Текст книги "Весенняя сказка"

– Для кого лучше? Вам кажется, что я имею дурное влияние на Ирину, что она была не права вчера… – Лева вскочил с места.

– Я вовсе этого не думаю, мой глупый мальчик! – ласково и тихо проговорила Прасковья Андреевна. – Ирина ни в чем не была виновата, я и сама вижу, да и прежде не сомневалась в этом и ни слову не поверила из того, что на нее наговаривал Кокочка. Меня вовсе не вчерашняя поездка волнует, Левушка, нет, совсем иное… Запри, пожалуйста, дверь, мне нужно серьезно переговорить с тобой.

Лева с удивлением посмотрел на бабушку, и что-то тревожно зашевелилось у него в груди. «Вот те раз! – с беспокойством подумал молодой человек. – Это что же еще за странное предисловие?» Он нерешительно направился к двери, но в эту минуту дверь быстро распахнулась и в комнату влетела Лиза в утреннем капоте и с беспорядочно распущенными волосами.

– Здравствуйте, бабушка! – проговорила она нервным, немного резким тоном. – Я вижу, вы тут о чем-то серьезно беседуете с Левой, надеюсь, не помешаю в качестве старшей сестры.

– При чем тут старшая сестра? – холодно оборвала ее бабушка. – Мне кажется, Лиза, что твой брат уже давно вышел из тех лет, когда нуждаются в опеке или руководстве старших сестер. То, о чем я желаю говорить с ним, касается только нас двоих, а третье лицо мне абсолютно мешает.

– Прошу! – проговорил Лева, церемонно расшаркиваясь и широко распахивая дверь перед сестрой. – Прошу! – Он злорадствовал и не скрывал этого.

Лиза побагровела от злости и, бросив на брата свирепый взгляд, сердито вылетела из комнаты.

– Ну что, о выходе попросили? – усмехнулся Кокочка, язвительно поглядывая на жену поверх газеты. – Не говорил ли я вам, не стоит соваться, вы напрасно надеялись, что Иринке влетит сегодня, совершенно напрасно! Кстати, я только что узнал, что Прасковья Андреевна уже посылала Аннушку к оврагу справиться, хорошо ли почивала барышня и не болит ли у нее головка после вчерашнего утомления, да пусть, мол, хорошенько отсыпается и не спешит в Авиловку, без нее все сделают.

– Барыня, пожалуйте к маменьке, Надежда Григорьевна просят вас газеты почитать! – как нарочно, раздался в эту минуту в дверях столовой голос Фени. – Им что-то нездоровится сегодня, и они велели передать, что не будут вставать к завтраку и весь день останутся в постели.

– Ну, вот вам и занятие на сегодня, – продолжал язвить Кокочка. – Иринка может отдыхать и прохлаждаться, а вы пожалуйте-ка наверх к маменьке!

Лева с особым удовольствием захлопнул дверь за сестрой, нарочно два раза при этом громко повернув ключ в замке, чтобы оно не осталось незаметным и для Кокочки. Затем он снова вернулся на свое место и молча, понурив голову, уселся против бабушки на окне.

– Лева, как странно, – проговорила изменившимся голосом Прасковья Андреевна, опуская на колени чулок. – Прежде мне было так легко говорить с тобой обо всем, а теперь не знаю, как и начать, слова подыскиваю, точно мы чужие стали и между нами высокая стена поднялась. Не вижу я тебя за ней, мой мальчик. Хотела бы я знать, кто из нас двоих так сильно изменился за эти годы – ты ли, я ли?

– Ну, если кто изменился, бабушка, то только разве вы! – с горечью усмехнулся Лева. – А я остался все тот же! – Он тихонько дотронулся до руки старушки, эта рука показалась ему очень холодной. – Скажите мне, дорогая, что вас так тревожит? – спросил он вдруг с прежней теплотой в голосе и ласково прижался губами к этой холодной морщинистой ручке. – Скажите, дорогая, и пусть не будет больше никакой стены.

Бабушка не сразу ответила, она колебалась.

