Текст книги "Весенняя сказка"

Весенняя сказка

I

Полная неги, дивная благоухающая ночь тихо опустилась на Геную. Тихо всплыла над городом большая южная луна, и целый сноп золотистых искр раскинулся огненной сетью по дремлющим водам итальянского голубого моря. Окна богатой загородной виллы синьора Дель-Пьестро, всегда такой одинокой и мрачной, были сегодня открыты настежь. Оттуда лились потоки яркого света, раздавались звуки громкой веселой музыки и слышались оживленные, шумные голоса гостей.

Синьор Дель-Пьестро, молодой богатый генуэзец, только что вернувшийся на родину из дальнего путешествия, устраивал в честь своих друзей большой вечер, или, вернее, бал-маскарад, и теперь в его роскошно освещенном саду всюду пестрели замаскированные парочки веселой молодежи. Тут были и кокетливые пастушки в стиле рококо, и величавые маркизы с напудренными париками и мушками, и таинственные рыцари в черных испанских плащах, и розовые и голубые атласные домино. Остальная часть молодежи, утомленная продолжительными танцами в душном зале, теперь с наслаждением отдыхала на большой веранде перед домом, откуда виднелись соседние живописные берега и открытое море, залитое луной. Белая мраморная лестница виллы, заставленная цветущими растениями и устланная алым бархатным ковром, спускалась уступами до самого берега. На широких ступенях ее было удобно отдыхать; тут расселись отдельные парочки молодежи, жаждавшей ночной прохлады. Вверху над ними весело и оживленно гремела музыка, но танцевальный зал уже не влек гостей, он заметно опустел. Все стремились на воздух, и теперь в саду перед домом становилось почти также душно и людно, как в комнатах. Мягкий шелест женских вееров непрерывно стоял в разгоряченном воздухе, хорошенькие итальянки с облегчением сбрасывали свои черные бархатные маски, и, казалось, вся эта истомленная, временно приутихшая толпа только и жаждала отдыха и прохлады. Но вот по знаку хозяина оркестр перешел из зала на открытую веранду, раздались знакомые родные звуки национального танца тарантеллы, и вдруг снова все ожило, встрепенулось, зашумело… Мигом очистилось в саду довольно большое свободное пространство, вокруг него тесным кольцом разместилась любопытная публика, а на середину медленно и горделиво выступила красивая молодая девушка с тамбурином в руках и в живописном итальянском костюме.

– Браво, браво, синьорина Джулия, браво, брависсимо! – послышались отовсюду воодушевленные голоса взволнованных зрителей.

Стройная, гибкая, с высокой упругой грудью и большими жгучими глазами, синьорина Джулия остановилась перед публикой в непринужденной позе, полной неотразимой грации, и с минуту молча и холодно смотрела на эту восторженную толпу, так шумно приветствующую ее появление. Она, видимо, привыкла к таким овациям и принимала их спокойно и гордо, как должную дань своему таланту и красоте. Лениво, как бы нехотя сначала, занесла она над головой свои тонкие смуглые руки, еле касаясь тамбурина… Толпа разом затихла и принялась напряженно следить за каждым движением своей любимицы… Но вот музыка перешла в более скорый темп, и вдруг, в страстном порыве, девушка быстро и легко понеслась вперед. Все существо ее, казалось, нераздельно слилось теперь с звуками этой родной национальной музыки. Она стала совсем неузнаваема: бледные щеки вспыхнули ярким румянцем, глаза метали искры, грудь высоко и тревожно поднималась, и каждое движение гибкого тела было так пластично, так полно страсти и непринужденной поэзии, что наэлектризованная толпа уже не могла долее сдерживаться, и неистовые восторженные крики снова огласили воздух, на этот раз почти совсем заглушая оркестр.

– Боже, что за красота, что за дивная красота! – послышался вдруг громкий возглас на русском языке.

Высокий плотный господин, одетый католическим монахом, в белой сутане и с длинными черными четками у пояса, выдвинулся немного вперед и теперь изо всех сил аплодировал хорошенькой итальянке.

