Текст книги "Весенняя сказка"

– С добрым вечером, батюшка, присаживайтесь! – проговорила она приветливо, сама передавая ему стакан чая. – А вот вам и ваше любимое розовое варенье. Представьте, оказалось, что с прошлого года у меня еще три целых банки остались, так я велела две из них для вас завернуть. Ужо Анна вам их на квартиру снесет.

Отец Никифор своим ушам не верил и даже оробел немножко.

– Да что же это… за что же, матушка? – бормотал он сконфуженно, не зная, чем объяснить такое неожиданное и, как ему казалось, незаслуженное внимание к себе. – Спасибо… спасибо вам, Прасковья Андреевна!

– Вам спасибо, отец Никифор, а не мне! – серьезно проговорила бабушка и вдруг, подойдя к священнику, низко поклонилась ему по самый пояс. – Вам спасибо – уму-разуму научили, давно бы так! А теперь вот вам и решение мое скажу: послезавтра в Москву еду, а оттуда – за Иринкой!

XIV

Пока все эти вопросы обсуждались на барской усадьбе Прасковьи Андреевны Авиловой, внизу в лощине, где раскинулось село и ютились домики остальных обывателей, шли деятельные и шумные переговоры. Затронут был важный вопрос, разрешением которого целые три недели был серьезно занят маленький местный муравейник.

Умер старый школьный учитель, и теперь приходилось подыскивать ему достойного заместителя. Разумеется, кандидатов на его место насчитывалось много, но почему-то до сих пор ни один из них не удовлетворял вполне попечителя школы, Стегнева, и вопрос об учителе все еще оставался нерешенным и продолжал по-прежнему сильно волновать муриловцев.

Больше всех хлопотал и интриговал управляющий Стегнева, Иван Матвеевич Зорин. Ему во что бы то ни стало хотелось оставить это место за младшим братом своего приятеля, приходского дьякона Митрофана. Иван Матвеевич терпеть не мог прежнего старого учителя, молчаливого, угрюмого человека, и находил, что он совсем не имел никакой дисциплины и страшно распустил школу. «Зато этот, братцы мои, шалишь, не даст спуску! – с восторгом уверял он друзей, горячо расхваливая нового кандидата. – Отменный, можно сказать, учитель, решительный малый, одна силища только чего стоит, ведь без малого косая сажень в плечах, а голос-то, голос каков! Целой октавой ниже самого Митрофана хватает! Нет, этот уж не распустит мальчишек. Такую встрепку задаст разбойникам, что, небось, разом всех в христианскую веру приведет. Оно и лучше, господа, много, много лучше! – с убеждением ораторствовал Иван Матвеевич. – Недаром говорится, за одного битого двух небитых дают!»

И слушатели его с каждым днем невольно преисполнялись все большим и большим уважением, хотя и не лишенным некоторого тайного страха, к этому замечательному будущему педагогу Епифану Емельяновичу Козыркину.

Сам Епифан Емельянович – высокий широкоплечий малый лет двадцати пяти, из семинаристов, недалекий и грубый, был очень высокого мнения о себе. На школу он смотрел как на временное зло, с которым приходилось мириться только ввиду настоятельной необходимости, но в тайне души мечтал, по примеру брата, о тепленьком местечке дьякона в каком-нибудь богатом приходе. Недаром же он хватал на целую октаву ниже самого Митрофана. Впрочем, Козыркин не сомневался, что в данном случае место учителя останется за ним. Благодаря красноречию и сильному покровительству Зорина значение его на селе все более и более увеличивалось за последнее время, и он с каждым днем приобретал себе новых сторонников.

И вот с некоторых пор Епифан Емельянович разгуливал по Муриловке не иначе как гордо закинув голову и заломив шапку набекрень. Он даже полегоньку уже принимался покрикивать на мимо идущих школьников и вообще держал себя крайне непринужденно и самостоятельно. Так, например, однажды забравшись на квартиру прежнего учителя, где с разрешения Стегнева все еще продолжала жить его престарелая сестра, Козыркин довольно резко объявил ей, что, вероятно, ей придется скоро очистить квартиру, так как он, Епифан Емельянович, желает, чтобы для него заново отремонтировали все комнаты.

