Текст книги "Весенняя сказка"

XXXII

Впрочем, помимо этих незначительных кратких размолвок, в общем учитель и ученица оставались все-таки большими друзьями. Только раз, и то ненадолго, между ними, казалось, пробежала черная кошка.

Однажды они сидели вдвоем в маленьком флигеле за уроком пения.

– Знаете что, Ирина Петровна, – весело объявил Стегнев, – у вас настолько окреп и развился голос, что, мне кажется, вы могли бы теперь свободно выучить вот этот дивный романс Амбруаза Тома! – И он с особой любовью раскрыл перед нею старую нотную тетрадь.

– Что же это за романс?! – с любопытством спросила Ирина, очень польщенная его похвалой.

– Это песнь Миньоны55
  Миньона – трагический персонаж романа И. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795).


[Закрыть], помните, гетевской Миньоны? – тихонько ответил Стегнев. – Ее когда-то пела одна моя знакомая… – и он начал мечтательно наигрывать мелодию романса.

Ирина принялась ревностно за работу. Она уже привыкла к постоянным хвалам своего учителя, и на этот раз ей хотелось особенно отличиться и угодить ему, так как, по-видимому, это был один из его любимых романсов. Вскоре она действительно очень правильно разучила всю мелодию; слух у нее был замечательно верный, и обыкновенно она никогда не детонировала, чем всегда особенно угождала Стегневу. Однако на этот раз, к великому огорчению обоих, песнь Миньоны почему-то совсем не удавалась Ирине.

– Но ведь я же верно пою, вы сами говорите, что верно?! – допытывалась в недоумении девушка.

– Верно-то верно, – досадливо возражал Стегнев, – но понимаете, фразировка совсем не та! Удивляюсь, право, как вы, такая чуткая и талантливая, не можете понять настроения этой страстной призывной песни, в которую Миньона вложила всю поэзию, весь пыл своей любящей юной души? Возьмем, например, хоть эти строки:

 
Знаешь ли чудный край,
Где так чист небосвод.
Зачем не могу я с тобою
В тот дальний чудный край
Навсегда убежать
И там, и там жить жизнью иною,
Любить, любить и страдать!
 

У вас они выходят так безразлично и холодно, точно вы простые упражнения поете. Нельзя же все одним тоном тянуть без всяких оттенков, помилосердствуйте, Ирина Петровна, ведь это не колыбельная песнь. Побольше чувства, увлечения надо, понимаете, огня, огня побольше! – И Владимир Павлович принимался сам напевать, указывая ей, как следует фразировать ту или другую строку романса.

Ирина внимательно прислушивалась, следила, замечала, пробовала все точно повторять за ним, с теми же ударениями и так же, как и он, на некоторых нотах понижая и повышая голос, но – увы! – из этого ничего не выходило…

Настроение Миньоны оставалось чуждым ее детской наивной душе, а всякое подражание ей нисколько не удавалось. Ирина не умела притворяться, даже при желании не умела; она могла передавать только то, что чувствовала и что непосредственно выливалось из глубины ее искренней, правдивой души.

Стегнев был совсем разочарован, он даже не умел скрыть своего неудовольствия.

– Я думал, вы тоньше, Ирина Петровна! – проговорил он несколько резко. – Неужели я так жестоко ошибался в силе и глубине вашего музыкального понимания? – Владимир Павлович, как истый художник, особенно облюбовал эту песнь Миньоны для молодой девушки.

Разве она не была, как нарочно, написана для такого горячего, сильного и в то же время мягкого и выразительного голоса, как у нее, и разве сама Ирина, с ее смуглым личиком и черными волнистыми волосами, не являлась прелестным и живым олицетворением гетевской поэтичной Миньоны? И вдруг такое разочарование!

– Право, Ирина Петровна, – насмешливо проговорил Стегнев, – после этого нам остается только распевать с вами:

 
У Катеньки-резвушки
Все сломаны игрушки,
У кукол нет носов,
Барашки без рогов…
 

Владимир Павлович был страшно зол и в первый раз даже не совсем вежлив со своей ученицей. Ирина ничего не сказала, она только сильно побледнела и начала молча складывать ноты и затем, также молча и не прощаясь, вышла из комнаты.

