Текст книги "Весенняя сказка"

XXXIV

В конце апреля Авиловка торжественно справляла день рождения муриловского священника. Отец Никифор обыкновенно облачался за обедней в самую парадную ризу; воспитанники приходской школы заранее усердно и подолгу спевались к этому дню на квартире старого регента; дьякон Митрофан с особенным рвением брал во время службы свои поразительно низкие ноты, и вся маленькая церковь приобретала какой-то необыкновенно благолепный и торжественный вид.

Прасковья Андреевна и Стегнев, конечно, присутствовали на обедне, после чего отец Никифор усаживался в старомодную развалистую коляску бабушки, и все вместе направлялись в Авиловку, где устраивался в честь его парадный завтрак.

Аннушка принималась уже за несколько дней суетиться и хлопотать, припоминая все любимые блюда батюшки, и прежде всего, конечно, неизменно появлялась на столе огромных размеров кулебяка с визигой и семгой, до которой отец Никифор был большой охотник и которую Аннушка умела особенно мастерски приготовлять.

В этом году Ирина принимала самое живое участие в общих хлопотах к торжеству, и старая кухарка с умилением уверяла всех, что никогда еще у нее не было такой ловкой, проворной и искусной помощницы, как их золотая барышня. Ирина даже сама в город съездила за покупкой разной провизии и так толково и хорошо со всем управилась, что привела в полный восторг и Анну, и Прасковью Андреевну.

– Положительно из нее выйдет прекрасная хозяйка, вот увидите! – с гордостью уверяла бабушка свою приятельницу Софью Павловну. – Ведь подумайте только, дорогая, у этой Тулыпиной она одна, одна всем домом заправляла!

– Нисколько не сомневаюсь! – с убеждением соглашалась Стегнева. – Она и теперь уже прекрасная хозяйка, и счастлив будет тот человек, который назовет ее своею.

После таких разговоров обе приятельницы выразительно пожимали друг другу руки и некоторое время молча и с умилением прислушивались к веселому голоску Ирины, звонко распевавшей на кухне в то время, как она помогала Аннушке заготовлять замысловатые торты и всякие сложные печения к 29 апреля.

Но вот наконец настал и этот знаменательный день!

Церковь уже была полна народу, когда к ней подъехали коляска Прасковьи Андреевны и элегантный экипаж Стегневых.

Ради торжества бабушка появилась сегодня в своем парадном костюме. На ней было ее лучшее бледно-серое поплиновое платье, белая шелковая мантилья с длинною бахромкою и тюлевый чепец с широкими сиреневыми лентами, ниспадающими длинными концами на плечи. Прасковья Андреевна, в качестве старой смолянки66
  Смолянка – здесь: выпускница Смольного института благородных девиц.


[Закрыть], привыкла, несмотря на свои годы, держаться всегда очень прямо, и в этом парадном костюме она казалась сегодня почему-то особенно величественной и нарядной. Прихожане почтительно расступились, пропуская вперед генеральшу Авилову и владельца Муриловки, Владимира Павловича, с сестрою.

За деревянной решеткой, слева от царских врат, был постлан красный бархатный коврик и стояли два удобных широких кресла для Прасковьи Андреевны и Софьи Павловны; Стегнев поместился немного поодаль за ними.

– A где же Ирина Петровна? – спросил он тихонько, нагибаясь к сестре и с удивлением оглядываясь по сторонам. Он только накануне вернулся из города поздно вечером и еще не был у нее.

– А вот погоди, увидишь! – ответила Софья Павловна с улыбкой и значительно переглянулась с бабушкой.

Против них, на клиросе, чинно стояли воспитанники, однако старшего регента на этот раз между ними не было. Сквозь деревянную решетку виднелось чье-то белое платье, но за толпою детей Стегневу никак не удавалось разглядеть, кому, собственно, оно принадлежало.

Обедня началась.

Медленно и торжественно растворились царские врата; в просвете их появился как лунь седой отец Никифор в своей парадной серебряной ризе.

– Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа! – проговорил он тихим старческим голосом.

– Аминь, – раздался на клиросе хор воспитанников.

– Паки и паки миром Господу помолимся… – густым басом протянул дьякон Митрофан.

– Господи помилуй! – снова подхватил хор воспитанников, и вдруг чей-то свежий молодой голос звучно разнесся по церкви.

Ирина в белом платье стояла теперь среди певчих мальчиков; она нарочно выдвинулась немного вперед и сама, вместо прежнего регента, управляла хором детей. Это был ее сюрприз ко дню рождения старого священника.

Отец Никифор с доброй улыбкой посмотрел в сторону молодой девушки, и на глазах у него заблестели слезы.

Стегнев также смотрел на нее. Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной: вся в белом, стройная, изящная, полная вдохновения.

Как дивно горели ее глаза!

«Нет, положительно Софи была права, это чудная девушка, – думал он, – только глубоко артистическая натура могла так всецело отдаваться настроению». До сих пор он недостаточно ценил ее. И Стегнев решил непременно сегодня же как-нибудь улучить минутку и помириться со своей молоденькой ученицей.

Владимир Павлович никогда не был набожен, и душа Ирины оставалась чуждой ему. Он принимал за простое артистическое настроение то, что было ее глубокой искренней верой, и потому только напрасно думал, что понимает ее.

– Яко да под державою Твоею всегда храними, Тебе славу воссылаем… – раздался в алтаре торжественный возглас отца Никифора.

С минуту в церкви наступило глубокое молчание. Прихожане набожно опустились на колени, и вдруг тихое дивное пение, как настоящий хор серафимов, молитвенно разнеслось над этими преклоненными головами. «Иже херувимы тайно образующе», – пели дети, но теперь пели уже не все воспитанники, а только трое из них, самых младших, и Ирина.

Она нарочно выбрала между мальчиками лучшие и наиболее высокие альты и сюрпризом для отца Никифора вместе с ними разучила эту молитву в концертном переложении старого регента, большого знатока церковной музыки.

Софья Павловна молча переглянулась с Прасковьей Андреевной и сочувственно пожала ей руку. Стегнев весь превратился в слух; он даже слегка глаза зажмурил, чтобы лучше сосредоточиться, и теперь в голубоватой дымке носившегося в воздухе ладана Ирина представлялась ему чудным видением…

Но сама девушка, казалось, совсем позабыла о присутствующих. Вся ее девственно чистая душа выливалась в этой тихой молитве, и маленькие школьники трогательно вторили ей, не спуская своих детски серьезных глаз с их молоденькой регентши.

Давно уже Владимир Павлович не испытывал такого эстетического наслаждения. «Что за дивная картина, однако, для художника!» – думал он, продолжая с полузакрытыми глазами любоваться девушкой и, не вытерпев, нагнулся к сестре и тихонько шепнул ей: «Архангел Гавриил!» Но Софья Павловна не слыхала его. Она искренне горячо молилась, a нежный детский образ неотступно стоял перед нею. Как часто, бывало, прежде они вместе приходили в эту маленькую деревенскую церковь…

Софье Павловне казалось, что душа ребенка все еще незримо витает где-то тут, около нее, и бледные губы женщины невольно шептали: «Ненаглядная, любимая, когда же, когда же наконец я приду к тебе?»

XXXV

Коляска бабушки с отцом Никифором и Ириной быстро катила по дороге в Авиловку. Девушка спешила домой, чтобы успеть немного помочь Аннушке.

Стегневы следовали за ними. И брат, и сестра почти все время молчали, и только уже подъезжая к самой усадьбе, Софья Павловна не вытерпела и тихонько спросила:

– Ну что же, ты все еще находишь, что она лишена серьезного дарования и глубокого чувства?