«И вправду решительный господин этот учитель, спуску не даст!» – говорили о нем муриловцы. Бедные школьники приуныли немножко и невольно со страхом поглядывали на почтенную дубинку, с которой их будущий педагог важно разгуливал по селу.

Но вдруг произошло нечто совсем неожиданное: разнеслась весть, что место учителя уже занято, и – о, ужас! – занято женщиной!

Епифан Емельянович даже запил с горя и целых три дня никому на глаза не показывался. Еще бы – немудрено, поневоле запьешь тут. Разве легко ему было перенести такую каверзу? Зорин был тоже в отчаянии. Он даже осмелился было сделать несколько осторожных замечаний Стегневу по этому поводу, но Владимир Павлович смерил его таким холодным недоумевающим взглядом, что он довольно быстро отретировался и, полный негодования, прибежал к своему приятелю Митрофану.

Оставалась только маленькая надежда на священника, имевшего большое влияние на Стегнева. Все знали, что отец Никифор не был сторонником школьных учительниц и предпочитал мужское влияние в деле воспитания мальчиков.

– Нужно идти к нему, беспременно к нему, – советовал дьякон. – Вы видите, Иван Матвеевич, я бы и сам пошел, конечно, да мне по чину как-то неловко. Знаете, скажут, чего суется не в свое дело! А вам оно проще, много проще будет!

Иван Матвеевич пошел, но и тут неудача! Отец Никифор даже и говорить не дал.

– Это дело, батюшка, попечителя, попечителя дело. Кого он назначит, тот пусть и будет, ему лучше знать! Идите, идите, батюшка, к попечителю!

С тем и ушел, значит. Иван Матвеевич был страшно зол и уже заочно ненавидел эту будущую учительницу. «Наверное, какую-нибудь сухопарую деву, старую грымзу!» – думал он и решил, что если мальчишки будут обижать ее, то он во всяком случае заступаться не станет. Но негодование его еще больше увеличилось, когда начались торжественные приготовления к приему этой «старой грымзы».

Так как школьная квартира была временно занята семьей покойного учителя и ее нельзя было сразу ремонтировать, то Стегнев приказал отвести и заново отделать три чудные большие комнаты в отдельном флигеле его собственной усадьбы. При этом он все время хлопотал, чтобы комнаты были непременно на юг и окнами в сад.

– Живых цветов в жардиньерку33
  Жардинье́рка – подставка, ящик или корзинка для комнатных цветов.


[Закрыть]! – строго наказывал Владимир Павлович. – И справьтесь, нет ли роз в парнике? Да, пожалуйста, мебель получше. Большое трюмо в угол, мягкие кресла, голубую кушетку внести, ковер бархатный под стол, умывальник мраморный.

Одним словом, всегда апатичный и ко всему равнодушный барин теперь вдруг совсем неузнаваем стал и просто с ног сбил своего управляющего. Но хуже всего то, что при этом он всюду сам вмешивался и ему решительно ничем нельзя было угодить: все оказывалось недостаточно прекрасным. То ему драпировки не нравились, то он находил, что диван неудобен, то письменный стол слишком мал, да и обои переменить следует.

– Иван Матвеевич! Ведь говорил же я вам, что переменить следует! – кипятился Стегнев.

– Точно так, ваше превосходительство, я сменил! – угрюмо заявлял Зорин. – Извольте сами посмотреть, узорчик барственный.

Он действительно только что оклеил новыми обоями комнаты, но простенькими, разумеется, из дешевых. У него куски еще с позапрошлого года оставались, да ведь и то сказать, невелика персона, подумаешь – всего учительница какая-то!

– Содрать все дочиста и обклеить заново! – командовал Стегнев. – Вы что это, Иван Матвеевич, для постоялого двора, что ли, подбирали этот барственный узорчик ваш? Прикажите сегодня же прислать мне лучшие образцы из города, я сам подберу!