Стегнев сейчас же одумался, и ему стало ужасно совестно; он поспешил нагнать ее в дверях.

– Ирина Петровна, я, кажется, погорячился немного, простите, пожалуйста, – проговорил он искренне. – Артисты – ужасно несправедливый народ, но ведь отчасти и вы сами виноваты: вы так избаловали меня своими успехами… Знаете что? Приходите завтра после школы, Ирина Петровна, мы еще раз попробуем!..

– Очень вам благодарна, Владимир Павлович, – холодно ответила Ирина, – но я больше не приду и прошу извинить меня, что так долго утруждала вас. – Она слегка наклонила головку и быстро пошла вперед.

Стегнев не посмел следовать за ней; в первый раз он почувствовал в ней уже не ребенка, а оскорбившуюся девушку, и ему стало еще более совестно. Владимир Павлович вернулся домой страшно не в духе; он никак не ожидал, что маленькая размолвка с этой наивной девочкой могла так сильно расстроить его, и теперь искренне сожалел о случившемся.

Ирина также была не в духе. Она чувствовала себя обиженной, и притом несправедливо обиженной; не понимала, чего от нее требовали; разве она не старалась так же, как и всегда, и не прилагала всех своих усилий, чтобы угодить этому противному человеку, а он между тем вместо похвалы только злится, говорит дерзости да еще советует про какую-то Катеньку-резвушку петь!

«Пусть сам поет про эту Катеньку, если желает!» – сердито думала девушка, а она больше не пойдет к нему во флигель, вот!

И Ирина решила в будущем заниматься пением только одна; по крайней мере, тогда некому будет критиковать ее.

Однако, вернувшись к себе, молодая девушка не вытерпела, и ей сейчас же захотелось проверить впечатление Стегнева. Не снимая ни берета, ни своей драповой жакетки, она быстро вошла в столовую. Прасковья Андреевна и отец Никифор мирно сидели за самоваром.

Старый священник маленькими глотками с наслаждением отпивал свой чай из широкой большой чашки, которую для него нарочно всегда ставила Аннушка.

– Бабуся! – решительно проговорила Ирина и, как всегда, когда что-нибудь волновало ее, с вызывающим видом останавливаясь посреди комнаты. – Бабуся, отец Никифор, слушайте, я вам сейчас спою один романс с увлечением, с огнем, и вы потом должны сказать мне, хорошо ли он выходит у меня?!

– Да что ты, мать моя, словно с цепи сорвалась! – изумилась бабушка. – Напейся-ка раньше чайку с увлечением, этак-то лучше будет!

– Да-да, много лучше! – тихонько усмехнулся и отец Никифор, с добродушной улыбкой поглядывая на девушку.

Но Ирине не до чаю было, ей хотелось сейчас же, как можно скорее разрешить важный для нее вопрос: прав или не прав был этот противный Стегнев и действительно ли она так плохо понимала песнь Миньоны?

– Нет-нет, бабуся! – нетерпеливо воскликнула девушка. – Какой там чай, я сейчас, сейчас хочу!

Она раскрыла ноты и так, не раздеваясь и стоя посреди комнаты в драповой жакетке, с беретом на затылке, начала петь, усердно подражая Стегневу, и так же, как и он, закидывая при этом головку и стараясь как можно громче выкрикивать заученные ударения. Но природное артистическое чутье девушки не могло долго обманывать ее; она и сама чувствовала, что Стегнев был прав и что песнь Миньоны у нее плохо выходит: бледно как-то, делано, фальшиво, и это-то так и огорчало ее. Ирина на полуслове вдруг резко оборвала свое пение и тихонько закрыла тетрадь.

– Бабуся, отец Никифор, – проговорила она совсем упавшим голосом, – а ведь правда нехорошо?!

