Текст книги "Весенняя сказка"

VII

– Что прикажете передать им, ваше превосходительство? – почтительно спрашивал у Дальхановой Никитич, стоя перед ней навытяжку со снятой фуражкой в руках. – Они, почитай, уж в третий раз приходят сегодня, говорят, что завтра уезжают и беспременно должны повидать барышню!

– Можешь передать этому господину, что барышня занята теперь и что вообще без меня она никого принимать не может; а мои приемные часы тебе известны – от четырех до пяти.

Начальница еще раз брезгливо посмотрела на карточку, которую только что передал ей Никитич, и затем, разорвав ее пополам, презрительно швырнула на пол.

– Подбери, – приказала она швейцару, – и брось в печку!

Глафира Николаевна медленно направилась к себе, сохраняя на лбу все ту же суровую складку и все тот же неприступно-холодный и высокомерный вид, который у нее всякий раз появлялся, когда она была почему-нибудь особенно недовольна.

– Не приказано принимать, ваше благородие! – невозмутимо докладывал минуту спустя Никитич какому-то господину, нетерпеливо поджидавшему его у подъезда. – Пожалуйте в приемные часы, от четырех до пяти!

– Но почему же, почему?! – волновался господин. – Ведь теперь будет свободный час во время завтрака, почему же я не могу на минуту войти к ней?

– Не могу знать, ваше благородие!

– Да ты показывал мою карточку, говорил, что я завтра еду?

– Точно так-с, ваше благородие!

– Ну и что же? – кипятился все более и более господин.

– Их превосходительство заняты, не приказывали принимать-с! – последовал все тот же неизменный ответ. – Пожалуйте-с в четыре часа!

– Тьфу ты пропасть, что за осел? – вконец обозлился господин. – Да на что мне твое превосходительство, батенька мой, и какое мне дело до ее приемных часов? Пойми ты наконец, дурень этакий, что я вовсе не к твоей начальнице собираюсь и что мне нужно переговорить по делу только с одной Ириной Петровной Фоминой! Понял?

– Точно так-с, ваше благородие!

– Ну так вот, значит, получай еще полтинник и проведи меня к Ирине Петровне! Слышишь!

– Покорно благодарим, ваше благородие! – Никитич невозмутимо опустил деньги в карман. – Пожалуйте-с в приемные часы, от четырех до пяти, ваше благородие!

– Черт знает что такое! – выругался, не стерпев, господин и, метнув злобный взгляд в сторону Никитича, сердито зашагал по улице, совершая уже в третий раз сегодня этот путь, и, увы, все одинаково безуспешно.

– Ишь, тоже думает, на дурака напал! – усмехнулся ему вслед Никитич, злорадно побрякивая в кармане полученными полтинниками. – Так я и провел тебя к барышне! – Старый швейцар с шумом захлопнул парадную дверь, очень довольный, что в третий раз уже прогоняет этого грубого и ненавистного ему человека.

Егор Степанович Лабунов (мои читатели, вероятно, уже догадались, кто был этот таинственный посетитель, так жаждавший повидаться с Ириной) и не подозревал, что Никитичу не только было известно, кто он такой, но также – и зачем он являлся сюда. Дворник Иван был в родстве с Никитичем, и накануне, доставив вещи Ирины, за чаем в швейцарской немало порассказал ему интересных вещей о своих новых господах, Лабуновых.

Егор Степанович был страшно возмущен. Он целый рубль передал этому старому дурню, надеясь задобрить его и расположить в свою пользу, а между тем вот уже третий раз он слышит все один и тот же ответ:

– Пожалуйте в приемные часы, от четырех до пяти!