– Нет, ты только посмотри, Субботин, – продолжал он восторженно, обращаясь к стоявшему рядом с ним товарищу в простом черном домино. – Посмотри на этот тонкий профиль, этот изгиб спины, шеи, это нежное очертание рук, эти глаза, дружище! Сознайся: целая поэма – страсти, глубокие, загадочные, как бездна морская!

– Положительно, Кедров, я нахожу, что климат Италии на тебя вредно действует, боюсь, ты скоро заговоришь стихами и начнешь писать стансы, воспевая бездонные очи прелестной синьорины Джулии! Советую – пока не поздно, поезжай в Финляндию и найми себе дачу где-нибудь в Териоках, – раздался около него спокойный, немного насмешливый голос товарища.

Говоривший был сухощавый господин лет двадцати шести, немного выше среднего роста, с умным выразительным лицом и очень красивыми темными глазами.

– Можешь смеяться сколько угодно, я неуязвим в этом отношении! – с легкой досадой в голосе ответил ему высокий господин в белой сутане. – Я всегда думал, что мы, художники, сотканы из другого, более тонкого материала, чем вы, господа мудрые естественники, с вашей строгой наукой и вечно холодным анализом. Мы не лишены способности восхищаться и понимать поэзию красоты. Однако будь искренен, Субботин, – быстро меняя тон, дружески и шутливо заговорил Кедров, – и сознайся, что ты все-таки благодарен мне за то, что я затащил тебя на этот вечер к Дель-Пьестро. Синьорина Джулия еще никогда не была так прекрасна, и, знаешь, скажу тебе по секрету, мне кажется, твое присутствие сегодня ее сильно вдохновило. Разве ты не заметил, как она все время смотрела в нашу сторону?

– Ты бредишь с открытыми глазами, мой бедный друг. Это очень опасное состояние! – с комическим ужасом воскликнул его товарищ. – Пойдем-ка выпьем лучше чего-нибудь холодного, это будет полезнее для тебя, да и я задыхаюсь от жары в этом проклятом костюме.

Субботин нетерпеливым жестом откинул с лица капюшон домино и начал усиленно обмахивать платком свою разгоряченную голову с черными, коротко остриженными волосами.

За эти восемь лет он сильно изменился: возмужал, окреп и больше не походил на прежнего беззаботного, веселого Леву. Смуглое лицо его было серьезно и казалось старше своих лет, две резкие складки легли между густыми бровями, темные глаза смотрели холодно и внимательно, словно они вечно изучали все, что их окружало. Но улыбка этих глаз осталась прежней и когда случайно озаряла лицо, то оно становилось прекрасным и снова дышало нежной лаской и теплотой ко всему, что ему было дорого и близко.

– Спустимся к берегу моря, наверное, там прохладнее, – предложил Субботин, – эта сутолока страшно раздражает меня!

– Нет, ты невозможен! – рассердился Кедров. – Я по секрету признаюсь ему, что самая очаровательная женщина в Генуе удостоила его своим вниманием, а он уверяет, что его раздражает сутолока, и как одержимый бежит от людей. Истукан, чистый истукан какой-то!

– Да с чего ты взял, право, чудак этакий, что твоя синьорина Джулия заинтересовалась мной! – расхохотался Лева. – Вернее всего, она даже и не заметила меня в этой толпе, а если и смотрела в нашу сторону, как ты уверяешь, то, конечно, только потому, что знакома с тобой. Во всяком случае, я нисколько не оспариваю у тебя этой чести, мой друг, и предоставляю тебе в прозе и в стихах воспевать нового кумира, а сам немедленно удаляюсь к морю, так как у меня здорово начинает ломить голову! До свидания, пока!

Но Кедров, по-видимому, твердо намеревался не отпускать его.

– Ну нет, стой, батенька, это ты шалишь, – объявил он решительно, крепко ухватив за рукав товарища. – Так я и дал тебе уйти, дожидайся, дудки! Скажи мне лучше, как тебе понравилась тарантелла? Ведь красота, правда? Да признайся же наконец, чучело, чего боишься, я не пойду сплетничать твоему Штейну!