– Лева, сознайся откровенно, – проговорила она нерешительно. – Ты никогда не задумывался над участью нашей Иринки? Признаться, мысль о ней меня все чаще беспокоит. Стара я делаюсь, мой мальчик, и невольно думается, что-то будет с девочкой, когда меня не станет? Ведь у нее никого больше на свете нет!

– А я-то что же! – обиженно и горячо воскликнул Субботин. – Вы забыли обо мне, бабушка!

– Ты? – Прасковья Андреевна странно посмотрела на внука. – К сожалению, Лева, – заметила она сдержанно, – Ирина тебе не родная, а только нареченная сестра. Ты забываешь, мой друг, что она не прежний ребенок, которого ты мог, не стесняясь, всюду таскать за собой на руках!

– Что вы хотите сказать этим? – быстро спросил Субботин, краснея.

Бабушка ласково захватила его руки и, глядя прямо в лицо молодому человеку, проговорила мягко и серьезно:

– Ирина взрослая девушка, Левушка, и в жизни ей нужен теперь иной друг и покровитель, чем ты. Человек близкий, родной, который имел бы законное право оберегать ее как перед Богом, так и перед людьми, и только такому лицу могла бы я спокойно передать мою девочку, не боясь за ее будущее и сознавая, что оставляю ее не одну в жизни.

Лева хотел отнять свои руки, но бабушка задержала их и продолжала еще мягче и волнуясь сама:

– Боюсь утверждать, но мне кажется, что такой человек уже нашелся и счастье нашей Иринушки обеспечено. Вот об этом я и хотела поговорить с тобой, мой мальчик, ты должен помочь мне сделать все, чтобы не помешать этому счастью!

Краска внезапно сбежала с лица Субботина. Он порывисто отнял свои руки и начал быстро шагать взад и вперед по комнате. Прасковья Андреевна с беспокойством следила за внуком.

– Вы говорите о Стегневе, конечно? – проговорил он глухо, останавливаясь перед бабушкой и глядя на нее потухшим взглядом. – Ему, кажется, скоро шестьдесят минет, а ей семнадцать. Что же – пара подходящая, впрочем, у него роскошная усадьба и несколько сахарных заводов в провинции. Говорят, они миллионы приносят, я совсем позабыл об этом! Да, действительно, как же не бояться помешать такому великому счастью!

Бледное лицо молодого человека исказилось страшной злобой. Лева нервно и громко расхохотался, но со стороны можно было подумать, что он рыдает. Бабушка, в свою очередь, побледнела и, гордо подняв голову, обратила на внука разгневанное, суровое лицо.

– Ты оскорбляешь меня! – проговорила она строго. – Я не торгую моей внучкой! Какое мне дело до миллионов Стегнева, он ей сам нужен! Ему пошел сорок пятый год, это правда, но разве мало случаев, когда, несмотря на разность лет, люди жили счастливо друг с другом? Твой дедушка был почти на тридцать лет старше меня, но я никому не жаловалась на мое замужество. Не нам судить, если Ирина любит его, это ее дело, и я не стану отговаривать девочку и мешать ее счастью никогда!

– Любит? Ирина? Вы думаете, что Ирина любит его? – с каким-то стоном вырвалось у Субботина. Он опять остановился перед бабушкой: – Она вам говорила об этом?

– Нет, не говорила. Ирина так молода и так наивна, что это влечение бессознательно живет в ней, и Владимир Павлович прекрасно делает, что не торопится с признанием, он вполне понимает ее душу, бережно и осторожно относится к ее молодому чувству, не насилуя его и давая ему возможность сознательно окрепнуть и развиться. Такое отношение Владимира Павловича, признаться, меня более всего трогает. Это служит лучшим доказательством глубины и благородства его привязанности к Ирине. Не понимаю, что тебя так сильно раздражает в этом, когда ты сам относишься к ней только по-товарищески! Неужели Ирина не имеет права любить никого другого, кроме тебя? Что за странный эгоизм!

– Но мы были всегда так дружны, так близки с ней, почему я раньше ничего не знал об этом? Значит, она все время лгала, была не правдива, не искренна со мной? – Лева, сам того не замечая, все громче и громче возвышал голос.