Да, Егор Степанович был страшно возмущен! Он решил во что бы то ни стало еще раз повидаться с Ириной до своего отъезда. В душе этого упрямого человека все еще жила смутная надежда, что ему удастся как-нибудь уговорить ее поехать с ними в их именье, или, вернее, небольшой хутор, стоявший одиноко за городом. Он был убежден: в этом захолустье она уже никуда не убежит от них; тут она всецело будет зависеть только от его семьи и от него самого. Эта мысль особенно улыбалась Егору Степановичу. Он простить себе не мог, что не сумел вовремя удержать эту милую девушку, столь полезную в их доме. Впрочем, помимо всяких практических соображений, нужно сознаться, что Ирина и сама по себе ему очень нравилась; нравственное обаяние этой прелестной девушки было так велико, что оно не могло оставаться бесследным даже и для такой грубой, прозаической натуры, как Егор Степанович Лабунов.

Хорошенько закусив по дороге, он ровно в четыре часа опять звонил у подъезда Дальхановой. В голове Лабунова начинало слегка шуметь, и он чувствовал необычайный подъем духа и прилив той подозрительной храбрости, которая у него обыкновенно появлялась, когда он был слегка навеселе. «Самое надлежащее настроение!» – думал Егор Степанович, развязно влетая в переднюю пансиона и еще на ходу небрежно сбрасывая свою енотовую шубу на руки Никитича.

– Доложи! – крикнул он повелительно, вторично отдавая ему свою карточку.

Никитич мрачно оглядел его с ног до головы и весьма неохотно понес карточку наверх к начальнице.

От опытного взгляда старика на скрылось несколько приподнятое настроение Лабунова, и он решил ни в каком случае не оставлять его наедине с барышней и с начальницей. «Пусть жена подежурит у подъезда пока что, – резонно думал швейцар, – а я лучше постою вот тут, в коридоре, у дверей зала!»

Глафира Николаевна спокойно сидела в учительской, перебирая и пересматривая кое-какие журналы. Ирина тут же у стола еще раз записывала себе на память задачу Антипова, стараясь найти для нее наиболее легкий и простой способ изложения. Она так углубилась в работу, что даже не слыхала, как кто-то тихонько постучал в дверь и в комнату вошел Никитич.

– Что вам? – спокойно спросила Дальханова, не подымая головы и не отрываясь от своего журнала.

– Да вот опять этот господин, значит, ваше превосходительство, что давеча приходил, – замялся Никитич, – барышню спрашивают!

– Какой господин?! – встрепенулась Ирина, сразу меняясь в лице и большими испуганными глазами глядя на старого швейцара.

– Господин Лабунов! – мрачно проговорил Никитич.

– Какой нахал! – процедила тихонько Глафира Николаевна и сурово сдвинула брови. – Проси, я сама выйду! – холодно приказала она швейцару, поднимаясь с места и направляясь в зал.

Ирине почему-то показалось, что начальница по крайней мере на полголовы стала выше в эту минуту.

– Фомочка, – проговорила Глафира Николаевна решительно, уже выходя из учительской, – вас я попрошу остаться тут, я не желаю, чтобы вы говорили с этим человеком!

Дальханова удалилась из комнаты, величественная и надменная, как разгневанная королева.

VIII

В ожидании Ирины Егор Степанович беспокойно бегал мелкими шажками взад и вперед по залу. От волнения ему не сиделось на месте, и мысленно он уже придумывал самые чувствительные слова, чтобы как-нибудь повлиять на молодую девушку.

Лабунов ожидал, что вот-вот откроется дверь и к нему выйдет как всегда застенчивая и смущенная Ирина, а он, Егор Степанович, не помнящий зла, кинется к ней навстречу с распростертыми объятиями и… и… и… «Что, бишь, хотел я сказать!» – внезапно остановился Лабунов, тщетно стараясь припомнить, что именно он хотел сказать. Мысли его немного путались, и в голове ощущалась странная тяжесть....

– Ирина! – воскликнул он вдруг трагическим голосом, заслышав по коридору легкие шаги и подбегая ко входной двери. – Ирина!

Егор Степанович только что собирался принять позу всепрощающего героя с распростертыми объятиями, как вдруг дверь сильно распахнулась и перед ним выросла неприступная фигура начальницы.

– Что вам угодно?! – послышался ее спокойный ледяной голос.