– Ну да, недурно, – равнодушно согласился Субботин. – Пожалуй, даже колоритно, если хочешь, но как тебе сказать? Лично я, признаться, не ценитель всех этих южных танцев: испанских, цыганских, итальянских и т. д. В них есть что-то необузданное, я бы сказал, стихийное, чересчур дикое для моего культурного вкуса. Наша русская пляска с плавными, гармоничными движениями мне куда больше нравится. Там чувствуется что-то женственное, мягкое, что-то манящее и ласкающее – одним словом, теплота какая-то!

– Эх ты, пергаментная твоя душа, шовинист противный! – выругался, не стерпев, художник, однако не решался отпустить товарища. – Слушай, – проговорил Кедров настойчиво, – ты все-таки должен идти со мною. Я обещал представить тебя синьорине Джулии. Она заметила тебя еще в танцевальном зале, когда мы разговаривали втроем с Дель-Пьестро. Пойдем же, Субботин, не ломайся! Ты увидишь, что это за очаровательная женщина!

– Нет, голубчик, уволь меня! – не на шутку испугался Лева. – Можешь сказать твоей синьорине, что я совсем не говорю по-итальянски, что я тут только проездом и через час уезжаю в Америку, на Сахалин, в Австралию, куда хочешь, что я глух, нем и слеп, если желаешь – сумасшедший и по временам кусаюсь. Одним словом, все, что вздумаешь, только оставь меня, ради бога, в покое. Подумай сам, о чем я могу говорить с ней?

– Ну, уж не о последних открытиях твоего любезного профессора Штейна в области желудочных заболеваний! – с насмешкой кинул ему молодой художник и, окончательно потеряв терпение, резко и не прощаясь повернул в сторону.

Лева с облегчением вздохнул. Кусты роз и магнолий, украшавшие веранду, издавали почти одуряющий аромат в пряном воздухе. К тому же весь сад около дома утопал в море огней. Среди гирлянд цветов и национальных флагов сновала расфранченная, все прибывающая толпа. Бархат, парча, позолота, драгоценные камни – все это сливалось в одно яркое, блестящее пятно, и над всем этим стоял невыразимый гул голосов, смеха, восторженных криков молодежи, бряцанья тамбурина и громкой музыки оркестра на террасе. А сверху спокойно и величаво смотрела темная южная ночь с большими звездами, безмолвная и непроницаемая, как вечность!

И вдруг чувство невыразимой тоски и одиночества охватило все существо Субботина. Какой далекой и непонятной казалась ему теперь вся эта ликующая шумная толпа. Нет, Кедров мог сердиться сколько угодно, но он был чужд ее диким восторгам, ее необузданному веселью и в эту минуту почти сожалел о своем тихом уютном кабинете в Берлине, где он провел безвыездно все последние годы. Правда, там не было никакой роскоши, на полках в строгом порядке лежали одни научные книги и хирургические атласы, но разве книги не были до сих пор его лучшими друзьями? «Наука есть достояние избранных, к ней нужно относиться с благоговением! – нередко повторял его любимый профессор. – Только она одна дает настоящий смысл нашей жизни, делая ее бесконечно богатой и счастливой!» Бледное худощавое лицо старого учителя с густыми нависшими бровями ясно возникло в воображении Левы. Так зачем же он настоятельно требовал теперь, чтобы его любимый ученик и первый ассистент клиники немедленно бросил все занятия в больнице, взял продолжительный отпуск и уехал путешествовать? «Нельзя, больше не годится, молодой человек, – дружески, но решительно заявил ему профессор Штейн неделю тому назад. – Вы совсем извелись, заработались, берите отпуск и поезжайте в Италию, это будет полезно для ваших нервов, но только бросайте немедленно клинику и все книги, вам нужно хорошенько отдохнуть, понимаете?»