Бабушка замялась: ей было очень жаль девушку, но так же, как и Ирина, она совсем не умела притворяться.

– Как тебе сказать, моя голубенькая, – начала она мягко. – Хорошо-то оно хорошо, да только, мне кажется, ты уж чересчур громко местами выкрикиваешь, поровнее бы лучше, пожалуй…

– Ах, бабуся, – возмутилась Ирина, – ну как же ровнее, разве вы не понимаете, что это нужно с увлечением, с огнем петь?!

Бабушка тихонько усмехнулась и посмотрела на священника. Отец Никифор, по-видимому, также с трудом удерживал улыбку.

– Так-так, – проговорил он, добродушно пощипывая свою бородку, – это с огнем, значит, с увлечением… Ну что ж, пусть, пусть, может, оно и действительно так следует по-вашему, по-ученому, а по мне, так уж больно гулко выходит. Ты бы лучше, Иринушка, что-нибудь наше, этак, знаешь, русское спела. Возьмем хотя «Вниз по матушке по Волге», а не то «Во поле березонька, во поле кудрявая стояла»… Да мало ли у нас своих хороших-то песен, и без огня, да хороших! – усмехнулся отец Никифор. – Да вот еще что, моя детка, – продолжал он ласково, – почему бы тебе у нас в церкви на клиросе не петь; давно собирался просить, маточка; с таким-то голосом ведь благодать одна, куда, куда хорошо бы!

Ирина ничего не ответила; она чувствовала, что отец Никифор хотел утешить ее, расхваливая ее голос, и в душе она, конечно, была благодарна ему, но в настоящую минуту молодая девушка не в силах была говорить о посторонних вещах и потому, наскоро проглотив свою чашку чая, быстро встала из-за стола и убежала к себе.

– Что с нею? – озабоченно спросил священник, как только затворилась дверь за молодой девушкой. – Здорова ли?

– Пустяки, здорова! – улыбнулась бабушка. – Должно быть, как-нибудь за уроком не поладили, но это ничего; милые бранятся – только тешатся! – засмеялась она и, слегка нагнувшись к своему приятелю, начала передавать ему что-то вполголоса с торжествующим видом. Но старый священник, казалось, нисколько не сочувствовал ее словам; он мрачно уткнулся в свою чашку и только молча и укоризненно покачивал головою.

– Негожее затеваете, матушка Прасковья Андреевна, – проговорил он наконец серьезно.

– Как так негожее? – возмутилась бабушка. – Что ж, по-вашему, жених не хорош или невеста его не стоит?!

– И он, и она, оба хороши, да только не для друг друга, – нахмурился отец Никифор. – Иринушка еще ребенок малый, а он ей в отцы годится.

– И полно вам, отец Никифор! – рассердилась бабушка. – Такой-то красавец! Да он двух молодых за пояс заткнет! Глупа будет Иринка, если сама своего счастья не поймет.

– Ну, уж не знаю там, глупа ли, умна ли, а только помяните мое слово, Прасковья Андреевна, не быть по сему, не пойдет ваша Иринушка за него, вот увидите, не пойдет!

Оба приятеля расстались несколько холодно на этот раз, и бабушка даже сожалела, что так преждевременно поделилась с ним своими тайными планами и мечтами. «Не стоило и говорить, – с досадой думала она, – всегда был чудаком, таким и умрет, видно, не стоило».

Ирина целый день нарочно храбрилась, делая вид, что ей решительно все равно, будет ли она или не будет продолжать свои уроки пения со Стегневым, но вечером, ложась спать, молодая девушка не вытерпела и, когда Прасковья Андреевна вышла из комнаты, дала полную волюшку своему горю.

Анна, случайно вошедшая в спальню, застала ее сидящей на постели в длинной ночной сорочке с поджатыми коленками и тихонько плачущей.

– Барышня милая, что с вами? – испугалась старая прислуга и сейчас же побежала с докладом к бабушке.

Прасковья Андреевна тоже встревожилась.