Толстенький, кругленький и как пион красный Иван Матвеевич с утра до вечера рыскал по городу за разными поручениями и надивиться не мог на своего барина: «Никогда еще с ним такого не было, никогда!»

Вскоре весть о приезде новой школьной учительницы дошла и до барской усадьбы Прасковьи Андреевны Авиловой. Но бабушке не до новостей было. Старушка сильно хандрила. К ее немалой досаде, от волнения у нее разболелась печень, и доктор настоятельно требовал, чтобы она отложила на несколько дней поездку в Москву.

Вот незадача-то!

Отец Никифор, разумеется, утешал ее, как мог, но отец Никифор был и сам какой-то странный за последнее время. «Что-то уж чересчур восторженный! – с досадой думала бабушка. – Все улыбается, смеется, подмигивает, точно и невесть какую радость скрывает, смешно даже!»

Бабушка была всеми недовольна.

– Отец Никифор, а вы слыхали, что вместо вашего-то Епифана рыжего, говорят, учительницу берут? Что же вы, протестовать станете? – спросила она однажды, желая немного подразнить своего приятеля.

Бабушка, как и все, отлично знала, что священник был противником женского воспитания мальчиков, но, к ее немалому удивлению, на этот раз отец Никифор так горячо начал отстаивать будущую учительницу и оказался заранее таким ярым сторонником ее, что она совсем не узнавала его.

– Да что вы, батюшка, крестили, что ли, ее? И в глаза, поди, не видали еще, а уж разохались. Подождите, цыплят по осени считают. Может, еще похуже вашего Епифана рыжего окажется!

Старый священник даже рассердился не на шутку.

– Вы уж нашли с кем сравнивать, Прасковья Андреевна! С каким-то пропойцей!

Бабушка с удивлением посмотрела на него.

– Да вы видали ее, отец Никифор, учительницу-то вашу? Видали?

Отец Никифор как-то весь съежился, покраснел, начал теребить свою бородку и наконец объявил, что ему пора, он не может долее оставаться, дела дома ждут. «Разные дела спешные», – и, наскоро попрощавшись с Прасковьей Андреевной, направился к двери, но вдруг вернулся и, нерешительно остановившись посреди комнаты, проговорил с сияющей и немного таинственной улыбкой:

– Пути Господни неисповедимы, матушка! Что это за образ у вас в углу? «Нечаянная Радость», кажись? Ну так вот, зажгите лампадочку, лампадочку зажгите… – и, не прибавив больше ни слова, быстро удалился из комнаты все с той же торжественной и таинственной улыбкой.

XV

Шестичасовой поезд, тот самый, с которым Лева когда-то возвращался после экзаменов домой, быстро подъезжал к городу Вельску. Пассажиров на этот раз почти не было, на станции вышли только двое пожилых рабочих да какая-то молоденькая девушка, или скорее девочка, как показалось Ивану Матвеевичу, и начала робко озираться кругом.

– A где же грымза-то старая? – в свою очередь сердито оглядывался по сторонам Зорин, решительно не замечая никого на платформе, кроме тоненькой девочки с дорожной сумкой через плечо.

«Должно быть, из ученья к кому-нибудь на каникулы приехала!» – подумал он и опять принялся искать глазами старую грымзу.

Накануне была получена телеграмма, сообщавшая, что школьная учительница прибудет на другой день с шестичасовым поездом, Ивану Матвеевичу было наказано Стегневым лично встретить ее на станции и привезти в Муриловку. Владимир Павлович нарочно выслал для этого свой элегантный, удобный экипаж.

– Однако где же грымза-то?

Грымзы нигде не было!

– Пожалуйста, не можете ли вы мне сказать, где бы мне найти телегу, чтобы отвезти меня и вот эти вещи в Муриловку? – прозвучал около него застенчивый мелодичный голосок. Тоненькая девочка с сумочкой через плечо смотрела на него большими умоляющими глазами.