И Лева уехал. По предписанию профессора Штейна неделю уже без всякого дела одиноко слонялся по улицам Генуи и смертельно скучал в этом старинном поэтическом итальянском городке. Он добросовестно посетил все музеи, объездил окрестности и уже не знал, чем заполнить свой день, если бы случай неожиданно не натолкнул его на старого школьного товарища, художника Кедрова. В гимназии Субботин относился несколько пренебрежительно к легкомысленному Кедрову, но тут, на чужбине, он был рад этой встрече и начал часто видеться с ним. Все же это был свой человек, а главное – русский, вот что важно! Кедров шутя называл Субботина молодым отшельником, возмущался его нелюдимостью, исключительным пристрастием к книгам и полным равнодушием к светским удовольствиям. Он всеми силами старался развлечь его и почти насильно затащил сегодня на этот бал-маскарад к своему приятелю Дель-Пьестро.

– Смотри, брат, – говорил он Леве, – молодость два раза не повторяется, не проморгай жизнь, потом пожалеешь, да поздно будет, минуты счастья летят, их нужно уметь ловить!

«Минуты счастья», – с презрительной иронией мысленно повторил Лева. Как будто эти минуты заключаются только в каком-то бесновании и вечной непрерывной погоне за яркими необычайными впечатлениями. Ах, вздор! Счастье совсем иное. Какое именно, он сейчас не мог бы точно определить, до сих пор молодому ученому еще не приходилось задумываться над такими вопросами, но он все-таки чувствовал, что Кедров был не прав и что для него лично это счастье представлялось чем-то несравненно более серьезным, захватывающим, чем-то глубоким и большим, важным.

Лева незаметно для себя тихонько отошел от террасы. В эту минуту увлеченная публика шумно и настоятельно требовала повторения тарантеллы. Синьорина Джулия снова вышла на середину круга и снова застыла в грациозной позе, высоко закинув над головой свой обвешанный пестрыми лентами тамбурин. Субботин бросил равнодушный взгляд в ее сторону и направился в более отдаленную часть парка, где было не так людно и не так светло. По временам его обгоняли отдельные замаскированные парочки, искавшие уединения и прохлады. В темных аллеях, освещенных луной, слышался сдержанный тихий смех и нежный говор влюбленных. На одной из мраморных скамеек, среди кустов магнолий, молодая рыбачка в красной бархатной шапочке, из-под которой выбивался целый каскад золотистых кудрей, доверчиво опустила белокурую головку на плечо средневекового рыцаря. Они были помолвлены со вчерашнего дня, и теперь весь мир казался им прекрасным и тихое небо с золотыми звездами сияло для них одних. «Вот эти, мне кажется, счастливы», – мысленно улыбнулся Лева и быстро повернул в сторону, чтобы не мешать им.

– Синьор, синьорина, не хотите ли цветов? Смотрите, какие чудные розы, я еще ничего не продала сегодня, купите, пожалуйста! – послышался в эту минуту около скамейки тоненький жалобный голосок.

Маленькая смуглая девочка лет семи, в короткой красной юбочке, с корзиной в руках умоляюще протягивала вперед свой пучок наполовину поблекших белых роз.

– Купите, синьора.

«Бедная детка», – сочувственно подумал Лева и хотел бросить ей мелкую серебряную монету, но в эту минуту в конце аллеи показалась темная фигура одного из служащих, наблюдавшего за порядком в саду, и маленькая нищенка со всех ног бросилась бежать в противоположную от него сторону и поспешно скрылась в толпе гуляющих.

Лева вернулся туда, где мраморная лестница уступами спускалась к морю. Тут было прохладнее и царила полная тишина. Высокие кипарисы, освещенные луной, бросали длинные голубые тени на белый мрамор ступеней. Внизу, на последней площадке, тихо шумел фонтан. Тонкая струйка воды падала золотыми каплями на камень, и нежный плеск ее однообразно журчал в безмолвии ночи. Как хорошо было в этом заброшенном уголке после шума и гама роскошной виллы Дель-Пьестро. Лева задумчиво опустился на ступень лестницы, невольно охваченный чарующей красотой этой дивной южной ночи, и вдруг совершенно неожиданно для себя еще раз с убеждением повторил: «Да, вот эти были несомненно счастливы». Ему стало еще тоскливее, никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, никому не нужным, чужим… «А ведь Кедров-то, пожалуй, и прав отчасти, – подумал Субботин. – Одни книги не всегда удовлетворяют. Бывают минуты, вот как сейчас, когда невольно хочется чего-то более задушевного, личного – теплого слова, присутствия близкого, родного лица…» Лева нетерпеливо и сердито вскочил с места: «Нет, это черт знает что такое! – с досадой воскликнул он почти громко. – Кажется, я становлюсь настоящим романтиком в этой проклятой Италии. Должно быть, это все влияние милейшего Кедрова или отсутствие серьезного дела. Нет, баста, так нельзя больше! Будет шататься, примусь-ка я снова за свою письменную работу, а то, пожалуй, и совсем одуреешь скоро. Хотел бы я знать, что бы сказал мой любезный профессор Штейн, если бы случайно увидел вот сейчас своего серьезного ассистента, мечтающего в лунную ночь у фонтана, как сентиментальная немочка».