– Иринушка, голубенькая, да о чем ты! Поведай мне свое горе, девонька, вместе размыкаем! – умоляла она, ласково обнимая худенькие плечики девушки.

– Ах, бабуся, бабуся, вы и не знаете, я ведь больше не стану учиться у него! – с отчаянием всхлипывала девушка. – У меня огня нет, огня нет!

Результатом этого признания было то, что бабушка немедленно послала коротенькую записку Софье Павловне, а Софья Павловна, прочитав ее, тоже немедленно и притом очень серьезно выбранила своего брата. Ирину между тем заботливо уложили в постель. Аннушка ходила вокруг нее на цыпочках, точно дело шло об опасно больной. Она сама принесла ей горячего чаю и ее любимого варенья, почему-то заботливо накрыла еще двумя теплыми одеялами и затем так нежно и так долго гладила ее по головке, что успокоившаяся Ирина под влиянием этой тихой ласки крепко и сладко уснула.

– Спи, спи, дитятко милое! – тихонько приговаривала над нею бабушка. – Есть тоже о чем горевать, подумаешь, об огне каком-то; подожди, глупая девочка, поживешь, и огонь будет, за этим дело не станет, а пока радуйся, что нет его, жжется ведь он, огонь-то, дурочка моя сладкая! – И бабушка, тихонько улыбаясь про себя, невольно думала: « А этот старый чудак еще уверяет, что он не нравится ей, да где тут не нравится, когда девчонка, можно сказать, просто без памяти влюблена в него!»

Софья Павловна была очень недовольна своим братом.

– Не понимаю, право, – говорила она с искренним возмущением, – как можно предъявлять такие странные требования к этому милому наивному ребенку? Что ты, на сцену, что ли, собирался готовить ее?

– А почему бы и нет! – оправдывался Стегнев. – Разве это не во сто раз лучше всякого серенького, будничного прозябания какой-то несчастной школьной учительницы? Искусство дает так много радости, так много удовлетворения, оно делает нашу жизнь такой богатой. И, наконец, подумай только, Софи, какая блестящая артистическая карьера могла бы ожидать ее в будущем, при ее красоте и неоспоримой талантливости? У этой девочки прямо на редкость дивное драматическое сопрано; я убежден, что двух или трех лет серьезных занятий где-нибудь в Италии или в Париже было бы вполне достаточно, чтобы потом ее охотно приняли на любую столичную сцену!

Софья Павловна презрительно махнула рукою.

– Все это только громкие фразы! – проговорила она с досадой. – Поверь, мой друг, что, несмотря на свою красоту и талантливость, Ирина никогда не пойдет на сцену! Она создана для тихих семейных радостей и менее, чем кто-нибудь, нуждается в твоей блестящей артистической карьере. Такая девушка может быть прекрасной школьной учительницей, но актрисой она никогда, никогда не будет!

Стегнев должен был обещать сестре, что на другой же день поедет в Авиловку и постарается примириться со своей молоденькой ученицей. Но на другой день пришла деловая телеграмма, и ему было необходимо уехать опять на некоторое время в город. Владимир Павлович ограничился коротенькой извинительной запиской и в тот же вечер отослал ее Ирине.

XXXIII

Занятия Ирины в школе шли своим чередом – и, нужно сознаться, шли чрезвычайно успешно.

Воспитанники все больше и больше привыкали и привязывались к своей новой учительнице, и молодая девушка, сама того не сознавая, только в силу собственной душевной чистоты имела чрезвычайно благотворное влияние на детей. Маленький Митя мог теперь совсем безбоязненно каждый день прибегать в школу. Товарищи очень полюбили бедного хромого Джуньку. Митя, как наиболее зажиточный между ними, не нуждался в разных школьных принадлежностях. Марфа Тимофеевна щедро снабжала его и бумагой, и перьями, и карандашами, и всем этим, под влиянием Ирины, Джунька с удовольствием делился с остальными неимущими учениками.