– А вот там, за вокзалом, маленькая барышня, там стоит много телег! – лениво протянул рукой Иван Матвеевич. – Да вам к кому будет?

– Мне в Авиловку!.. – робко ответила девушка.

– К Прасковье Андреевне, что ли?

– Да-да, к Прасковье Андреевне, – обрадовалась девочка. – А она… она здорова?

Незнакомка с таким волнением уставилась на Ивана Матвеевича, голос ее так сильно дрожал, что ему даже немного жаль ее стало, и он невольно сделался полюбезнее.

– Здорова, здорова Прасковья Андреевна! – поспешил он утешить ее. – Да вы что, сродственницей ей, что ли, придетесь? Пойдемте-ка со мной, маленькая барышня, я вам найму телегу, – предложил он, не дожидаясь согласия, ловко подхватил одной рукой легонький чемоданчик и быстро зашагал вперед, оставляя за собой элегантный экипаж Стегнева. Ирина еле поспевала за ним.

Через минуту она уже удобно сидела в деревенском тарантасе, чемодан ее уложили в ноги кучеру, и теперь глаза тоненькой девочки, казалось, так и сияли от радости.

«А славная девчушка! Должно, лет четырнадцать-пятнадцать, не больше!» – подумал Иван Матвеевич и невольно вспомнил про свою Соньку. У него тоже была дочь-подросток, отданная в ученье в Москве.

– Ну ты, слышь! – строго и отечески наказывал он теперь кучеру. – Вези осторожно, смотри, маленькую барышню, да прямо в Авиловку, к Прасковье Андреевне, полтинник получишь!

– А нельзя ли мне раньше у школы остановиться, этот чемодан оставить? – робко спросила девушка.

– Можно-можно, отчего нельзя! – охотно согласился кучер и, подтянув вожжи, с места пустил крупной рысью свою горячую молоденькую лошадку. Иван Матвеевич вдруг в сильном волнении опрометью кинулся за телегой.

– Стой, стой! – кричал он вне себя на ходу. – Как в школу? Зачем, зачем в школу!

Ирина с удивлением смотрела на бегущего за ними запыхавшегося кругленького человечка. Он казался ей ужасно смешным.

– Да ведь я же школьная учительница! – крикнула она ему с веселой улыбкой.

«Вот чудак-то, однако! – подумала молодая девушка. – Ну можно ли быть таким любопытным? Какое ему дело!» – и, сделав нетерпеливый знак кучеру, приказала не задерживать лошадь и как можно скорее везти ее. Ирине была дорога каждая минута, и теперь она решила даже у школы не останавливаться, a ехать прямо к бабусе.

Иван Матвеевич, казалось, был близок к удару. У него не только нос, щеки и лоб, но даже и круглая лысинка покраснели! Машинально выхватив из бокового кармана большой клетчатый бумажный платок, он начал беспомощно обмахивать им разгоряченное, вспотевшее лицо.

– Вот так оказия! Вот так фунт!

Эта пичужка, этот четырнадцатилетний подросток – и вдруг школьная учительница, которая должна будет заменить его великолепного Епифана!

Иван Матвеевич стоял как громом пораженный. Но самая главная скверность-то, конечно, в том, что он, Зорин, раньше не домекнулся, в чем дело, и, так сказать, проморгал ее! Ну как он теперь вернется к своему барину, что он скажет ему? «Вот скандалище-то подымет этот сумасшедший Стегнев!»

Иван Матвеевич постоял-постоял и решил, что лучше ему сегодня вовсе не возвращаться домой. По дороге он заехал к Митрофану. «Пусть будет что будет! – думал управляющий, вылезая у крыльца своего приятеля. – А пока пропадай моя телега, все четыре колеса!»

XVI

Бабушка, как всегда, сидела с вязаньем в большом кресле в столовой. В углу тихо теплилась лампада перед образом «Нечаянная Радость». Аннушка суетливо возилась около стола. Она то бросалась к буфету, причем разом раскрывала все дверцы, то неизвестно зачем поминутно летала на кухню, и посуда гремела в ее руках.