Озадаченный Егор Степанович совсем растерялся и сконфуженно отскочил назад. В дверях стояла высокая статная женщина со сторогим непроницаемым лицом. Он никак не ожидал увидеть начальницу именно такой. Накануне Лабунов не успел хорошенько разглядеть ее в санях, но во всяком случае она показалась ему на улице куда как и меньше, и незначительнее.

– Что вам угодно? – снова раздался все тот же бесстрастный ледяной голос.

На минуту Егор Степанович был несколько сбит с позиции, но, впрочем, это длилось недолго. Под влиянием выпитого вина и своей природной наглости он скоро оправился.

– Что мне угодно, сударыня? – дерзко начал Егор Степанович, выпячивая свою грудь в пестрой бархатной жилетке и важно выставляя вперед одну ногу. – Вы спрашиваете, что мне угодно, так вот что, сударыня: прежде всего мне угодно знать, с кем я имею честь разговаривать!

– Об этом вы можете справиться у швейцара! – презрительно усмехнулась Дальханова.– А затем?

– A затем, a затем… – загорячился оскорбленный Лабунов. – Я желал бы знать, сударыня, на каком таком основании и по какому такому праву вы изволите укрывать от меня мою молоденькую родственницу и не позволяете ей проститься со мной перед отъездом?!

– Вашу родственницу? – в недоумении протянула Дальханова. – Вы меня удивляете, господин Лабунов. Я в первый раз слышу, что в моем пансионе учится ваша родственница. В каком классе?

– Я говорю об Ирине Петровне Фоминой! – злобно воскликнул Лабунов. – Пожалуйста, не притворяйтесь, будто вы не понимаете меня!

Седая голова Никитича тихонько просунулась из коридора в зал. Старый швейцар вопросительно посмотрел на начальницу, но, встретив ее спокойный взгляд, снова исчез за дверью. Этот предупредительный маневр, однако, не укрылся от возбужденного Лабунова, и на минуту он невольно стал сдержаннее.

– Я пришел проститься с Ириной Петровной, – проговорил он решительно, но уже не так громко, как прежде. – Мне необходимо переговорить с ней с глазу на глаз перед моим отъездом. Прикажите, пожалуйста, ее вызвать ко мне!

– Ирина Петровна не желает вас видеть! – последовал спокойный решительный ответ.

– Это неправда, это чистейшая ложь, сударыня! Я никогда не поверю вам! – снова забываясь, возвысил голос Лабунов. – Вы, вы и только вы не пускаете Ирину ко мне, но это есть посягательство на ее личность, на ее свободу, сударыня! Понимаете… посягательство… я… я не дозволю… не допущу!..

– Говорите потише, господин Лабунов, если вы вообще имеете что-нибудь прибавить, – спокойно заметила начальница.

Положительно эта женщина доводила его до бешенства, и в то же время он не мог не чувствовать, что она невольно импонирует ему.

– Наконец, если хотите знать, сударыня, – немного тише снова заговорил Егор Степанович, – то я могу требовать этого свидания, было бы вам известно. Я опекун Иринушкин, и вы не имеете права укрывать ее от меня!

– Вот как! Вы опекун? – несколько удивленно переспросила начальница, и чуть заметная усмешка скользнула по ее бесстрастному лицу. – Это меня радует, господин Лабунов! – проговорила она совсем серьезно. – Значит, слухи о том, что вы несправедливо присвоили законную часть Ирины Петровны по наследству ее покойной тетки, оказались неверными? В таком случае для меня понятно, почему вас, как близкого человека, назначили опекуном над ее имуществом, ведь так, не правда ли, я вас верно поняла?

Холодные проницательные глаза начальницы насмешливо устремились на Егора Степановича. Он готов был бы убить эту женщину!

– Нет, тысячу раз нет, сударыня, вы не поняли меня! – трагически воскликнул Лабунов, снова выставляя одну ногу и почему-то при упоминании о наследстве сразу переходя из угрожающего в патетический тон. – Нет, вы не поняли меня. В эту минуту, скорбя душой о моей несчастной молоденькой родственнице, я не имел в виду бренных денежных вопросов. К тому же, – поспешил добавить он, – эти вопросы уже давно покончены между мной и Ириной Петровной. Могу сказать, эта благородная, высокая душа сама отказалась от своей части в пользу моих шестерых малюток, и поверьте, сударыня, их детские сердца уже давно жаждут прижаться к ее груди и назвать ее своею…

– To есть вы хотите сказать – своей бонной? – спокойно усмехнулась Глафира Николаевна, неожиданно прерывая поток его красноречия. – Какие, однако, у вас практичные малютки! – заметила Дальханова не без иронии.