Зато теперь у Мити было всегда очень много защитников между ними, и более сильные мальчики охотно носили его попеременно на своих плечах во время их школьных прогулок в лес. Прежние заговорщики и главные враги Ирины превратились в ее лучших друзей, и отец Никифор и Стегнев недаром шутя называли их «лейб-гвардией» молодой девушки. Сенька Кузьмин, Алеша Кривоухин и Сергей Белый – наиболее ревностные почитатели ее, теперь зачастую сопровождали молодую девушку во время ее прогулок на село, в особенности если по делу ей приходилось отправляться туда в позднее время.

В таких случаях они ни за что не отпускали Ирину одну, и каждый раз по окончании занятий в школе мальчики неизменно спрашивали, не нужно ли Ирине Петровне куда идти вечером. И Ирина даже и не подозревала, до какой степени присутствие их действительно ограждало ее от очень крупных неприятностей.

Дело в том, что Епифан Емельянович все еще не успокоился в своей злобе и по-прежнему продолжал мечтать о мести ненавистной ему школьной учительнице.

Однажды, после обильной выпивки у дьякона Митрофана, он даже не вытерпел и как-то проболтался об этом в лавочке своего хозяина Абрамки, а шустрый Ицко подслушал и немедленно обо всем донес своим друзьям: Сеньке Кузьмину и Алешке Кривоухину.

Мальчики не на шутку взволновались: злоба их к Рыжему Быку, как они называли Козыркина, достигла теперь прямо невероятных размеров. «Как он смел угрожать их дорогой барышне?»

Все ученики готовы были горой стоять за свою Ирину Петровну; однако зная, как она не любила всяких доносов и жалоб, они решили временно ничего не говорить ей об этом и постараться как-нибудь самим справиться с врагом; а пока на завалинке около старого амбара было постановлено только отрядить усиленную охрану и особенно вечером никуда не отпускать ее одну.

Между тем ничего не подозревавшая Ирина спокойно продолжала совершать свои дальние прогулки и в поля, и в лес, и на село. С первыми теплыми днями она начала предпринимать их, как и обещала, совместно со всеми учениками школы. Это очень занимало детей. Обыкновенно в таких случаях воспитанники уже с утра приносили с собою по большому ломтю черного хлеба.

Ирина также появлялась с корзиной бутербродов. По просьбе молодой девушки Аннушка щедро снабжала ее всякой провизией, и таким образом она могла делиться ею со своими маленькими приятелями.

Дружная компания весело направлялась в лес; по дороге они устраивали где-нибудь стоянку, располагаясь попросту на земле или усаживаясь на старых пнях. Сенька и Алеша приносили большие охапки мха и приготовляли более удобное сиденье для Ирины. Иногда они даже разводили костер, доставали воды из Черной речки и принимались в маленьком походном котелке варить картошку «в мундире», что всегда чрезвычайно занимало не только детей, но и саму учительницу. После такого импровизированного завтрака Ирина по просьбе мальчиков начинала зачастую рассказывать им какую-нибудь историю или страшную сказку, до которых все они были большие охотники; а иногда и сами дети принимались передавать ей всевозможные ужасы о разных ведьмах, домовых, русалках и оборотнях, о которых им приходилось нередко слышать на селе от своих матерей и бабушек. Ирина с нескрываемым интересом слушала эти рассказы и иногда даже так увлекалась ими, что невольно делала страшные глаза; но вспомнив затем, что все это одни суеверия и что, в сущности, не следовало бы позволять детям набивать себе головы такими пустяками, она сразу меняла тон, напускала на себя очень серьезный вид и решительно заявляла:

– Это все глупости, мои милые мальчики, одни бабьи сказки, на самом деле нет ни леших, ни домовых, ни ведьм. Вы не верьте, пожалуйста, таким бредням, вас только нарочно пугают. А все-таки, Сенечка, чем же кончилось то дело у вас, расскажи-ка, расскажи, миленький, по порядку, ведьму-то поймали, что ли, ребята? – не выдерживала Ирина, желавшая непременно узнать, чем кончилась та или другая страшная деревенская история, невольно снова увлекаясь рассказом своего маленького приятеля.

