Текст книги "Весенняя сказка"

– А помните Новый год, когда вы однажды ребенком пришли ко мне с золотыми орехами? – спрашивает он снова. – Я вас принял тогда за маленькую фею. Вы сейчас похожи на сказку, Ирина. Моя сказка… – повторяет он тихо и смотрит на нее долгим задумчивым взором. – Моя сказка… Но сказки ведь никогда не сбываются… Это все равно, впрочем, дети их очень любят, а когда вырастают, то хранят воспоминание о них в своей душе, и сказка живет с ними вечно. Каждый в молодости, я думаю, имел такую сказку свою… несбывшуюся, понятно… И прекрасную… – Он вдруг нервно и горько расхохотался. – Какой вздор, однако, я плету вам, простите, ради бога, Ирина Петровна. Бывают же иногда дурацкие настроения – и сам не знаешь почему. Я не о том хотел говорить. Я хотел поблагодарить вас за вашу доброту ко мне и за эти цветы, что вы соблаговолили надеть сегодня. Пожалуйста, дайте мне одну розу. Ну вот и прекрасно, спасибо, – продолжал он, бережно пряча цветок в карман. – На память от сказки. Если я когда-нибудь перестану верить, что она была, ваш цветок мне напомнит прошлое. Впрочем, это опять не то… Я ужасно глуп сегодня, Ирина Петровна. Прошу извинения, я не могу долее так жить, я с ума схожу, меня до страсти измучило… Я хочу сказать, измучило все это бездельничанье, эта Авиловка, сонная жизнь. Я уезжаю за границу и…

– И скоро?.. – послышался дрожащий голос.

– Завтра-послезавтра, на днях, одним словом, чем скорее, тем лучше.

– Надолго?

– О, я хотел бы навсегда! – с яростью вырвалось вдруг у Субботина, и он опять неизвестно почему нервно расхохотался.

Не прибавив больше ни слова, Субботин быстро спустился с лестницы, обошел цветник, залитый луной, и скрылся в тени каштановой аллеи.

– Навсегда, – повторила упавшим голосом Ирина.

Недавнее светлое настроение девушки разом исчезло. Бальное платье больше не радовало ее, ей было все равно, хороша она или нет! Какое ей дело до этой нарядной толпы чужих людей? Ему одному хотела она нравиться, для него одного желала быть царь-девицей, а он стремился уехать, он оставлял ее навсегда! Ирина почувствовала, как безумно устала за этот день и как трудно ей будет вернуться в гостиную, приветливо разговаривать со всеми, шутить, болтать, смеяться, быть может, танцевать даже! О боже, какая пытка! Когда же наконец они все уйдут и она останется одна в своей комнате?

Эта минута казалась ей блаженством.

К счастью девушки, танцы временно прекратились. Измученный тапер отправился пить чай, а молодежь высыпала на веранду немного отдохнуть и подышать свежим воздухом. В гостиной оставались только графиня, окруженная толпой поклонников, старшие Заславские, Лиза, Кокочка и Стегнев. Ирине показалось холодно на веранде, и она также вошла в комнату. Знакомые Милочки начали умолять молодую женщину что-нибудь пропеть из ее любимых цыганских романсов, которые графиня, по мнению некоторых ценителей, исполняла с особым вкусом. Милочка долго отказывалась, уверяя, что не в голосе, не в настроении, что ее гитара плохо настроена, она стесняется большого общества и т. д. Но, разумеется, кончила тем, что сдалась, так как была очень польщена настойчивыми просьбами своих друзей и отказывалась только для того, чтобы ее как можно больше упрашивали.

Кто-то из молодых людей услужливо помчался за гитарой, новые струны были быстро натянуты, и Милочка в красивой позе уселась посреди гостиной, перекинув широкую пунцовую ленту гитары через плечо. В ожидании ужина пожилые гости, окончивши играть в карты, также начали появляться из кабинета и толпились небольшой группой в дверях гостиной.

Графиня с удовольствием замечала, как увеличивалось с каждой минутой число ее слушателей. Она закинула головку и начала немного в нос красивым, довольно мягким и звучным контральто:

 
– Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи бессвязные, взоры усталые,
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени поздней цветы запоздалые…
 

Голос у нее был небольшой, но приятный, и графиня пела бы недурно, если бы не ломалась, умышленно подчеркивая и выкрикивая некоторые слова и старательно подражая своей фразировкой известным знаменитостям этого жанра. Ее молодые поклонники были в восторге, но Софья Павловна и Стегнев едва сдерживали негодование.