– Сударыня, вы смеетесь над самыми святыми чувствами! – снова воскликнул Егор Степанович, ударяя себя в грудь. – Но могу вас уверить, что была минута, когда одинокая несчастная девушка далеко не думала смеяться, когда она сама с радостью и благодарностью стремилась уехать в наш тихий, уютный уголок, в наше теплое гнездышко, и вот настанет час, берегитесь, сударыня, он близок, этот час! – Егор Степанович торжественно протянул к потолку обе руки; казалось, он уже узревал перед своими умственными очами этот ужасный час. – Настанет час, когда всеми покинутая, несчастная Ирина пожалеет об утраченном счастье, о забытом родимом крове, и в этот час она проклянет вас, сударыня, да-с, проклянет вас, вас одну-с, в этот час!

«Какой шут!» – с омерзением устало подумала Дальханова и хотела крикнуть Никитича, но в эту минуту случилось вдруг нечто совсем неожиданное для всех: внезапно распахнулась дверь из соседней комнаты и в зал быстро вошла бледная, с пылающими глазами Ирина.

– Замолчите, это все ложь, ложь и ложь! – громко зазвенел ее возбужденный голосок. – Как смеете вы обвинять Глафиру Николаевну! Она была так добра ко мне в самую тяжелую для меня минуту! Я никогда не желала ехать с вами, никогда не хотела жить в вашем доме, это тоже ложь, как и все, что вы сейчас говорили! Я не жалею о тех средствах, которые перешли к вам, но я никогда не отказывалась от моей части в пользу ваших детей. Вы ее взяли сами, не спрашивая меня, и тут опять солгали! Только мне все равно, мне ничего не надо, я хочу сама зарабатывать! Если бы Глафира Николаевна не помогла мне, то я охотно согласилась бы стирать белье, носить воду и мыть полы, лишь бы только не жить у вас, именно у вас, Егор Степанович! Зачем вы преследуете меня? Поймите же, что я презираю вас! Вы злой, вы гадкий человек, все, что вы говорите, – неправда, и я не верю ни одному вашему слову… ни одному!.. Вот, вы теперь все знаете, я все-все сказала вам, так уходите же, уходите скорее, разве вы не чувствуете, как я ненавижу вас – ох, господи, как ужасно, ужасно я ненавижу вас! – страстно, с мучительной болью воскликнула девушка, поднося обе руки к вискам.

И вдруг голос ее порвался, как надтреснутая струна. Лабунов, изумленный ее внезапным появлением, не сводил глаз с молодой девушки. Несмотря на все, что ему говорила Ирина, никогда еще она не казалась ему такой прекрасной, как в эту минуту.

– Ирина… Иринуш…ка… бесподобная!.. – рванулся к ней Егор Степанович, дрожа от волнения и стараясь захватить ее руку.

Но Дальханова быстро предупредила его.

– Ступайте к себе, Фомочка! – проговорила она, решительно подходя к молодой девушке и сурово отстраняя ее от Лабунова. – Никитич, проводите этого господина! – крикнула громко Глафира Николаевна, делая повелительный знак в сторону Егора Степановича.

Она ласково обняла за талию взволнованную девушку и поспешила удалиться вместе с ней из зала.

– Иринушка… ангел… постой, одно слово… только слово одно!.. – кричал Егор Степанович, неуверенными шагами кидаясь вслед за ними и все еще надеясь удержать молодую девушку. – Только одно слово… Королевна!

Но старый швейцар уже стоял около него, и притом с весьма решительным видом.

– Пожалуйте, пожалуйте, господин, тут нельзя куражиться, тут место казенное… – для пущей важности пояснял Никитич, выпроваживая его из зала.