– Можно подумать, на сто человек приготовляешь! – с досадой сказала бабушка.

– А как же, ведь сегодня батюшка…

– Ну так что же, что батюшка, он каждый день бывает, твой батюшка!

– Ну, а все же сегодня попараднее надоть… Сами знаете, какой день!

– Какой день?! – удивилась бабушка.

Аннушка смутилась.

– Четверг, Прасковья Андреевна, четверг сегодня, – не зная, что сказать, буркнула старая прислуга, краснея, и снова кинулась на кухню.

«Ах ты, мать моя! – испуганно думала теперь Аннушка. – Чуть было не проговорилась совсем, хорошо еще, что так скоро нашлась!» – и, высунувшись по самый пояс в окно, она снова и снова принималась озабоченно смотреть на дорогу.

Бабушка молча и хмуро продолжала вязать, ее даже странности Анны не поражали. Одна заботушка, одна непрестанная мысль преследовала старушку с утра до вечера и, так сказать, овладела всем существом ее: уехать, уехать бы поскорей! Прасковья Андреевна чувствовала себя теперь хорошо, печень ее больше не болела, а этот глупый доктор почему-то все ее не пускает! «Подождите да подождите!» – твердит. «Ну чего ждать-то, спрашивается? Вот возьму да и уеду сама, без спросу уеду!» – сердито ворчала про себя старушка, и каждый день, каждый час казались ей теперь вечностью. «Где-то, где она, моя девонька? – думала бабушка. – Помнит ли, любит ли она меня еще хоть немножко?»

– Барыня, а посмотрите-ка, что за крендель у меня расчудесный вышел, во весь поднос будет! – неожиданно раздался в эту минуту торжествующий голос Анны, и кухарка с гордостью указывала на свое произведение посреди стола.

Действительно, крендель был необычайных размеров.

– Да что, твои именины, что ли, сегодня, Анна? – усмехнулась бабушка. – Куда же такой огромный крендель?

– А как же, они ведь всегда любили такой-то, – с умилением проговорила Анна, снова забывая про свою тайну. – Еще махонькие, бывало, все спрашивают: «Нет ли кренделька, нет ли кренделька, Аннушка?»

– Да ты про кого это? – бабушка вдруг в сильном волнении опустила вязанье и тревожно уставилась на прислугу. – Кто махонький? Кто любил?

– Да вот батюшка, барыня, батюшка, – бухнула Анна в конце, растерявшись, – отец Никифор, значит, махонький когда…

А отец Никифор в новой рясе и почему-то сегодня особенно торжественный уже стоял в дверях.

Прасковья Андреевна на минуту словно застыла в своем кресле. Она взглянула на образ «Нечаянной Радости», взглянула на сияющее лицо старой кухарки и священника, и вдруг какое-то странное предчувствие чего-то великого, радостного, какого-то нежданного счастья горячей волной охватило ее с головы до ног.

Бабушка начала догадываться.

– Вы ждете… Господи! Не может быть, она!

Но догадываться больше незачем было. Стук колес деревенского тарантаса громко раздался в эту минуту у подъезда, где-то с шумом распахнулась дверь… еще и еще одна… легкие быстрые шаги… И вот тоненькая девочка с сумочкой через плечо уже стоит тут, около ее кресла, и две горячие ручки по-прежнему крепко обвиваются вокруг ее шеи.

– Бабуся, бабуся! – шепчет знакомый дорогой голосок. – Миленькая бабуся! – и крупные слезы, слезы счастья, льются на побледневшие от волнения щеки старушки.

Бабушка силится встать, сказать что-то, и не может, а Иринка уже на коленях у ее ног, она покрывает поцелуями эти старческие дорогие руки, она прижимает их к своему мокрому от слез лицу.

– Бабуся, милая, простите, простите, я ведь люблю вас, всегда любила, вот ваше последнее письмо, единственное… оно на груди у меня, я не виновата, бабуся, не виновата! – повторяет девушка сквозь слезы и снова и снова прижимается всем своим худеньким тельцем к ногам бабушки.