– Ах нет, ты была права, Софи, – как и всегда, впрочем, – искренне сознался Владимир Павлович, поднося к губам тонкую руку сестры. – Я беру все свои слова назад, дорогая, а все-таки, все-таки, – добавил он вдруг горячо, – когда-нибудь да споет она еще мою песнь Миньоны, и ты увидишь, споет так, как я хочу!..

– Очень возможно, я нисколько не сомневаюсь в этом, – усмехнулась Софья Павловна, – но только тогда не ты будешь ее учителем…

Стегневу хотелось сегодня же, не откладывая, переговорить с Ириной и, если возможно, еще до завтрака помириться с нею. Но, как нарочно, она куда-то скрылась, и он все время напрасно ждал ее в гостиной. Владимиру Павловичу стало скучно, и от нечего делать он отправился сам разыскивать молодую девушку по комнатам, пока наконец не нашел ее в столовой. Ирина возилась около буфета с посудой и какими-то бутылками, помогая Аннушке накрывать на стол.

Она повязала на себя широкий ситцевый передник, заколола кверху свои кружевные рукава и теперь имела очень деловитый и хозяйственный, но далеко не идеальный вид.

Какая разница с тем, что он сейчас только видел в церкви! «Что ж, может быть, и это недурно для какого-нибудь немецкого пастора!» – мысленно усмехнулся Стегнев, но, разумеется, такие добродетели, как домовитость и хозяйственность, ничуть не прельщали избалованного светского барина.

Владимир Павлович, как и сам не раз утверждал шутя, никогда не умилялся и не падал ниц перед кухонным передником и засученными рукавами; вся эта жизненная проза, по его мнению, только низводила женщину с ее естественного, настоящего пьедестала, где она должна была царить в ореоле вечной поэзии и красоты!..

Но, очевидно, Ирина думала совсем не так; во всяком случае в настоящую минуту она была мысленно очень далеко от ореола чистой поэзии и ее внимание всецело поглощала Аннушкина кулебяка.

Как назло, она почему-то именно сегодня не хотела как следует разрумяниться в духовой печке, и это обстоятельство серьезно огорчало молодую девушку.

– Ступай, ступай, Аннушка, – озабоченно советовала Ирина кухарке, – ты уже, пожалуйста, не отходи от плиты, а на стол я и сама как-нибудь накрою!

– Вы чем-то сильно взволнованы, я вижу, Ирина Петровна! – с улыбкой проговорил Стегнев, подходя к молодой девушке. – Не могу ли я узнать, в чем дело и что, собственно, так удручает вас?

– Да вот духовая печь наша! – с досадой проговорила девушка. – Как раз сегодня и не нагревается как следует. Бедная Аннушка совсем измучилась с нею! A ведь это прямо ужасно будет, если кулебяка не удастся! Понимаете, она способна потом целый год оплакивать ее! Такая уж противная-препротивная, право! – сердито добавила Ирина.

– Кто, кто?! – изумился Стегнев.

– Да духовая печь, говорю же я! – повторила девушка.

– Духовая печь – и только? Боже, какая проза! – с комическим ужасом воскликнул Владимир Павлович. – Неужели вас могут волновать такие прозаические вещи?

– Хотела бы я знать, как бы вы стали печь кулебяку без этой прозаической вещи! – засмеялась девушка. – А впрочем, если вы находите, что все это так прозаично, то, пожалуйста, вместо кулебяки я вам томик стихов положу на тарелку.

– Что ж, прекрасно, пусть будет по-вашему, давайте говорить о духовой печи, когда так! – в свою очередь весело смеялся теперь Стегнев. – Только умоляю, снимите ради бога этот ужасный пестрый передник, я видеть его не могу. Если бы вы знали, как он не идет вам!

– Ну, это все равно! – нетерпеливо махнула рукой Ирина. – А только уж извините, пожалуйста, я ни за что не сниму его! Неужели вы думаете, что очень удобно бегать на кухню и перетирать посуду без передника? Бабуся будет совсем недовольна, если я испачкаю мое новое платье! Знаете что, Владимир Павлович, идите-ка вы лучше в гостиную: у бабуси нет передника, а тут вы, право, только мешаете на стол накрывать, мне ужасно, ужасно некогда.