В передней, однако, Никитич не без злорадства подал Лабунову его енотовую шубу и широко распахнул перед ним входную дверь.

– Только смей ты у меня еще в другой раз к барышне приходить, – сердито погрозил ему вслед старый швейцар, – так я те покажу барышню, небось в другой раз не заявишься ко мне!

Никитич, очень довольный, отправился в свою каморку под лестницей передавать жене обо всем случившемся, а между тем в верхнем этаже, в будуаре начальницы, происходила следующая сцена совсем иного характера.

Ирина стояла перед Глафирой Николаевной взволнованная, возбужденная, и глаза молодой девушки по-прежнему так и сверкали негодованием.

– Простите… но я не могла… не могла долее терпеть, милая, дорогая, я вас так люблю! – говорила она пылко, прижимая к своему разгоревшемуся личику холодную руку начальницы. – Как он смел так оскорблять вас? Вас, такую чудную, этот гадкий, злой, этот ужасный человек? Ах, как я ненавижу его, как он смел, я никогда, никогда не прощу ему!

Глафира Николаевна подошла к туалету, отлила из флакона с валериановой настойкой несколько капель в небольшую рюмку с водой и подала ее возбужденной девушке.

– Выпейте, Фомочка, – посоветовала она спокойно, – и затем сядьте вот тут на диване. Вам нужно немного отдохнуть и прийти в себя. Вот так, так хорошо будет, а теперь сидите смирно, пожалуйста, и слушайте, что я буду говорить вам.

– Фомочка, – начала она серьезно, – запомните раз навсегда, что оскорблять нас могут только равные нам. Такие шуты, как этот Лабунов, слишком ничтожны для этого, их можно презирать, жалеть, пожалуй, но считаться с ними, a тем более обижаться на них нельзя! Это значило бы оказывать им чересчур много чести!

У Дальхановой снова проскользнула та презрительная, немного злая усмешка, которая всегда придавала ее лицу что-то жесткое и холодное. В такие минуты она не нравилась Ирине; молодая девушка чувствовала отчуждение от нее.

– Какой же вы ребенок, однако, – проговорила, немного помолчав, Дальханова, словно угадывая ее тайную мысль. Она тихонько приподняла за подбородок все еще пылающее личико Ирины. – Кипяток, настоящий кипяток, моя Фомочка! – Глафира Николаевна улыбнулась ласково и глубоко заглянула в глаза молодой девушке. – Но это ничего, ничего, детка, оставайтесь, пожалуйста, такой. Я вас люблю такой и даже, если хотите, немного завидую! Иногда я бы и сама желала быть более непосредственной. Мне кажется, Фомочка, что такие люди, как вы, живут куда полнее и ярче нас, потому что гораздо сильнее реагируют на все, что их окружает. Мы же, так называемые благоразумные люди, слишком рассудочно относимся к жизни, и за это она мстит нам тем, что лишает самых светлых, красивых иллюзий.

Глафира Николаевна притянула к себе головку молодой девушки и тихонько поцеловала ее сперва в один, потом в другой глаз.

– Моя маленькая!.. – проговорила она чуть слышно и так нежно, что Ирина невольно с удивлением подняла глаза.

Та ли это женщина, что за минуту еще казалась ей такой рассудочной и жесткой?

– Моя маленькая!.. – снова повторила Дальханова своим ласкающим тихим голосом. – Я бы хотела, чтобы вы всегда считали меня своим другом, и потом еще я бы хотела, чтобы вы были счастливы, но понимаете, Фомочка, не так, как все счастливы, буднично, обыденно, серо, а как в сказке волшебной… с порфирой из чистого золота, и чтобы корона алмазная на челе сияла, чтобы звезды небесные к ногам пали! Одним словом, Фомочка, ярко, горячо, бесконечно, моя маленькая…

IX

Для Ирины началась новая эра существования.

Педагогическая деятельность в пансионе, полная интереса и глубокого содержания для молодой девушки, на первых порах поглотила всецело ее внимание, и она отдавалась этой деятельности со всем пылом своей непосредственной страстной натуры.