Лева нахлобучил на голову свой капюшон и хотел идти дальше. В эту минуту чья-то легкая тень скользнула по лестнице. Маленькая девочка с корзиной в руках печально спускалась к морю, намереваясь пробраться берегом к своей убогой хижине. Ей так и не удалось продать свои цветы, и теперь, усталая и голодная, она грустно возвращалась домой. Завидев перед собой высокую черную фигуру незнакомца, девочка испуганно ринулась в сторону, но Лева поспешил успокоить ее.

– Иди сюда, моя крошка, – ласково окликнул он ребенка. – Ну что, продала наконец свои белые розы?

Девочка нерешительно приблизилась.

– Нет, синьор, я ничего не продала сегодня, – проговорила она печально. – Мои цветы завяли.

Лева тихонько привлек ее к себе, ему стало жаль ребенка. Какое-то красное тряпье еле прикрывало худенькие смуглые плечики маленькой итальянки. Черные волнистые волосы живописно окаймляли ее матово-бледное лицо с большими печальными глазами. Девочка робко вскинула их на молодого человека.

«Какое славное личико, – подумал он. – И как странно! Я точно уже видал его, оно кого-то напоминает мне».

– Вовсе не завяли твои цветы, – начал он ласково утешать ее. – Эти белые розы еще очень хороши, и я с удовольствием возьму их у тебя. На, снеси твоей маме и не горюй больше.

Субботин подал ей мелкую золотую монету. Девочка с недоумением, почти с испугом смотрела на него. Она не привыкла к такой щедрости. «Уж не смеется ли над ней этот высокий черный незнакомец и не возьмет ли он затем обратно свои деньги?» Но Лева смотрел серьезно и ласково, и девочка вдруг поняла, что он и не думал смеяться над ней. Она снова вскинула на него свои глаза, но на этот раз они так весело блистали, что все ее худенькое личико изменилось. Субботин вдруг вспомнил, кого напоминала ему эта девочка, и ему ужасно захотелось приголубить, обнять ее, но он боялся испугать ребенка и потому только молча тихонько любовался им.

– О, спасибо, спасибо, господин, добрый, хороший господин, – лепетала между тем на своем родном жаргоне маленькая итальянка. – Да благословит вас святая Мадонна, спасибо! – и, крепко зажав золотую монету в своей смуглой ручке, она быстро начала спускаться к берегу, как дикая козочка, легко и грациозно перепрыгивая через две-три ступени.

– Постой, детка, одну минуту! – закричал ей вслед Лева. – Скажи мне раньше, как тебя зовут?

– Меня зовут Марией, – раздался издали звучный голосок.

Итальянка еще раз обернула назад радостное личико и скрылась у берега за высокими кипарисами.

Субботин решил не оставаться до ужина и как-нибудь незаметно, ни с кем не прощаясь, уехать к себе домой. Разумеется, Кедров будет ругаться завтра. Ну да все равно, пусть ругается! Он не в силах долее терпеть, у него болит голова и до смерти надоело это дурацкое черное домино. Лева начал решительно подниматься по лестнице в верхнюю часть парка, рассчитывая осторожно пробраться к выходу из сада.