– Ну уж нет-с, извините, пожалуйста, я твердо решил не уходить и остаться тут! – передразнивая ее тем же тоном, объявил Стегнев. – И даже остаться в том случае, если вы, по своему женскому упрямству, все-таки не согласитесь стащить с себя эту противную пеструю тряпку; впрочем, нет, постойте, пожалуй, оно даже и не так дурно; в этом виде вы мне напоминаете теперь одну гравюру, на которой изображена гетевская Доротея77
  Доротея – романтическая героиня поэмы И. Гете «Герман и Доротея».


[Закрыть] в ту минуту, когда она собирается кормить своих голубей. Нужно только немного приподнять к поясу один край вашего передника, вот так, – указывал Стегнев. – И затем взять в левую руку какую-нибудь чашу якобы с кормом для птиц, хотя бы вот эту, что ли…

Владимир Павлович схватил со стола небольшой салатник, который Ирина только что тщательно вымыла и собиралась отнести на кухню. Девушка совсем рассердилась. Она так спешила, а между тем сегодня все как-то не клеилось у нее: стол был еще не накрыт, на кухне у Аннушки не ладилась кулебяка, а тут этот человек чего-то путается, пристает и только мешает ей!

– Знаете что, Владимир Павлович, – проговорила она сердито, – вместо того чтобы дергать во все стороны мой передник и кормить каких-то воображаемых голубей, вы бы лучше помогли мне на стол накрыть, если уже ни за что не хотите уходить отсюда, вот!

Стегнев опять расхохотался.

– Извольте-извольте, Ирина Петровна, я весь к вашим услугам, – согласился он, – приказывайте! Только с одним условием: раньше вы должны помириться со мною и протянуть мне вашу ручку; говоря по правде, я ведь, собственно, только за этим и пришел сюда!

– Но ведь вы могли бы и после завтрака это сделать, – с легкой досадой заметила Ирина. Ей было так некогда!

– Я не люблю откладывать хороших намерений. Вы получили мое письмо, Ирина Петровна?

– Да, получила.

– И вы все еще сердитесь?!

– Теперь уже не так!

– Значит, есть надежда и на полное примирение? Тем лучше. Я пришел вам сказать, что беру все свои слова назад, так как был окончательно не прав последний раз. Вы превзошли себя сегодня, Ирина Петровна! – проговорил он вдруг совершенно серьезно. – Я давно уже не слыхал такого церковного пения. Положительно вы могли бы неверующего заставить молиться!

– Вот как! – усмехнулась девушка. – Как же это, когда я все одним тоном тяну?!

– Нет, я вижу, вы совсем меня не простили! – печально заметил Стегнев. – А между тем я должен сознаться, что очень и очень соскучился по нашим урокам пения. Неужели вы мне больше не дадите возможности, Ирина Петровна, загладить мою вину?

Ирина густо покраснела.

– Я тоже немножко соскучилась по нашему пению, – искренне вздохнула она, – и вы, конечно, очень добры, Владимир Павлович… но… но знаете, мне все-таки кажется, что будет лучше, если мы прекратим эти уроки.

– Это почему?! – с явным неудовольствием воскликнул Стегнев.

Ирина не сразу ответила.

– Вы опять начнете сердиться и заставлять меня… – проговорила она наконец тихонько, – а я… я не могу всего петь!

– Например, мою несчастную песнь Миньоны, – начал было Владимир Павлович, но Ирина нетерпеливо перебила его:

– Я никогда, никогда не стану больше петь этого противного романса! Никогда!

– Ну прекрасно, прекрасно, и не надо!.. – примирительно заговорил Стегнев. – Отныне вы будете выбирать только то, что вам самим понравится; обещаюсь превратиться в настоящего агнца кротости и долготерпения. А знаете что, Ирина Петровна, – заметил он вдруг не без умысла, – я целую кипу новых романсов привез из города, и все для вашего голоса.