Отец Никифор и Анна тихонько вышли из комнаты.

Ирине непременно хотелось все сразу рассказать, хотя бы в коротких словах, чтобы бабуся видела, что она не виновата. Прасковья Андреевна слушала ее с бесконечной горечью. Она была искренне возмущена поступком Тулыпиной, и чем больше говорила Ирина, тем сильнее и мучительнее ее охватывало собственное раскаяние: «Прав, прав, сто раз был прав отец Никифор!» – с болью думала теперь бабушка. Сколько горя вынес этот несчастный ребенок, и все по ее милости, по ее вине, а она-то еще осмеливалась осуждать его, считая злым и неблагодарным.

– Не мне тебя прощать, мое дитятко ненаглядное, а ты меня прости, старую дуру! – всхлипывала совсем растроганная бабушка, горячо прижимая к груди темную головку девушки. – Прости ты меня, голубка, я ведь тоже о тебе день и ночь думала, да мне все казалось, что не нужна тебе больше, а за последние два месяца, так и не поверишь, Иринушка, ты даже во сне мне снилась. Вот стоишь и стоишь предо мной, и я уж совсем было решила за тобой ехать, да наш доктор все не пускал, а теперь и сама рада, что не пускал! Ну что кабы ты вдруг да без меня приехала? Зато теперь уже никуда больше не отпущу тебя, никому-никому не отдам! Моя ты, моя, совсем моя! – торжественно проговорила бабушка. – Как зеницу ока буду беречь мое дитятко. Проси чего хочешь, Иринка, все-все тебе будет, чего только твоя душенька пожелает! Ласточка ты моя сизокрылая, светик родимый, козочка ненаглядная…

XVII

На этот раз отцу Никифору пришлось довольно долго дожидаться чаю в гостиной бабушки.

Анна уже третий раз подогревала большой серебряный самовар, наконец бабушка вспомнила, что ее гостья прямо с дороги и еще ничего не ела.

– Ах, батюшки мои! – всплеснула руками старушка. – Тоже и я хороша! Целую-милую, а накормить-то и позабыла! Иринка, цыпленок ты мой, да какая же ты худенькая да бледная, заморили тебя, верно, мое дитятко! Нужно откормить, откормить хорошенько. Аннушка, да что у нас в погребе-то, есть ли что?

– Как не быть, как не быть, матушка! Вестфальской ветчины окорок, бараний бок с кашей от обеда, вчерашние телячьи котлеты, цыплята жареные… – начала перечислять Аннушка.

– Ну вот и прекрасно, тащи все, да огурчиков солененьких, сметанки, творожку свеженького, молока побольше, сливочек, а может быть, бифштекс, Иринушка? У нас мясо всегда есть, ты не стесняйся, пожалуйста, говори, дитятко, сейчас прикажу изжарить, сейчас-сейчас!

– Да что вы, бабуся, куда так много, я от радости даже и есть не хочу! – смеялась Ирина, с восторгом оглядывая всю эту старую, знакомую ей обстановку. – A где же ваша канареечка желтенькая, бабуся? Она вот тут под этим окном висела. Помните, какими злыми глазами на нее черная кошка Машка поглядывала?

– И кошки Машки больше нет, и канареечка околела, – грустно улыбнулась бабушка.

– Око-ле-ла? – печально протянула Ирина.

– Успокойся, успокойся! – поспешила утешить ее Прасковья Андреевна.– Завтра же, если желаешь, прикажу тебе из города другую канарейку привезти, и можешь снова повесить ее под этим окном.

– И кошку Машку тоже заведем! – тихонько шепнула Аннушка.

Ирине стало ужасно весело. Господи, как хорошо у бабушки, как хорошо дома! Нигде-нигде так не хорошо! Тут не было ни скучной учительской, ни строгой классной, где приходилось вечно разыгрывать чопорную роль примерной наставницы. Молодая девушка могла опять говорить все, что ей вздумается, и даже без всякой видимой причины весело смеяться! Так, просто от избытка счастья… Одним словом, в этой родной обстановке Ирина чувствовала себя прежним беззаботным ребенком и была по-прежнему готова и шалить, и резвиться, и без умолку болтать всякий вздор.