– Терпеть не могу этой искусственной цыганщины! – тихонько шепнул Владимир Павлович Ирине. – Тут одно ломание, нет ни шири, ни настоящей страсти, ни поэзии, ни даже юмора! Я ненавижу эту дешевую подделку так же, как ненавижу фальшивые локоны и фальшивые румяна у женщин!

Между тем графиня продолжала выводить, томно закатывая красивые голубые глаза:

 
– Пусть даже время рукой беспощадной
Мне указало, что было в вас ложного,
Все же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного…
 

Ее белая нежная ручка, унизанная брильянтами, кокетливо скользила по струнам, яркая лента гитары, повязанная пышным бантом у плеча, красиво оттеняла белокурую головку графини. Она сидела на низеньком кресле, слегка откинувшись назад, и с чарующей улыбкой смотрела на окружающих.

– Браво! Браво! – кричали в восторге ее друзья. – Еще, еще, графиня! «Тройку»! Пожалуйста, нельзя ли «Тройку»? Нет-нет, «Очи черные»! «Не уходи, побудь со мною…», «Ласточку»… – предлагали другие, и каждый выбирал какой-нибудь новый романс.

Графиня улыбалась, выставляя жемчужные острые зубки, раскланивалась и, как бы уступая настоятельным просьбам слушателей, начинала снова петь, принимая непринужденные позы и незаметно переходя в тот игриво-пошловатый тон, который страшно шокировал и Прасковью Андреевну, и Софью Павловну. Последняя наконец не вытерпела, демонстративно встала с места и прошла в столовую. Прасковья Андреевна последовала за ней.

Милочка сейчас же заметила их уход и страшно обиделась. Оборвав на полуслове какой-то модный цыганский романс, она объявила вдруг, что устала и не в состоянии долее петь. Несколько молодых людей, ее знакомых, казалось, пожалели об этом, но большинству из присутствующих она успела надоесть однообразным ломанием, и все были рады, когда гитару с красным бантом запрятали обратно в футляр и унесли из гостиной.

– Теперь ваш черед! – проговорил Стегнев, подходя к Ирине. – Дайте, голубушка, душу отвести!

– Да, вот именно, дайте отвести душу, – довольно громко согласилась Софья Павловна, снова появляясь в дверях гостиной. – Ириночка, дорогая, спойте что-нибудь с братом!

– Нет-нет, я не в голосе сегодня, – отказался Стегнев. – Пусть Ирина Петровна одна поет.

Ирина не была расположена петь. Она безучастно сидела у окна, глядя в темную каштановую аллею, и даже пение Милочки нисколько не возмущало ее. Она попросту не слыхала его. Мысли девушки были далеко отсюда. «Там, на веранде… – вспоминала Ирина. – Как странно сейчас звучал его голос. Лева казался таким расстроенным, грустным. Разве ему жаль уезжать отсюда? Он назвал меня сказкой, его сказкой… И взял цветок на память… Зачем? Ах, пусть бы хоть на минуту я стала его сказкой!» – мечтала девушка, и ей чудилось, что она приходит в каштановую аллею, они крепко обнимают друг друга и уносятся вдвоем далеко-далеко от этого шумного зала в тихий волшебный край, где будут одни. Безмолвное небо смотрит на них мириадами звезд, голубая луна серебрит их одежды, а вокруг все розы, розы, чайные розы, целое море бледных цветов…

– Ирина Петровна, пожалуйста, хоть один романс! – раздаются настойчиво голоса гостей.

Софья Павловна, Стегнев, Шурик, Заславские тесно окружали молодую девушку.

– Но, право же, я не могу, если бы вы знали, как мне трудно петь сегодня! – уверяла Ирина, бросая умоляющие взоры на Стегнева.

Но Владимир Павлович горячо присоединял свои просьбы ко всем остальным и, казалось, на этот раз умышленно не желал понимать ее.

– Спойте что-нибудь для меня, Ирина Петровна, – послышался вдруг чей-то тихий голос за ней.

Ирина поспешно обернулась. Лева стоял на веранде в просвете окна и смотрел на нее пристальным горячим взглядом, от которого у нее сильно билось сердце.

– Для меня, – повторил он еще раз и быстро отошел от окна. – В последний раз!.. – чуть слышно донеслось из глубины темной веранды.

Не обращая внимания на присутствующих, Ирина низко перегнулась в окно и проговорила дрогнувшим голосом:

– Хорошо, я спою для вас, Лев Павлович.

Молодая девушка направилась к пианино.