– Правда для моего?! – не утерпела Ирина, и глаза ее радостно заблестели. – Какие?

– А вот приходите завтра во флигель, тогда и увидите! – лукаво усмехнулся Стегнев. – Придете?!

Ирина с минуту помолчала, однако любовь к музыке оказалась сильнее всех ее колебаний.

– Ну хорошо, приду уж! – не поднимая глаз, согласилась девушка.

– Значит – мир? – радостно улыбнулся Владимир Павлович.

– Значит! – последовал тихий ответ.

– Ну, a где же ручка ваша?!

– Я вам потом ее дам, я посуду перетирала, у меня мокрые руки, – покраснела Ирина.

– Потом я не хочу, я сейчас хочу! – упрямо проговорил Стегнев, и, осторожно захватив ее мокрую ручку, он нежно и почтительно поднес ее к губам.

XXXVI

Однажды, вернувшись после школы домой, Ирина застала Прасковью Андреевну несколько озабоченной и не в духе. Перед нею лежал распечатанный конверт из Москвы.

– Бабуся, что случилось? – сейчас же спросила девушка, усаживаясь на скамеечке у ее ног. Ирина так хорошо изучила каждую черточку на лице бабушки, что по первому взгляду ее уже знала, в каком она была настроении. – Что случилось?

– Да вот, письмо получила от дочери: Надя все на свои нервы жалуется, – начала Прасковья Андреевна. – Сначала она рассчитывала, как и всегда, приехать к нам в Авиловку в начале июня, а теперь оказывается, что доктора ее за границу усылают – и в таком случае, разумеется, и Лиза будет сопровождать ее и тоже не приедет сюда.

– Ну, что делать, бабуся, осенью приедут зато! А мы к тому времени им побольше всякого варенья наварим да грибков насолим и намаринуем! – утешала, как могла, Ирина.

– Так-то так, – улыбнулась бабушка, – да все же летом оно бы лучше – знаешь, простору больше, а то осенью, когда начнутся эти беспрерывные дожди и все поневоле должны сидеть по комнатам, уже чересчур шумно и беспокойно становится у нас. Не под силу мне больше, Иринушка, особенно благодаря Васеньке. Лиза ведь совсем не умеет воспитывать детей, – недовольным голосом добавила бабушка.

– Неужто не приедут? – немного погодя допрашивала на кухне Ирину обрадованная Аннушка. – Так и писали, что не приедут? Ну и скажите: слава богу, барышня, по крайней мере, покой будет!

– Как, Аннушка, неужели ты так рада, что они не приедут? – удивилась Ирина.

– Еще бы, барышня, ведь теперь у нас с вами не житье, а прямо рай райский, можно сказать, – откровенно созналась кухарка. – А вот ужо приедут, погодите, что будет! Если бы одна Надежда Григорьевна только, то еще туда-сюда, как-нибудь справиться можно; ну а ежели Лизавета Павловна с супругом да с мальчонком ихним пожалуют, так и не приведи господи, до чего измытарят. Век не видала таких детей; не поверите, барышня, с утра до вечера орет, просто весь дом вверх дном подымет! И за три-то месяца, вот увидите, совсем, совсем нашу бедную барыню изведут!

Ирина ничего не ответила, но в душе она невольно уже заранее сочувствовала Аннушке и искренне на себя негодовала за это. Ей было совестно, что она так холодно и даже как будто немного неприязненно относилась к самой близкой родне ее бабуси. Желая хоть чем-нибудь загладить перед своею совестью эту невольную вину, молодая девушка решила, что она постарается быть как можно внимательнее и к Лизе, и к ее матери, когда они приедут в Муриловку.

Увы, случай в том представился гораздо скорее, чем того ожидали и Ирина, и Аннушка…

Прошло несколько дней, и в Авиловке никто больше не вспоминал о семье Замятиных.