Пансионерки положительно боготворили ее. Ирина так ревностно входила в их интересы, так близко принимала к сердцу все их маленькие удачи и неудачи, и влияние ее на детей было так неотразимо и так благотворно, что скоро учителя окончательно больше не узнавали прежнего шаловливого 2-го класса.

– Эта Фомочка – настоящая маленькая чародейка! – говорил, шутя, добродушный Федотов, и все остальные коллеги вполне разделяли такое мнение.

Но в присутствии своих бывших преподавателей молодая девушка продолжала по-прежнему чувствовать себя стесненной и, к крайнему сожалению своих товарищей, старалась как можно реже появляться в учительской.

– Вы нас положительно знать не хотите, Фомочка! – смеялась Коврижкина. – Бедный Антипов скоро начнет ревновать вас ко второму классу, пожалейте же наконец бедного Щелкунчика.

Но Ирина оставалась неумолимой.

– Ах нет-нет, голубушка, не тащите вы меня в вашу учительскую, пожалуйста! – просила молодая девушка. – Право же, мне там нечего делать! Вы все время говорите между собой такие мудреные вещи, что мне даже страшно становится, и я поневоле только и думаю: «Боже, какая я глупая, какая я глупая!» С моими детками куда веселее, с ними никогда не бывает страшно, и я их всегда отлично понимаю.

И Ирина действительно прекрасно понимала детей и только среди них чувствовала себя совсем хорошо. Тут она была вполне в своей сфере. Они вместе читали, вместе играли, вместе учились.

Ирина переспрашивала их уроки, объясняла более слабым то, что они не запомнили или не поняли в классе, и в скором времени стала общей поверенной и любимицей. Федотов серьезно заявлял в учительской, что теперь у него прямо духу не хватает ставить дурные баллы детям, до того эти несчастные двойки огорчают бедную Фомочку и такой у нее всегда при этом убитый и печальный вид.

Но зато когда во время урока все шло хорошо и гладко и ее класс отличался, подвижное личико Ирины так и сияло горделивым восторгом. Учителя в таких случаях с особенным удовольствием выставляли в журналах огромные жирные размашистые пятерки; а со скамеек учениц к ней обращались торжествующие взгляды детей, на которые Ирина в свою очередь, конечно, также отвечала радостной и сочувственной улыбкой.

Неделю спустя после своего первого неудачного урока в присутствии молодой девушки Антипов снова входил в класс. (Он уезжал на несколько дней по личному делу из города, а временно его заменяла Клеопатра Сергеевна.) В ожидании повторения скандала Щелкунчик уже заранее напустил на себя как можно более грозный вид; но на этот раз он был поражен необыкновенной тишиной и порядком во время урока и изумительным вниманием, с которым его слушали ученицы. К тому же все дети не только запомнили и прекрасно понимали его сложную арифметическую задачу, но, что гораздо важнее, могли также и вполне сознательно и точно объяснить ее.

Этого Антипов никак не ожидал, и недоумевающий взор его с удивлением переносился от одной скамейки к другой. Случайно, впрочем, а может быть, и не совсем случайно, взглянув в сторону новенькой классной дамы, Щелкунчик вдруг понял, в чем дело, и голубые навыкате глаза его теперь не только с восхищением, но и глубокой признательностью остановились на Ирине.

– Барышни, вы замечаете, как он все время глядит на Ирину Петровну? Он, наверное, уже по уши влюблен в нее! – тихонько шептала Кошкина своими соседкам.

На этот раз, однако, симпатии пансионерок были всецело на стороне Щелкунчика; они готовы были простить ему все его прошлые прегрешения и даже непозволительно огромный рот только за то, что он разделял, как казалось детям, их восторженное поклонение перед общим кумиром класса.

– Господа, давайте теперь и Щелкунчика обожать; не нужно больше изводить его, – предложила Кошкина. – В следующий раз я положу на кафедру мой собственный карандаш и куплю ему новую вставочку; необходимо только покрасивее выбрать, с каким-нибудь цветочком, я думаю!