– Молчи! – прервала его возбужденно бабушка. – Ты не имеешь права так говорить, не имеешь права винить Ирину! Она никогда не лгала тебе. Ты был для нее товарищем детства, ее лучшим другом, и только, ты сам это говорил, и она вполне искренне отвечала тебе тем же, но разве дружба исключает любовь к другому? Ты не понимаешь, не признаешь этого чувства, и да благо тебе. Но разве и другие не должны понимать его? Ты создал себе какую-то миссию из науки и собираешься одиноко идти в жизни по стопам своего Штейна. Ну что же, иди себе, будь счастлив по-своему, живи как хочешь, но не мешай жить другим! У Ирины нет твоих научных интересов, она создана для семейного счастья, простой, тихой жизни, в которую она могла бы вложить всю преданность, всю любовь своей горячей молодой души. Одинокой она не сможет прожить на свете, она завянет, как цветок без солнца. Ирина должна любить, ей нужны ласка, теплота, забота, и она полюбит его, она уже любит, я знаю и счастлива за нее! Софья Павловна тоже рада. В этом доме мою девочку просто на руках будут носить, обожать станут!

– Никогда этого не будет, слышите, никогда! – с яростью воскликнул Лева, забывая, что рядом, в столовой, его могли слышать и Кокочка, и Лиза.

– Как так – никогда? – возмутилась бабушка. – Это почему же?

Субботин низко наклонил над ней свое бледное, искаженное мукой лицо и проговорил тихим сдавленным голосом:

– Потому что я не хочу этого, понимаете, я! Она не любит его, это неправда!

– Ну, а если я скажу тебе, что ты ошибаешься? Я не раз видела, с каким восторгом она читала записки Стегнева, когда он назначал ей свидание в маленьком флигеле, в парке. Разумеется, уроки пения служили только предлогом, эти встречи начались задолго до твоего приезда в Авиловку. После урока пения он уводил ее на целый день в усадьбу к сестре, а вечером пешком провожал домой. Я сама видела однажды, как Ирина горько рыдала весь вечер, когда между ними произошло какое-то недоразумение на уроке, и временно она перестала встречаться с ним в маленьком флигеле. Разумеется, это продолжалось очень недолго, милые бранятся – только тешатся. Несколько дней спустя Владимир Павлович пришел с повинной головой, и моя Ирина опять запела, как малиновка, и полетела сияющая к нему на урок. Я заметила, что после этого их отношения стали еще проще, еще теплее! Неужели тебе недостаточно этого? Неужели ты был бы способен помешать счастью нашей дорогой девочки, которую когда-то так искренне любил? Ну, не веришь, так понаблюдай сам, время покажет, кто из нас прав. Я только об одном умоляю тебя, Левушка! Дай слово, что не станешь говорить об этом с Ириной. Предоставь ей самой разобраться в своем чувстве, поверь мне, всякое преждевременное вмешательство третьего лица вредит в таких случаях, никогда не следует насиловать чувство ни в ту, ни в другую сторону! Пусть будет как богу угодно, а пока – терпение и побольше любви. Вот минута, когда ты можешь доказать Ирине свою преданность, бережно охраняя ее счастье и стараясь не становиться на пути к нему. Ты сам понимаешь, мой друг, что это было бы бесцельно и эгоистично с твоей стороны!

Бабушка замолчала, она ждала ответа.

– Будьте спокойны, я не стану мешать этому счастью! – послышался какой-то чужой, деревянный голос, и Субботин направился к двери.

Прасковья Андреевна с тревогой взглянула на внука. Как осунулось и сразу изменилось его лицо! Смутное подозрение внезапно возникло в сердце бабушки.

– Лева, Лева! – окликнула она с тревогой. – Одну минуту, подожди!

– Что вам еще? – проговорил он все тем же глухим, деревянным голосом, оборачивая постаревшее, каменное лицо. – Ведь я сказал, что не стану, ну и довольно, оставьте меня! – Субботин быстро повернул ключ и вышел из комнаты.

Во втором часу Ирина подъехала к Авиловке в шарабане Стегнева, в сопровождении Владимира Павловича. Он навестил ее днем, желая узнать, хорошо ли доехала она накануне, и затем вместе с нею отправился в Авиловку, намереваясь лично извиниться перед Прасковьей Андреевной и передать ей, как было дело.