– Какое безобразие! – покраснела Лиза, свидетельница этой маленькой сценки. – Хоть бы посторонних постыдилась, а то ведь явно кокетничает с Левой на глазах у Стегнева!

Но Владимир Павлович ничуть не был шокирован поведением ученицы. Ему страшно нравилась непосредственность Ирины, и он с приветливой улыбкой последовал за ней к пианино.

– Что же мы петь будем? – спросил Стегнев ласково, усаживаясь на стул и принимаясь тихонько перебирать клавиши. – Хотите, последний романс Рухманова, который вы только что разучили? Он очень хорошо выходит у вас.

Ирина отрицательно покачала головой.

– Нет, Владимир Павлович, не то, подождите, я сейчас сама найду! – Она вытащила какой-то помятый, истрепанный нотный лист и поставила его на пюпитр. – Вот!

Владимир Павлович с удивлением посмотрел на девушку.

– Что с вами, Ирина Петровна? – спросил он вполголоса недовольным тоном. – Вы прежде не любили этот романс.

Стегнев был возмущен, ему хотелось немного козырнуть своей ученицей. Для этого выдавался такой прекрасный случай: рождение бабушки, масса гостей, и к тому же он знал, что после неумелого пения графини чудный голос Ирины еще более выиграет, и вдруг, словно нарочно, молодая девушка выбирала именно то, что ей меньше всего удавалось, и сама портила весь эффект!

– Возьмите что-нибудь другое, Ирина Петровна, – горячо убеждал он.

– Нет, пожалуйста, я так хочу! – последовал тихий, но решительный ответ.

Стегнев холодно пожал плечами и взял несколько небрежных аккордов.

 
– Знаешь ли ты чудный край,
Где так чист небосвод…
Вечно розы цветут,
Лавры гордо растут,
И средь темной листвы
Померанцы желтеют…
 

– раздался звучный, мягкий, ласкающий голос.

Комната сразу наполнилась народом, молодежь вернулась из сада и безмолвно толпилась в дверях гостиной. Взоры всех присутствующих были устремлены на Ирину. В своем воздушном белом платье, с откинутыми назад густыми вьющимися волосами и бледными розами на груди, она напоминала прекрасную сказку. Темные глаза девушки мечтательно смотрели в раскрытое окно, откуда виднелась часть веранды, залитая ярким лунным светом.

 
– Зачем не могу я с тобой
В тот край навсегда убежать…
 

– полный призывной тоски, трепетно и нежно звучал ее голос.

В глубине веранды вспыхнула и угасла чья-то сигара. Ирина подалась немного вперед и, не обращая внимания на окружающих, казалось, уже не пела, а горячо изливала перед кем-то свою молодую печаль. Стегнев с изумлением поднял голову. Он не узнавал своей ученицы. Откуда эти глубокие интонации, эта своеобразная, оригинальная фразировка! Ведь, помнится, он не так учил ее петь этот романс. Ирина исполняла его по-своему и исполняла дивно хорошо, как настоящая мечтательная Миньона! Стегневу казалось, что перед ним стоял не прежний наивный ребенок, а взрослая девушка с пылкой, поэтичной душой, и, невольно увлекаясь сам, как артист, Владимир Павлович аккомпанировал теперь с тем искусством, которое еще более оттеняло пение его ученицы.

То был уже не шаблонный простенький аккомпанемент, a целая фантазия, полная самых неожиданных вариаций, в которых все время повторялась основная тема, гармонично сливаясь с голосом девушки. Субботин, словно загипнотизированный, медленно приближался к окну. Он также не замечал окружающих, темные глаза молодого человека горели лихорадочным блеском, Лева готов был вскрикнуть от восторга и боли, он едва сдерживался… Ирина видит его бледное взволнованное лицо, его пристальный взгляд, неподвижно устремленный на нее, и в невольном порыве повторяет еще раз горячо, пылко:

 
– Зачем не могу я с тобой
В тот край навсегда убежать
И там жить жизнью иной,
Любить, любить и страдать!..
 

Голос замолк, раздаются последние мелодичные аккорды Стегнева, но слушателям кажется, что в воздухе дрожат тихие, ласкающие звуки. С минуту никто не решается аплодировать. Софья Павловна первая нарушает тишину.

– Дорогая моя! – говорит она, горячо обнимая девушку. – Сегодня вы превзошли себя! – Но улыбка ее грустна.

Инстинктом любящей женщины Стегнева понимает, что Ирина не случайно выбрала тот самый романс, который прежде так мало удавался ей, и понимает также, что теперь не ее брат был учителем девушки. Как верно она когда-то предсказала!