Ирина и Аннушка совсем успокоились, да и Прасковья Андреевна понемногу примирилась с мыслью о заграничной поездке своей дочери. Она даже находила теперь, что так лучше, пожалуй, и в душе была рада, что проведет хоть одно лето в полном покое со своей дорогой внучкой.

За последнее время бабушка шутя уверяла всех, что она совсем избаловалась, и действительно все чаще и чаще начала передавать бразды правления по дому Ирине. Прасковья Андреевна никак не ожидала, что она так толково и хорошо сумеет исполнять все ее поручения, но убедившись, насколько серьезно и добросовестно относилась ко всякому делу молодая девушка, бабушка очень охотно сдала ей на руки хозяйство, а сама теперь спокойно проводила все время в своем удобном кресле, то работая, то читая, то переписываясь со знакомыми и друзьями.

Таким образом, жизнь в Авиловке текла своим чередом, и в этом году в доме Прасковьи Андреевны не было видно никаких приготовлений для приема летних гостей. Аннушка не суетилась и не бегала с целою грудою подушек, не выколачивала ковров и матрасов, не навешивала портьер и занавесей, и комнаты Лизы и Надежды Григорьевны оставались запертыми.

Каково же было после этого изумление и испуг Ирины, когда однажды, вернувшись от Стегневых домой, она неожиданно застала у своего крыльца две деревенские подводы, снизу доверху заваленные всевозможными саквояжами, узлами, корзинами и шляпными картонками. Аннушка и еще какая-то незнакомая женщина, очень вертлявая, со взбитыми на висках волосами и в кокетливом переднике, суетливо возились около этих подвод.

Резкий крикливый голос, очень похожий на голос Лизы, уже издали раздавался в столовой, но по временам его заглушал капризный настойчивый плач ребенка, хлопанье внизу дверей и громкая перебранка на дворе горничной с ломовыми.

Что-то болезненно сжалось в груди Ирины, словно предчувствие еще неведомой, но уже близкой беды. Однако она решила не выдавать себя и как можно любезнее и приветливее выйти к гостям.

Очевидно, Замятины только что приехали, так как оба, муж и жена, стояли посреди столовой в своих дорожных костюмах и что-то с оживлением передавали бабушке. Рядом с ними пожилая женщина, повязанная темным платком, держала за руку четырехлетнего мальчика и тщетно старалась увести его в соседнюю комнату, желая там раздеть и помыть ребенка после дороги. Мальчуган капризничал, плакал и держался за платье матери. Эта сцена, наконец, надоела бабушке, и, обращаясь к женщине, она проговорила несколько раздражительно:

– Няня, возьмите же Васю на руки и унесите его в спальню молодого барина; там Аннушка поможет вам переодеть и вымыть ребенка, мы скоро обедать будем.

Лиза вспыхнула и сердито закусила губку. Ей было досадно, что бабушка так самовластно распоряжается правнуком в ее присутствии, однако для первого раза она смолчала и только несколько сухо заметила своей няньке:

– Да, унесите, Поля, ребенка, если это так раздражает барыню; вероятно, Вася устал с дороги и потому так разнервничался.

– Ну и прекрасно, если только с дороги, – усмехнулась бабушка, – а то, признаться, я уже подумала, что твой сын нисколько не исправился за этот год и все таким же плаксой остался!

Лиза опять вспыхнула и хотела что-то ответить, но в эту минуту в комнату вошла Ирина. При ее появлении бабушка ласково улыбнулась, и, казалось, само присутствие молодой девушки уже успокаивало ее.

– А вот и наша молодая хозяюшка, – проговорила она с гордостью, – помощница моя! – на слове «помощница» Прасковья Андреевна не без умысла сделала ударение. – Прошу любить да жаловать!

Лиза с кислой улыбкой повернулась к вошедшей и холодно протянула ей руку. К немалому своему неудовольствию, она уже знала из писем бабушки, что летом ее ожидает в Авиловке эта неприятная встреча.