Ирина, счастливая, жизнерадостная, с огромным букетом роз для бабушки, привезенным Стегневым, весело влетела в столовую, и Прасковье Андреевне казалось, что вместе с ней ворвался в комнату целый сноп яркого солнечного света.

– Бабуся, как хорошо, как чудно было! – принялась с восхищением докладывать молодая девушка. – Я никогда не забуду этой прогулки. Все расскажу вам подробно потом. Мне кажется, я уже сто лет как не видала вас! A где же Лева? Я и его тоже, кажется, сто лет не видала!

В окне показалась высокая фигура Субботина. Молодой человек с книгой в руках медленно направлялся к круглой беседке. Ирина быстро открыла балконную дверь, спустилась в сад и побежала к нему навстречу.

– Лева, – кричала она на ходу, – отчего вы не пришли ко мне утром? Я вас ждала, вы у меня свой микроскоп забыли, я думала, вы зайдете за ним.

Субботин остановился. Ирина радостно протянула ему руку. Каменное, совсем чужое лицо равнодушно и холодно смотрело на девушку.

– Будьте любезны, Ирина Петровна, отошлите его мне с вашей прислугой, – раздался чужой голос, и, не обращая более внимания на молодую девушку, Лева медленно повернул назад и, отворив калитку, вышел из сада…

XXI

Лиза сгорала от любопытства. Что случилось, она никак не могла понять, но после того памятного утра, когда ее попросили о выходе, как любезно выражался Кокочка, Лева вышел из комнаты бабушки на себя непохожий и с тех пор окончательно одичал, вот именно одичал, другого определения Замятина не могла подыскать. А между тем бабушка все время миролюбиво разговаривала с ее милейшим братцем и стала еще нежнее к своему любимцу! В чем же дело?

В тот день Лева после завтрака убежал в лес и пробе́гал там до самого вечера. Бабушка приказала подать ужин в его комнату, велела откупорить бутылку его любимого красного вина, отобрала для него самую спелую землянику, но он от всего отказался и совершенно неожиданно уехал с вечерним поездом.

Дня через три Лева вернулся в Авиловку осунувшийся, постаревший и с таким безжизненным, деревянным лицом, что даже Аннушка, увидав молодого барина, так и всплеснула руками от удивления. Недаром находила Замятина, что ее милейший братец совсем одичал за это время. Теперь Субботин целыми днями сидел запершись в своей комнате над книгами и появлялся в столовой только во время обеда и ужина, игнорируя всех окружающих. Даже колкости шурина не в состоянии были больше раздражать его. Субботин или вовсе не замечал их, или презрительно отмалчивался и быстро удалялся к себе, не принимая никакого участия в общей жизни семьи. На Ирину, казалось, он также не обращал никакого внимания, и это больше всего интриговало Замятину.

– То-то злится, небось, Иринка! – злорадствовала Лиза. – Ишь, как изменилась сразу: глаза, как у филина, большущие стали, а лицо с кулачок, ужасно подурнела девчонка! Не понимаю, что в ней хорошего находят! То ли дело Милочка! Милочка с каждым днем все хорошеет и хорошеет. На месте Стегнева я уже давно бы влюбилась в нее. Какие глупые все мужчины!

Лиза неслась к своей подруге отводить душу, как она выражалась, пошушукаться и посплетничать о всех интересных событиях дня. Замятина была права. Ирина изменилась, но не в том смысле, как находила Лиза. Смуглое личико ее побледнело и казалось еще более одухотворенным, какая-то новая грустная складка легла около нежных губ девушки, придавая лицу что-то особенно женственное и трогательное. Большие печальные глаза светились так мягко и кротко, что Лева не мог смотреть без боли в это похудевшее личико, а Стегнев находил его более, нежели когда-нибудь, прекрасным.

Так же как и Лиза, Ирина в недоумении спрашивала себя: «Что случилось?» – и не находила ответа. Равнодушное, холодное лицо Субботина и его официальное обращение к ней «Ирина Петровна» так озадачили девушку, что она почувствовала только взрыв возмущенной гордости и негодования против такого незаслуженного отношения. За что? Что она сделала ему?