– Бедный одинокий монах, на что тебе белые розы? Подари их лучше мне! – раздался неожиданно около него звонкий металлический голосок.

Женская грациозная фигурка в черной маске, вся увешанная золотыми бубенчиками, кокетливо загораживала ему путь.

– Отдай мне твои розы! – повторяла она, настойчиво протягивая к нему изящную тонкую ручку, затянутую поверх локтя в красную лайковую перчатку, и прежде чем Лева успел ответить, шалунья выхватила у него из рук белые розы и с веселым смехом быстро помчалась по дорожке сада, звеня на ходу всеми бубенчиками пестрого причудливого наряда. Она ожидала, конечно, что красивый незнакомец немедленно побежит за ней, но Лева вовсе не был в настроении шутить и потому, пропустив маску немного вперед, поспешно завернул в боковую аллею, надеясь оттуда скорее пробраться к желанному выходу. Слава богу, вот какая-то маленькая калитка в углу высокой чугунной решетки, многие и не подозревали о ее существовании. По расчетам Субботина, она должна выходить в соседний переулок позади виллы, откуда ему легко будет свернуть на большую дорогу. Еще минута, и вся эта пестрая многолюдная толпа останется далеко за ним, он сбросит с себя этот противный шутовской наряд!

Лева осторожно подвигался вперед. Эта часть сада была плохо освещена. Вдруг чья-то темная высокая фигура словно из-под земли выросла перед ним.

– Стой! Куда? Не пущу! – раздался громкий энергичный возглас.

Стройная женщина в итальянском костюме с тамбурином в руках неожиданно вышла из темной боковой аллеи и властно взяла его под руку.

– Наконец-то я тебя нашла, прекрасный отшельник, – заговорила она быстро на ломаном французском языке, сильно жестикулируя. – Где ты пропадал так долго? Я тебя всюду искала.

Несмотря на черную маску, скрывавшую лицо говорившей, Лева, к немалой досаде, тотчас узнал в ней синьорину Джулию.

«Вот везет мне сегодня… И куда только этот бестия Кедров запропастился? – беспомощно оглядывался теперь Субботин. – Хоть бы на выручку пришел, что ли, урод этакий, ведь бальные разговоры по его части, кажется».

– Нет-нет, и не думай бежать, не пущу! – настойчиво продолжала маска низким вкрадчивым голосом. – Смотри, какая чудная ночь, какая луна! Я устала танцевать, пройдемся со мной по саду, мне давно хотелось поговорить с тобой. Или нет, знаешь что, спустимся к морю, там прохладней, мы успеем вернуться к ужину, но прежде ты должен написать мне на память твое имя, вот тут, на этой страничке, – указала она, протягивая ему изящную книжечку из слоновой кости, в которой она отмечала во время бала имена своих кавалеров и те танцы, которые она успела уже раздать им. У Субботина мелькнула внезапно счастливая мысль. Долго не думая, он решительно взял хорошенькую книжечку и, подойдя к ближайшему фонарю у решетки сада, написал по-итальянски четким, энергичным почерком:

«Прости, прелестная маска, бедный отшельник боится твоих чар. На сегодня он дал обет молчания и потому спешит теперь в свою келью, чтобы не нарушить клятвы».

С глубоким почтительным поклоном, но все так же безмолвно Лева передал книжечку прелестной синьорине и, не обращая внимания на ее негодование и возмущенные возгласы, быстро направился к выходу. Маленькая калитка бесшумно захлопнулась за ним, и он наконец был на воле. Субботин взял первого попавшегося возницу и велел везти себя как можно скорее в гостиницу. Окна его комнаты были раскрыты настежь, и со двора к нему врывался все тот же острый аромат магнолий, который так надоел ему на вилле Дель-Пьестро. Внизу у крыльца кто-то тихонько играл на гитаре, напевая вполголоса итальянскую песенку:

 
– Приди, моя милая,
Я жду у окна,
Звезды зажглися,
Светит луна.
 

В его комнату тоже светила луна, большая фосфорическая луна, и первое, что он увидел в ее голубоватом свете, был узенький белый конвертик на письменном столе со штемпелем из России.