– Вот как – ваша помощница! – протянула Лиза. – Но мне кажется, бабушка, что вы могли бы лучше мне, как старшей и вашей родной внучке, передать это почетное звание на то время, что я буду с вами, – проговорила она слегка укоризненно.

– Нет, прости, Лиза, я, разумеется, не хочу обижать тебя, но мне неудобно это! – решительно отрезала бабушка. – Ты остаешься со мною только временно, а Ирина всегда, и к тому же мое хозяйство уже налажено, и налажено ею прекрасно, я не люблю никакой перемены в моем доме. Впрочем, я бы и не хотела даже утруждать тебя таким скучным делом: ты приехала сюда отдыхать, а не работать, и тебе достаточно будет возни и со своим сыном и больною матерью, когда она явится к нам сюда в деревню. Ну, а как же, однако, вы находите мою внучку? – сразу меняя тон, весело спросила бабушка. – Не правда ли, наша Иринка прямо неузнаваема стала, так выросла, изменилась, похорошела?

– Ну, выросла – это да, конечно, из маленькой большой стала! – согласилась Лиза с тою же кислой улыбкой. – Но в остальном, признаться, особенной перемены не нахожу; по-моему, она осталась все такая же чернушка с непомерно большими глазами! – Лиза громко расхохоталась, желая, по всей вероятности, несколько смягчить свои слова; но Ирина и не думала обижаться, она совершенно равнодушно выслушивала ее замечания и только сердилась, что все это, по-видимому, так раздражало бабушку.

Кокочка Замятин поспешил, однако, исправить неловкость жены.

– Ну нет, уж извините, извините, я горячо протестую! – воскликнул он с увлечением, любезно расшаркиваясь перед молодой девушкой. – Впрочем, с такими вопросами, глубокоуважаемая Прасковья Андреевна, поверьте, никогда не следует обращаться к женщинам; они совсем не компетентные судьи в этом деле. Позвольте мне, в свою очередь, mesdames, выразить вам мое мнение, вернее, мое восхищение… Я нахожу, что Ирина Петровна… Ирина Петровна, так ведь, кажется? – Кокочка с улыбкой заглянул в лицо молодой девушке. – Я нахожу, что Ирина Петровна с лихвой исполнила все, что обещала еще ребенком, и таких глаз, говоря откровенно, таких глаз я и в Италии никогда не встречал!.. – Кокочка с нескрываемым удовольствием глядел на молодую девушку и теперь несколько раз с чувством приложился к ее руке.

Лиза метнула сердитый взгляд в сторону мужа и решила, что это не пройдет ему даром, но в настоящую минуту она находила более тактичным не выдавать своего неудовольствия и потому, обращаясь к Ирине, проговорила почти любезно:

– Ну, а ты, Иринка, как находишь меня? Что, я очень изменилась, по-твоему, скажи-ка по правде, постарела, да?

– Не Иринка, а Ира или Ирочка, – наставительно поправила бабушка, направляясь в спальню Лизы, чтобы посмотреть, как ведет себя там ее маленький правнук.

Лиза опять надулась и невольно подумала, что это лето, вероятно, не так-то приятно пройдет для нее, как бывало прежде, и что эта противная девчонка окончательно околдовала бабушку.

А Ирина между тем в полном смущении стояла перед нею и решительно не знала, что ответить на ее последний вопрос: лгать она не умела, а правду было неловко сказать.

– Ну что ж ты молчишь, Ира? – нетерпеливо переспросила Лиза. – Очень я постарела, сознайся?

– Ты очень пополнела, Лиза, – тихонько проговорила наконец Ирина, краснея, – и, может быть, это именно тебя немного старит.

Лиза с неудовольствием отвернулась и сильно не в духе отправилась к себе в комнату. Кокочка последовал за нею; его, по-видимому, ужасно рассмешила откровенность Ирины, и он был искренне рад немного позлить свою супругу.