Ирина решила, не откладывая, в тот же вечер переговорить с Левой и заставить его откровенно высказаться. Но, увы, он не показывался до самого вечера. После ужина перед уходом домой Ирина заглянула в его комнату, но нашла ее пустой. Ей сказали, что молодой барин уехал в город и неизвестно, когда вернется.

Ирина проплакала всю ночь и на другой день появилась в Авиловке с головной болью, бледная и с припухшими красными веками. Бабушка сейчас же начала расспрашивать, не болит ли у нее что.

– Ничего не болит, бабуся! – успокаивала Ирина. – Мне просто немного нездоровится, возможно, я слегка простудилась третьего дня.

Бабушка перепугалась, послала за местным врачом, который лечил Ирину ребенком, и уложила ее в свою постель. Старый доктор добросовестно и внимательно выслушал и выстукал больную, пощупал пульс, смерил температуру и затем, покачав головой, молча и пытливо уставился в лицо девушки добрыми серьезными глазами.

– Дитя мое! – проговорил он тихо, как только бабушка вышла из комнаты. – У вас никакой нет болезни, которую излечивают наши средства. Что мне сказать бабушке?

– Пропишите мне что-нибудь! – попросила Ирина.

– Извольте, я пропишу вам немного лавровишневых капель, но я думаю, они не помогут вам!

Бабушка осталась очень недовольна доктором. Она нашла, что он отнесся недостаточно внимательно к ее внучке.

– Должно быть, за старостью лет позабыл, как и лечить следует! – с досадой решила Прасковья Андреевна и принялась сама лечить Ирину.

В течение двух дней молодой девушке пришлось пролежать в постели с закрытыми окнами, укутанной теплыми одеялами. Старушка была убеждена, что бедная девочка простудилась во время поездки в табор, и усердно отпаивала ее липовым цветом и ромашкой. Ирина не протестовала. По крайней мере, лежа в постели, она всегда могла притвориться спящей, и ее оставляли в покое. Молодая девушка лежала с закрытыми глазами, а крупные слезы так и дрожали на ее длинных черных ресницах и одна за другой тихонько скатывались на грудь. Увы, старый доктор был прав, его лавровишневые капли совсем не помогали ей.

На третий день вернулся Лева, и Ирина сразу оживилась. Узнав от бабушки, что она была больна и лежала в постели, Субботин сначала очень встревожился, но, прочитав рецепт старого доктора, сейчас же успокоился и больше не спрашивал о ней. Бабушка даже рассердилась на него.

Молодые люди свиделись на другой день после приезда Субботина, когда Ирина встала с постели. Она сидела в круглой беседке с книгой и делала вид, что читает, но на самом деле тревожно прислушивалась к малейшему шуму в саду, надеясь увидеть Леву. Субботин вошел в беседку случайно, он не подозревал, что встретит ее. В первую минуту молодой человек сделал невольное движение, как бы собираясь уйти, однако одумался и остался. Побледневшее лицо Ирины сильно поразило его.

– Вы были больны? – спросил он глухо.

– Ах, пустяки, это скорее воображение бабушки! – хотела улыбнуться девушка, но улыбка вышла жалкая, и уголки губ ее сильно задрожали.

«Боже мой, неужели она заплачет!» – с отчаянием подумал Лева. Он не мог видеть ее слез. Как она изменилась, однако, прямо ужасно!

– Вы, кажется, что-то читали, Ирина Петровна? – проговорил он холодно. – Простите, пожалуйста, я не стану мешать вам, – и, слегка приподняв шляпу, быстро направился к выходу.

Это было уже слишком, Ирина не могла долее терпеть.

– Лева, Левинька! – воскликнула она с отчаянием, догоняя и останавливая молодого человека. – Не уходите же, не уходи так! Я не могу больше выносить этой пытки! Разве вы не видите, что не могу! Скажите мне, ради бога, за что, за что?

В голосе ее дрожали слезы. Ирина с мольбой протягивала руку. «Но ведь она любит другого», – пронеслось как молния в голове Субботина. Он не взял ее руку.