И на последней скамейке между главными почитательницами Ирины было твердо установлено отныне обожать Щелкунчика. В доказательство этого они решили поочередно подносить ему во время урока красивые вставки и непременно обматывать куски мела разными пестрыми бумажками в виде хорошеньких юбочек.

Как только Антипов вышел из класса, ученицы немедленно обступили Ирину, желая, как и всегда, сейчас же поделиться с ней своими впечатлениями.

– Душечка, Ириночка Петровночка! – с оживлением кричала Кошкина, вскакивая на кафедру и заглядывая в журнал. – Ни одной тройки сегодня! Понимаете, ни одной, все четверки да пятерки, четверки да пятерки!.. Это все благодаря вам, только вам, Ириночка Петровночка, дусенька!

– Да-да, конечно, благодаря вам! – кричали и остальные ученицы.

– Да нет же, нет, дети! – протестовала молодая девушка. – Главным образом благодаря вам самим, конечно, a затем я еще хотела сказать… – Ирина на минуту остановилась.

– Господа, Ирина Петровна желает что-то сказать нам! – громко заявила Кошкина, продолжая стоять на кафедре и для большей важности поднимая кверху линейку.

Ученицы затихли.

– Ах нет, дети, ничего особеннаго! – покраснела Ирина.– Я только хотела сказать, что вы были сегодня ужасно, ужасно милые, и я вас страшно люблю всех!

– Ура! – восторженно загремела Кошкина, совсем забывая, что они в классе, и, спрыгнув с кафедры, бросилась шумно целовать Ирину. Разумеется, и все остальные поклонницы молодой девушки последовали ее примеру, а так как они были весьма многочисленны, то, вероятно, бедной Ирине довольно плохо пришлось бы от всех этих жарких объятий, если бы, к счастию, в эту минуту не раздался звонок к началу урока географии у Федотова.

Дети тесно окружили Ирину. Желая поскорее освободиться от них и снова водворить в классе порядок, молодая девушка как-то нечаянно оступилась и слегка оцарапала и ушибла руку о соседнюю парту; к общему ужасу детей, на пальце у нее показалась капля крови.

Во время всей этой маленькой сценки Савельева нарочно держалась поодаль от остальных девочек и демонстративно не принимала участия в общей овации молоденькой классной даме. Но теперь, заметив вдруг кровь на руке у Ирины, она сразу изменилась в лице и, быстро растолкав остальных подруг, вытащила из кармана свой собственный тонкий носовой платок и принялась им бережно и осторожно обтирать руку молодой девушки.

– Вам больно, Ирина Петровна, вам очень-очень больно? – спрашивала она тихонько.

– Да нет, милая Савочка, спасибо, но, право же, все это пустяки! – смеялась Ирина. – Посмотрите, даже и кровь почти не идет больше!

Однако по просьбе девочки она временно все-таки оставила на руке повязку, которую ей наложила Савочка.

По окончании урока географии детей позвали в рекреационный зал для танцев. Савельева что-то нарочно замешкалась у своей скамейки и с минуту оставалась одна в пустом классе. На полу, у столика, где обыкновенно сидела Ирина, валялся теперь забытый носовой платок, которым только что была повязана рука молодой девушки. Девочка быстро подняла его и, убедившись, что ее никто не видит, несколько раз горячо прижала его к губам и засунула себе за корсаж. Теперь и у нее было нечто, что она могла сохранять на память об Ирине Петровне, но только об этом никто-никто не узнает!

– Тоскует что-то наша Фомочка! – с участием заявляла в учительской Клеопатра Сергеевна, и между коллегами было сейчас же решено прийти на помощь этой одинокой, всеми любимой девушке и общими усилиями постараться найти ей какие-нибудь занятия.

Клеопатра Сергеевна предлагала временно поселить Ирину в доме своей матери, уверяя, что старушка будет очень довольна обществом такой милой и симпатичной девушки, но Антипов горячо протестовал. По его мнению, квартира его родителей была гораздо больше и удобнее, к тому же Ирина Петровна могла бы и совсем остаться у них в качестве преподавательницы его маленькой сестренки.