– Отец Никифор, отец Никифор! – ласково обращалась она к священнику, по-старому взбираясь к нему на колени. – А вы все такой же, нисколечко не изменились, все такой же хороший, славненький, седенький… славный… славный! – И как в былые года, обвив руками шею старика, Ирина принялась крепко целовать его в обе щеки. Но минуту спустя она уже кружилась около Аннушки.

– Аннушка, Аннушка, а вот ты так пополнела, поправилась, и теперь у тебя серый передник, а прежде ты все синие носила! A где же твоя пачка ключей на цепочке, помнишь, ты ее все тут, сбоку прицепляла? Ах, Аннушка, какой ты чудный крендель испекла! Я его сейчас весь-весь съем до кусочка, вот увидишь, никому не дам и сразу толстая-претолстая стану, как бабушка хочет. – Ирина сделала уморительную гримасу, надула обе щечки, но затем, не утерпев, тут же звонко и весело расхохоталась.

– Болтунья, садись, чай простынет! – уговаривала бабушка, не спуская с нее умиленных взоров.

Ирина схватила темно-синюю чашечку с золотым ободком и начала внимательно осматривать ее.

– Вот я из этой, из этой хочу, бабуся, это ведь моя старая чашечка, я узнала ее. Налейте чайку, бабуся, только смотрите, чтобы вкусненький был! – шутя погрозила она пальчиком. – Вы сколько положили кусков сахару? Целых три надо, бабуся, целых три, и сливочек тоже подбавьте… Ах, бабуся, что у вас за чудесный чай, нигде я такого не пила!

Сегодня Ирине все казалось чудесным, и уже долгие годы у нее не было так весело и радостно на душе. Однако усталость брала свое – и вскоре после горячего чаю молодая девушка почувствовала легкую дремоту, и глаза ее так и смыкались сами собой.

– Бабуся, вы куда меня положите? Возьмите меня к себе! – просила Ирина. – Я буду по-старому на вашей оттоманке спать.

Разумеется, бабушка была в восторге. Она сама вынула лучшие тонкие простыни и наволочки. Аннушка притащила из кладовой новенькую мягкую перинку, взгромоздили целую кучу шелковых пуховых подушек, и постель вышла на славу. Маленькая, худенькая Ирина совсем исчезала в ней.

– Ах, как хорошо, хорошо, бабуся! – смеялась Ирина, прыгая по постели в одной сорочке. – Смотрите, смотрите, бабуся, сейчас утону!

Молодая девушка встала на колени на своей перине и затем вдруг быстро, со всего размаху кинулась на груду пуховых подушек, где действительно ее хрупкая, еще детская фигурка почти совсем утонула.

– Иринка, сумасшедшая, убьешься! – для виду ворчала бабушка – Спи сейчас, уже поздно ведь, поди, замаялась, глупая!

– Я сплю! – слышался покорный голосок, и темная головка уютно забивалась в подушки, но через минуту она уже снова высовывалась из-под одеяла. – Бабуся, а бабуся, a где теперь тот рыженький песик? Помните, что у вас на дворе жил, еще Амишкой звали? Неужели и он околел?

– Жив, жив, успокойся. Огромным стал, завтра представим тебе! – улыбалась бабушка, очень довольная, что все эти мелочи так памятны ее дорогой Иринушке и все еще так живо интересуют ее.

– Однако же, говорят тебе, будет болтать, Иринка, спать пора!

Девушка умолкает. С минуту в комнате раздается ее мерное, тихое дыханье, но вдруг она снова приподымает головку, сбрасывает со смехом одеяло и протягивает обе руки к бабушке.

– А вы еще не попрощались со мною как следует, бабуся, и даже не перекрестили меня. Ведь это нехорошо, кажется, разве так отправляют спать деточек?