– Я не понимаю, что вы хотите, Ирина Петровна! Мне нечего сказать вам! – последовал его сдержанный, холодный ответ. Чужое, незнакомое лицо бесстрастно и равнодушно смотрело в глаза девушки. Субботин хотел идти.

– Нет, так нельзя, я не пущу вас! – с загоревшимися глазами, пылко воскликнула Ирина. – Это нечестно, не по-дружески. Понимаете? Нечестно, я должна знать, за что?

Около беседки послышались знакомые развалистые шаги. Кокочка с ружьем за спиной беспечно направлялся к лесу.

– Простите, Ирина Петровна, тут не место объясняться! – сухо проговорил Субботин. – Быть может, вы отложите этот разговор до другого, более удобного случая?

Ирина гордо откинула голову.

– Вы пойдете меня провожать сегодня? – спросила она решительно, останавливаясь в вызывающей позе перед Левой. Слезы уже не дрожали в ее голосе, черные глаза девушки сурово и гневно смотрели на молодого человека. Как хороша она была в эту минуту! «Но ведь она любит другого!» – снова пронеслось в голове Субботина.

– Нет, не пойду! – ответил он холодно. – Я теперь занимаюсь по вечерам, мне некогда! Всего хорошего, Ирина Петровна, будьте счастливы. – Он приподнял шляпу и повторил еще раз, нарочно отчеканивая каждое слово: – Будьте очень счастливы! – и затем, не оборачиваясь, быстро удалился из беседки.

Ирина не стала удерживать. Она опустилась на скамейку, закрыла лицо руками и горько-горько заплакала. «Неужели он не вернется? – с болью думала девушка. – Не одумается и так и уйдет, уйдет совсем!» Шаги раздавались все дальше и дальше. Вот где-то скрипнула садовая калитка. Ирина знала теперь, что Лева направился к лесу, ушел!

«Вечером за ужином переговорим!» – утешала себя девушка и весь день жила этой надеждой, но вечером Лева опять неожиданно уехал в город, не предупредив и даже не попрощавшись с ней.

Ирина печально побрела домой в сопровождении только Ульяны и Машутки.

– Возьми что-нибудь, накинь на себя, прохладно становится, – упрашивала бабушка. – На вот мою косынку.

Ирина равнодушно позволила укутать себя вязаным шерстяным платком. Но разве мог какой-то шерстяной платок предохранить ее от страшного холода, который леденил ее внутри? А между тем теплая ароматная ночь, казалось, никогда еще не была так прекрасна, никогда не сияли так ярко и приветливо мириады золотистых звезд. Но девушка не видала их, опустив голову и крепко прижав к груди обе руки, она быстро неслась знакомой лесной тропинкой. Если бы в эту минуту кто-нибудь спросил ее, какого цвета звезды, то она нашла бы, что звезды черные, так же как и небо над лесом, и высокий перистый папоротник у ног ее. Уехал, опять уехал, даже не предупредив, не попрощавшись с ней…

– А слышьте-ка, слышьте, что я спрошу у вас, – между тем нетерпеливо приставала к Ирине еле поспевавшая за ней толстенькая любопытная Машутка. – Отчего барчук-то не идет с нами? Никак опять в город укатил? Нешто осерчал на что?

Сильный толчок сзади заставил девочку внезапно замолчать. Ульяна так крепко дернула ее за косу, что бедная Машутка чуть не вскрикнула от боли. Смекнув, что не следовало надоедать барышне, она молча пошла за ней, но вскоре опять заговорила, на этот раз обращаясь громким шепотом к матери, за спиной Ирины.

– А отчего барчук-то не идет с нами?

– А хошь выдеру тебя? – последовал внушительный ответ.

Машутка испуганно отскочила в сторону.

– То-то, смотри, – угрюмо погрозила ей издали Ульяна. – Вот ужо как оттаскаю за косу, так будешь ты у меня спрашивать, лучше бы космы свои подобрала, ишь ведь кака растрепа идет!