– Какая наивная простота, однако! – воскликнул Замятин с комическим пафосом, как только они остались одни. – Как это она не могла понять, что ей бы следовало сегодня, по крайней мере, из вежливости найти, что вы все еще так же стройны и очаровательны, как восемь лет тому назад.

– Но зато, быть может, она могла бы с большею правотою повторить это вам, – насмешливо и злобно кинула Лиза.

Оба супруга некоторое время молча и холодно смотрели друг на друга, и этот взгляд высказал яснее всяких слов, как велика была та душевная пропасть, которая давно уже разделяла их.

Увы, время унесло не только прежнюю свежесть и красоту их лиц, но также и прежнюю теплоту их молодого непосредственного чувства, заменив его тою скучной и холодной привычкой, которую, к сожалению, так часто принимают в жизни за образцовые семейные отношения.

– Однако как это, бабуся, так неожиданно, вдруг… ведь, кажется, было решено, что Лиза поедет за границу с матерью? – немного спустя допрашивала бабушку совсем озадаченная Ирина, сидя в спальне старушки на ее кровати.

Прасковья Андреевна с красными пятнами на щеках, что всегда служило признаком ее душевного волнения, нервно переходила от комода к шкафу и от шкафа к комоду; она озабоченно разыскивала свой кружевной чепец, совершенно не замечая, что Ирина его уже давно вынула из картонки и что чепец этот преспокойно лежал тут же, на ее туалетном столике. Старушка наконец с суровым лицом остановилась перед девушкой.

– Мало, что решено было, да, видно, не все по-нашему делается, – с глубоким негодованием заговорила вдруг бабушка. – Лиза эгоистка, она страшная, страшная эгоистка, вот что я тебе скажу… Мать больна, страдает, а ее отпускают за границу одну с чужим наемным человеком. Зачем, спрашивается? И не верю, не верю я, что хотите, не верю всем этим россказням о Васенькиной слабости: ему, видите ли, доктора запретили путешествовать, велели непременно в деревне жить!.. Все вздор, вздор и вздор, мальчишка здоровехонький, ему ничего не надо, а вот мать, мать – другое дело, мать поважнее будет, я думаю!..

У Иринки неожиданно блеснула счастливая мысль.

– Бабуся, – проговорила она, сверкнув глазами и быстро вскакивая с кровати, – я что надумала сейчас! Хотите, скажу ужасно, ужасно умную вещь – вот увидите: пошлите меня за границу, летом ведь школы нет – каникулы, я буду ухаживать за Надеждой Григорьевной!

Но бабушке почему-то эта мысль не понравилась, и она даже как будто рассердилась немного.

– Пустое болтаешь, Иринка! – воскликнула она недовольным тоном. – Ступай назад на место и сиди смирно! Так я и отпустила тебя; давно ли сама на заморыша была похожа! Я рада, рада, что хоть немного поправилась: ты думаешь, легко ухаживать за нервнобольной? Ведь приходится и ночью не спать иногда, да о чем тут говорить; впрочем, Надя, конечно, и сама не пожелает этого, ей нужна опытная пожилая сиделка.

– Почему же именно пожилая, бабуся? – настаивала молодая девушка. – Вы не думайте, я ведь тоже привыкла и могу подолгу не спать, я отлично умею ухаживать, бабуся, уверяю вас, что отлично, вот попробуйте!..

Прасковья Андреевна больше не спорила, некоторое время она молча как-то странно, почти укоризненно смотрела на девушку.

– Ну, а со мной кто же тогда останется? – проговорила она наконец тихонько. – Обо мне-то ты и забыла совсем?

– Бабуся, я никуда-никуда не уеду, когда так! – живо воскликнула Ирина, снова срываясь с места и крепко обнимая бабушку. – Как я счастлива, бабуся, как чудно, как чудно, что вы не хотите; ведь я это для вас только, понимаете, только для вас, для вас одной.