Однако вряд ли не более всех товарищей Ирины, не исключая даже и немного увлеченного ею Антипова, заботилась об участи молодой девушки сама Глафира Николаевна Дальханова.

В жизни этой странной женщины, такой холодной по внешности, было очень немного глубоких и серьезных привязанностей. Она как-то не умела приручать к себе людей и сама очень редко близко сходилась с ними. Но зато тех, кто ей действительно нравился, Дальханова никогда не забывала, и они навсегда оставались ее друзьями.

Глафира Николаевна полюбила Ирину с первой же встречи, там, в рекреационном зале, когда она так порывисто кинулась к ней в объятия и так искренне и горячо заплакала у нее на груди. До сих пор никто еще не относился с такой горячей доверчивой лаской к этой гордой женщине, и потому немудрено, что наша маленькая Фомочка сразу полюбилась начальнице и стала для нее близким человеком.

Глафира Николаевна даже немного рассердилась, когда Коврижкина как-то сообщила ей, что Антипов предлагает Ирине место гувернантки в доме его родителей.

– Что ж вы думаете, Клеопатра Сергеевна, для Ирины Петровны не найдется у меня самой места? – заметила она несколько холодно и тут же решила про себя оставить Фомочку в пансионе в качестве запасной классной дамы, на тот случай, если кто-нибудь из преподавателей заболеет или не в состоянии будет посещать уроков.

Однако все эти разговоры происходили пока только за спиной молодой девушки. Ирина и не подозревала, как много занимались ее участью эти симпатичные, преданные ей люди. И хорошо, что она не подозревала, иначе ей было бы совестно перед ними. Как ни странно, несмотря на общую любовь, какой она пользовалась в пансионе Дальхановой, Ирина не чувствовала себя вполне счастливой, и мысль о бабушке и родной Муриловке теперь все чаще и чаще приходила в голову молодой девушке.

Она становилась печальнее и молчаливее не потому, что приближался срок окончания ее занятий у Глафиры Николаевны, а главным образом потому, что тех средств, которые она успела заработать, все еще не хватало для выполнения ее заветной мечты, то есть поездки на родину к бабушке. Как она ни экономила, отказывая себе во всяком удовольствии и боясь истратить лишнюю копейку, тем не менее молодой девушке предстояло сделать несколько необходимых издержек, которых, к сожалению, она никак не могла избежать.

Нужно было купить шляпу, ботинки, перчатки; у нее не было весеннего пальто; необходимо было сшить хоть одно простенькое платье – ее старое черное уже совсем почти истрепалось и становилось ей и узким, и коротким.

Бедная Ирина каждый день заботливо пересчитывала свои скудные капиталы и всякий раз убеждалась, что у нее все еще недоставало по крайней мере 15–20 рублей для предстоящей поездки в Муриловку. Что тут делать? С горя она снова и снова принималась перечитывать письмо бабушки, пока наконец не выучила его на память. Всякий раз когда после этого она появлялась в классе, то глаза ее были красны и углы рта немного дрожали. Боже мой, до чего трудной казалась Ирине в такие минуты роль классной дамы, обязанной всегда служить примером благоразумия и рассудительности, не имевшей права в присутствии детей хорошенько выплакаться.

Однажды под вечер, когда эта потребность ощущалась особенно настоятельно, Ирина медленно возвращалась к себе в пансион из любимой часовенки в монастырском подворье. Погода стояла дождливая и пасмурная. Молодая девушка осторожно пробиралась вдоль узеньких городских тротуаров, стараясь по возможности не слишком промочить свою последнюю и не совсем уже крепкую пару ботинок.

Почти у самого дома внимание ее было неожиданно привлечено громким детским криком на улице. Какой-то маленький мальчик, лет четырех, шлепая по лужам, зазевался посреди дороги и теперь чуть было не попал под колеса проезжающих мимо дрожек. К счастью, кучер успел вовремя остановить ленивую лошаденку. Хотя мальчик и упал на землю, но при этом нисколько не пострадал, только с перепугу кричал и плакал.