Машутка поспешно подсунула непослушные пряди волос под платок и, пропустив вперед Ирину и мать, обиженно поплелась сторонкой одна к оврагу. «И всегда вот так, всегда, – с досадой думала девочка, – словно бы жаль им, самого антиресного и не скажут ни за что». Она решила при случае переговорить с Фенечкой. Фенечка ничего не скроет, она все-все знает.

Субботин стал часто уезжать в город то на два, то на три дня, казалось, молодой человек нигде не находил себе места, одинаково скучая всюду, куда бы ни появлялся.

Прасковья Андреевна с бесконечной тревогой следила за своим изменившимся внуком. Как осунулось и пожелтело его лицо. «Вот уж нелегкая, право, дернула говорить с ним!» – на все лады казнила себя бедная бабушка. Мимолетное подозрение, появившееся у нее после последнего разговора с Левой, все больше крепло в сердце старушки, превращаясь в несомненную и печальную уверенность. «Как это я раньше ничего не замечала? Как могла слепо поверить всем этим дурацким словам, когда он принимался серьезно убеждать меня, что никакой любви не признает и принципиально никогда не женится. Не признает, а сам и втюрился, – с отчаянием думала бабушка. – Ну, что теперь будет?»

Прасковья Андреевна чувствовала себя виноватой, ходила не в духе, и с некоторых пор даже Стегнев перестал ей нравиться и не казался таким уж моложавым и красивым. Бабушка заметила у него несколько новых морщин около глаз, виски также посеребрились. «И чего этот старик мямлит, не понимаю! – досадовала Прасковья Андреевна. – Уж кончал бы скорее, что ли, только за душу тянет!»

– Левушка, – предлагала она робко, – пошел бы ты проводить Ирину домой, совсем засиделся над книгами, голубонький, пора бы и отдохнуть немножко, ступай, ступай с Иринкой!

Но Лева хронически отказывался в таких случаях, объявляя очень сухо, что предпочитает заниматься по вечерам и гулять рано утром один, когда ему никто не мешает.

Отец Никифор, постоянный посетитель Прасковьи Андреевны, при таких разговорах подозрительно поглядывал на бабушку и в последнее время тоже хандрил и реже появлялся в Авиловке.

– А отчего Иринка так похудела? – спросил он однажды неожиданно, останавливась перед бабушкой и укоризненно обращая на нее свои кроткие добродушные глаза.

Прасковья Андреевна обиделась.

– Да чтой-то вы, батюшка, так странно глядите на меня, словно бы я и не кормила Иринку?

– То-то и оно, матушка, кормить-то вы кормите, да не единым хлебом человек сыт бывает! – проговорил серьезно отец Никифор и, не прибавив больше ни слова, молча удалился из комнаты.

«Вот чудак тоже! – с досадой подумала бабушка. – К чему он это загнул только, хотела бы я знать!» Замечание старого священника сильно задело ее, и она весь день не могла отделаться от внутреннего сознания своей виновности.

После последнего разговора с Левой Ирина больше не возвращалась к прошлому с ним. Она чувствовала себя незаслуженно оскорбленной, была очень сдержанна в его обществе и сама избегала оставаться наедине с молодым человеком. Все это глубоко возмущало Субботина. Он объяснял такое поведение девушки не иначе как полнейшим равнодушием к себе, и чем корректнее оказывалась Ирина, тем сильнее дулся и срывался Лева.

Больше всего смущало и огорчало бабушку то, что за последнее время ее Иринушка даже к музыке как будто охладела и далеко не с прежним восторгом летела на уроки пения к Стегневу. Владимир Павлович был недоволен своей ученицей. Она стала ужасно неровно относиться к его любимому искусству. То вяло и равнодушно, то, напротив, необычайно порывисто и горячо, каждый раз поражая его в таких случаях совершенно новой глубиной и страстностью голоса.

«Что с ней?» – думал Стегнев, озабоченно вглядываясь в похудевшее печальное личико Ирины. Чуткий и наблюдательный по природе, Владимир Павлович прекрасно замечал, что в молодой девушке совершается какой-то нравственный перелом, и при встречах с ней он так бережно и мягко относился к своей ученице, как только мог это делать самый преданный, самый близкий друг. Ирина была искренне благодарна ему, и невольно их взаимные отношения приобретали все больше ту короткость и теплоту, которые так возмущали Леву.