«От бабушки!» – радостно улыбнулся Лева и быстро зажег лампу. Он не ошибся, письмо было от бабушки. Как кстати оно пришло именно сегодня, когда он чувствовал себя одиноким и нуждался в теплом ласковом слове близкого человека. Лева с восторгом прочел его. Милая, дорогая старушка, давно он уже не видал ее. Ему стало вдруг ужасно совестно за свой эгоизм и равнодушие к семье. «В Россию, что ли, на родину поехать? – подумал он. – Пожалуй, там у бабушки лучше всего отдохну. Черт с ней, с этой Италией, надоела мне заграница, пора домой!» Субботин сложил письмо, собираясь спрятать его в письменный стол, но его несколько поразил незнакомый почерк на конверте, и с минуту он в недоумении изучал его. Почерк был женский, изящный, тонкий, с продолговатыми, слегка заостренными кверху буквами и совсем не похожий на неразборчивые каракули Лизы, на крупный, решительный почерк бабушки. «Кто бы это мог написать так?» – думал Лева, и вдруг, пока он с удивлением вертел конверт, из него неожиданно выпала маленькая зеленая веточка тмина.

– Ба! – громко и радостно воскликнул Субботин. – Да никак это тмин наш русский, чудный, родной тмин! Каким образом очутился он в этом письме?

Леве почему-то не верилось, чтобы веточка могла случайно попасть в конверт. Ему казалось, что ее нарочно туда вложили. Но кто же? Неужели бабушка или Лиза? Ах нет, это не похоже на них, и та и другая вовсе не были сентиментальны. Только одному существу на свете могла прийти такая милая, славная мысль, но, увы, Лева отлично знал, что его черноглазой Иринки уже давно нет в Авиловке, а за последние годы бабушка совсем потеряла ее из виду. Бедная детка, где она теперь? Леве вспомнилось детское смуглое личико Марии в саду Дель-Пьестро, и он невольно подумал: «Вот у нее тоже были такие волнистые волосы и большие темные глаза… Где она теперь?» И он бережно положил на руку маленькую поблекшую ветку. Она сохраняла легкий, едва уловимый аромат увядающего тмина, этот аромат казался прекрасным Субботину, и, нагнувшись над умиравшей веткой, он с наслаждением жадно вдыхал его. Чем-то родным сразу повеяло на него, и крохотная пожелтелая ветка, словно по волшебству, стала вдруг расцветать, зеленеть, росла, постепенно превращаясь в его воображении в высокий белоснежный тмин, густо разметавшийся по некошеному зеленому лугу. И чудится Леве над ним голубое прозрачное небо, вдали синеющий сосновый бор, а над оврагом белая хатка и кругом все цветы, цветы, полевые цветы. Но больше всего тут ромашки и тмина: зеленое поле словно снегом посыпано. «Лева, закрой глаза, вот так, и смотри, какое все белое! Не правда ли, точно садик Снегурочки? Не правда ли, Лева?» – раздается тоненький нежный голосок. Лева бросает свою волшебную ветку, вскакивает с места и снова видит перед собой маленькую смуглую Марию с большими печальными глазками. «Детка ты, детка моя милая, – горестно вспоминает он, – а я ведь совсем забыл о тебе, где ты, моя крошка, жива ли еще?»

И вдруг его охватывает страстное, необоримое желание бросить все и немедленно вернуться к себе домой, в Россию.

– На родину, на родину! – повторяет несколько раз возбужденно Субботин и тут же решает, если возможно, уехать завтра утром, с первым отходящим поездом.

Лампа давно потухла, но Леве не спится. Вся его комната словно окутана золотистым сиянием. Внизу под окном кто-то по-прежнему бренчит на гитаре, и в ночном воздухе мечтательно раздается влюбленный голос:

 
– Что же ты медлишь?
Тоскует душа,
Тихо рыдает
Гитара моя.
 

Лева сердито вскакивает с постели, резким движением захлопывает раму окна и наглухо задергивает его тяжелую занавеску. Ах, как ему надоели эти серенады, гитары и эта глупая яркая луна. Только спать мешают. На родину! На родину!