил однажды маленькую девочку, поразительно похожую на мою Марину? Ну так вот, у этой девушки совершенно ее глаза. Я во второй раз в жизни встречаю их; право, можно подумать, что тот прежний ребенок превратился во взрослую девушку и снова каким-то чудом является передо мной.

«Как безумно, должно быть, он любил этого ребенка, как он все еще его любит», – не без зависти подумала Глафира Николаевна, и это прошлое, в котором она не играла никакой роли и была далеко от него, становилось между ними и делало их чужими друг другу.

Стегнев снова уселся перед камином, Дальханова на кушетке, но недавнего интимного тона в их беседе уже не было, и оба они чувствовали, что больше не могли вернуться к нему. Что-то встало между ними, и прежнее настроение исчезло.

– Однако вы все еще не сказали мне, Владимир Павлович, – прерывая молчание, начала Дальханова, – каким образом вы появились в наших краях и чем я обязана удовольствию вас видеть?

– Ах да, правда, – спохватился Стегнев, – а между тем я пришел по делу, представьте! Вот что значит неожиданно встретить такого старого друга – заболтался и позабыл обо всем! Сейчас расскажу. Видите ли, я был по соседству с вами в Москве и заехал сюда мимоходом, с тем чтобы навестить замужнюю дочь нашего приходского священника, отца Никифора. Она живет в вашем городе, и я обещал побывать у нее. В разговоре с моими знакомыми я упомянул случайно, что наш старый школьный учитель недавно умер и что теперь его место вакантно. Мне предлагали нескольких кандидатов из семинаристов, но пока я еще ни на одном из них не остановился окончательно.

– Что ж так, должно быть, все слишком серо для нас? – слегка уязвила Дальханова.

– Вы напрасно смеетесь, Глафира Николаевна, мне кажется, ничего нет предосудительного в том, что я желал бы приискать для моей школы более культурного и развитого преподавателя, и если уж хотите знать мое мнение, то сознаюсь вам откровенно, что предпочел бы иметь учительницу, а не учителя. Женщины обладают более чуткой и тонкой организацией, им гораздо ближе и понятнее детская душа, их влияние на детей всегда действительнее.

– Ну что ж, за чем же дело стало в таком случае? – усмехнулась Дальханова. – Разве мало курсисток, желающих получить заработок и обладающих той тонкой организацией, о которой вы мечтаете? Вы ведь только что были в Москве, отчего бы вам там не заявить об этом желании на высших курсах?

– Я отлично угадываю вашу мысль, Глафира Николаевна. Разумеется, вы вольны смеяться надо мной, если желаете, но опять-таки сознаюсь вам откровенно, что я по-прежнему не особенно-то долюбливаю этих чересчур ученых барышень, они так редко бывают женственны. Да и на что нам, спрашивается, в деревню учительницу с высшим образованием? Для того чтобы преподавать детям простую грамоту, право, вполне достаточно и одного окончания гимназии. Вот если бы вы могли, мой дорогой друг, рекомендовать мне такую учительницу, то есть не столь ученую, сколь милую, добросовестную и хорошую девушку, то я был бы вам бесконечно благодарен, Глафира Николаевна, и вы сняли бы с меня очень тяжелую ответственность.

– Вероятно, вас затем и направили ко мне? – спросила Дальханова.

– Да, мои знакомые, услыхав о моем желании приискать учительницу для нашей школы, сейчас же посоветовали мне обратиться к вам, не подозревая, конечно, что мы старые друзья с вами. У вас такое обширное знакомство среди молодежи, говорили они, что, разумеется, никто лучше вас не сумеет справиться с этою задачей! Но мог ли я думать, направляясь сюда, что настоящая начальница гимназии госпожа Дальханова не кто иной, как прежняя Ганя Кудрявцева, школьная подруга моей сестры? Не правда ли, как странно иногда все складывается в жизни, Глафира Николаевна?