Однажды под вечер Владимир Павлович зашел в Авиловку с целой кипой новых нот. Он знал, что застанет Ирину одну. Замятины, Надежда Григорьевна и даже Васенька отправились на именины к каким-то соседям, дома оставались только Ирина и бабушка. Лева уже несколько дней как пропадал в городе.

Прасковья Андреевна, пользуясь необычной тишиной в квартире, отдыхала у себя в спальне, а Ирина с работой сидела задумчиво у окна в гостиной. Она всегда тут сидела, прислушиваясь к знакомым шагам в саду, то и дело нетерпеливо спрашивая себя, когда же он вернется, когда же наконец… Целых четыре дня уже, как она не слыхала даже его голоса… Ирина дошла до того, что считала за счастье одно только сознание, что Лева тут, под одной кровлей с ней, и что она может хотя издали слышать его голос, его шаги. Один вид круглой соломенной шляпы Субботина и его тросточки в углу передней доставлял удовольствие молодой девушке. По ее мнению, на них лежал какой-то особый отпечаток, присущий одному Леве, и проходя мимо них, она всякий раз ласково дотрагивалась до этой старой шляпы и ставила свой зонтик непременно в тот же угол у окна, где стояла Левина тросточка.

«Ах, когда же он вернется?» – вздыхала Ирина, забывая свою работу и то и дело поглядывая в окно.

Дверь из столовой неожиданно отворилась, и в комнату вошел Стегнев.

Девушка устало и нехотя поднялась с места. Она совсем была не в настроении говорить в эту минуту.

– Вы одни? – приветливо улыбнулся Владимир Павлович, протягивая ей руку. – Тем лучше. Я принес для вас новый романс, Ирина Петровна. Давайте петь.

Ему ужасно хотелось развлечь ее.

– Давайте, – равнодушно согласилась девушка, в свою очередь заставляя себя улыбнуться. – Спасибо, Владимир Павлович, вы очень славный.

– А мы не помешаем Прасковье Андреевне, она у себя?

– Да, бабуся отдыхает у себя, но это ничего, туда не слышно.

Владимир Павлович открыл нотную тетрадь и уселся за рояль.

– Начнемте с чего-нибудь старого, – предложил он, указывая девушке на какой-то знакомый ей, уже давно заученный ими дуэт.

– Хорошо, начнем, – все так же равнодушно согласилась Ирина, ей было безразлично, что петь.

Владимир Павлович сейчас же почувствовал это, как только она взяла первые две-три ноты. Голос девушки звучал так безжизненно, так глухо, она как будто насиловала себя… Стегнев первый захлопнул нотную тетрадь и, внимательно вглядываясь в утомленное личико своей ученицы, проговорил мягко и ласково:

– Вы не в настроении, дорогая, оставим это, к чему насиловать себя. Знаете что, Ирина Петровна, я лучше сам поиграю вам, буду фантазировать, если позволите, а вы садитесь вот тут, у окна в кресло и позабудьте о моем присутствии. Мне самому немного грустно сегодня, а в такие минуты, как вы знаете, я всегда жажду звуков.

– Играйте, пожалуйста, я вам буду страшно благодарна, – искренне проговорила Ирина, с удовольствием опускаясь в глубокое кресло у окна.

– Вы давно не получали писем от Глафиры Николаевны? – спросил Стегнев, не оборачиваясь и продолжая наигрывать какой-то вальс.

– Давно, кажется.

– И я тоже давно.

Если б Ирина не была так удручена своим собственным горем, то она, конечно, заметила бы, как грустно прозвучали последние слова Стегнева, но ей не до него было. Девушка машинально опустила на колени работу, откинулась на спинку кресла и, закрыв глаза, начала с каким-то мучительным наслаждением прислушиваться к чудной игре Стегнева.

Владимир Павлович был сегодня в ударе. Знакомые и незнакомые ей мелодии красиво сливались в общую стройную гармонию под его искусными пальцами. Он нарочно избегал всего бурного, шумного, и нежные мелодичные звуки, словно колыбельная песнь, баюкали и ласкали молодую девушку.