Если день стоял тихий и теплый, то подобные прогулки иногда затягивались до самого захода солнца. Нередко для большого веселья кто-нибудь из старших мальчиков, чаще всего Серега Белый, приносил с собою маленькую дешевую гармонь.

Серега был мастер играть на ней, и школьники вместе с Ириной устраивали в лесу целый хор. Серега подыгрывал на своей гармони, а молодая девушка служила запевалой.

Дети научили ее своим крестьянским песням и очень радовались, что она так лихо и весело распевала их вместе с ними.

После таких прогулок Ирина возвращалась домой бодрая, счастливая, с блестящими глазами и, к великому удовольствию Аннушки, с громадным аппетитом.

Прасковья Андреевна была в восторге: ее девочка не по дням, а по часам хорошела и поправлялась. Ирина даже как будто пополнела и немного выросла за последнее время. Яркий румянец покрывал ее щечки, волосы стали еще гуще, еще прекраснее, а темные глаза так и блестели, так и искрились молодым, неудержимым задором.

– Красавица наша Иринушка, да и только! – с увлечением говорила бабушка своему приятелю отцу Никифору, сидя с ним, по обыкновению, вечерком за шашечным столиком.

– Что красавица! Красавица – это неверно, – наставительно замечал священник. – Душа у нее красавица, вот что.

И оба приятеля принимались на все лады расхваливать свою любимицу, с восторгом припоминая и передавая друг другу даже самые незначительные маленькие подробности вроде того, как она носилась с мохнатым Амишкой по двору, и как у нее при этом всегда развевались волосы, как она весело распевала на кухне, как она любила медовые лепешки и радовалась, когда Аннушка ей приносила их уже рано утром в постель, и т. д. Одним словом, всякий пустяк у Ирины казался им чем-то необыкновенно прекрасным и трогательным; они умилялись, вздыхали и под конец окончательно путали все ходы, и приходилось смешивать шашки и начинать партию снова.

Прасковью Андреевну только немного смущало слишком ровное, беспечное настроение Ирины и ее неизменно безоблачное веселье. Бабушка, как мы уже знаем, не была сентиментальна, но все-таки для бесповоротно влюбленной, какою она считала свою Иринушку, молодая девушка казалась ей уж чересчур беззаботной.

«Да и странно все-таки, – думала Прасковья Андреевна, – несмотря на такую сильную любовь, она все еще способна увлекаться школою и готова целыми днями возиться с этими глупыми мальчишками».

К великому прискорбию Прасковьи Андреевны, за последние две недели Ирина почти совсем больше не показывалась в муриловском парке и даже к своему пению как будто охладела.

Весна совсем опьяняла ее.

Молодая девушка страстно любила природу, а ей до сих пор еще никогда не приходилось так непосредственно наблюдать за ее пробуждением после суровой зимы. Все-все занимало и радовало ее: и набухающие почки на деревьях, и зеленеющая там и сям нежная молодая травка, и громкое веселое чириканье птиц.

Ирине казалось, что лес зовет ее к себе сотнями неведомых таинственных голосов, и все эти голоса находили горячий отклик в ее душе, и она обожала его, этот чудный, молодой, пробуждающийся лес! Как и прежде, ребенком, Ирина любила забираться куда-нибудь подальше, в самую чащу. Там она уютно усаживалась под каким-нибудь старым деревом и принималась мечтать.

Пригретые солнцем сосны издавали смолистый терпкий запах. Сквозь ветви молодых березок ласково сквозила синева весеннего неба, легкие перистые облачка высоко проносились над ее головою, а внизу вокруг нее неудержимо кипела и клокотала пробуждающаяся жизнь, вечно творящая, созидающая и бесконечно прекрасная!

Ирина закрывала глаза и с упоением начинала прислушиваться. Высокие сосны тихо шумели и качались вверху, и лес пел над нею свою весеннюю песню и рассказывал ей свои молодые весенние сказки.