Для графини также все ясно – ненависть подсказала ей правду. «О глупые, смешные люди! – со злобой думает Милочка. – Неужели они не видят, кого безумно любит эта противная девчонка! Никогда она не выйдет замуж за Стегнева, но и за Леву тоже не выйдет, я не хочу этого, они не должны быть счастливы, пока я живу!»

Гости тесно окружили Ирину. Стегнев с гордостью смотрел на свою ученицу, никогда еще она не имела такого блестящего успеха, как сегодня. Он ликовал. Лева отошел от окна и скрылся на веранде, выжидая минуту, когда Ирина останется одна. Аплодисменты и восторженные похвалы громко раздавались в гостиной. Присутствующие горячо умоляли девушку еще спеть, но бабушка, заметив бледное, измученное личико внучки и желая выручить ее, поспешила пригласить гостей в столовую, где их ожидал ужин.

Улучив свободную минутку, Ирина осторожно пробралась в большую полутемную переднюю. Она чувствовала себя разбитой, и даже шумный успех нисколько не радовал девушку. На что ей были похвалы этих чужих людей, ведь она пела только ему, а он даже не подошел к ней, не поблагодарил ее! Ирина еле держалась на ногах, в висках у нее стучало. «Хорошо бы теперь уйти домой, – думала девушка, с тоской прислушиваясь к громким голосам в столовой. – Как жаль, что тут нет Ульяны!» Она чувствовала, что не в силах оставаться на вечере и сейчас же расплачется, если только ее будут принуждать разговаривать и смеяться.

Какой-то господин во фраке и белом галстуке вышел из боковой двери, ведущей в коридор, и начал поспешно отыскивать свой плащ.

– Ах, Владимир Павлович, это вы? – обрадовалась молодая девушка, подходя к Стегневу. – Куда это? Неужели домой?

– Признаться, спасаюсь бегством от ужина, дорогая Ирина Петровна, я нарочно ухожу тайком, ни с кем не прощаясь, чтобы меня не задержали. Графиня просила быть непременно ее соседом!

– Ну и что же? – устало усмехнулась Ирина.

– Как видите, удираю, голубушка. Я завтра еду с первым поездом, и мне нужно пораньше встать.

– Вы в вашем шарабане? – спросила Ирина.

– Да, а что?

– Возьмите меня с собой, я не в силах долее оставаться, у меня страшно болит голова!

– А как же Прасковья Андреевна?

– Я велю передать бабусе, что уехала с вами, она не будет сердиться.

– Но где же ваша тальма? Вечер прохладный, нельзя вам ехать в одном легком платье.

– Ах, ничего, пустяки, моя тальма у бабуси, а если я пойду за ней, то меня задержат. Ради бога, идемте скорее! – почти испуганно прошептала девушка, заслышав чьи-то шаги в коридоре.

Она выбежала в сад и поспешно подбежала к калитке, где стоял экипаж Стегнева. Владимир Павлович покорно следовал за ней. У калитки Феня весело болтала с кучером.

– Феня, скажи бабусе, что я уехала с Владимиром Павловичем, потому что у меня сильно болела голова, – проговорила девушка, быстро вскакивая в экипаж.

Несколько римских свечей в эту минуту с шумом взвились в воздух, рассыпаясь над ее головой яркими разноцветными звездами.

Фейерверк начался. Толпа высыпала на веранду любоваться зрелищем.

– Скорее, Федор! – торопила девушка знакомого кучера.

Стегнев, усаживаясь в экипаж, заботливо укутал плащом свою молодую ученицу. В воздухе опять засияли красные и фиолетовые огни. Целый сноп сверкающих искр спускался золотым фонтаном над темной каштановой аллеей.

– Ну вот, теперь хорошо! – улыбнулся Владимир Павлович, застегивая спереди у ее шейки последний большой крючок. – Теперь поезжай скорей, Федор, и прямо в овраг, к белому домику!

Ирина прижалась в уголок экипажа и закрыла глаза, а позади них все небо ярко пылало разноцветными звездами и огненные змеи то и дело с шумом взвивались в воздух…

Леве казалось, что сегодня он в первый раз слышит ее голос, неповторимо прекрасный, и она пела для него! Субботину хотелось так много сказать Ирине, так долго горячо благодарить ее!

– Феня, вы не видали, где барышня? – спросил он, завидев идущую ему навстречу горничную.

– Как же, барин, они с господином Стегневым уехать изволили! – жеманно улыбнулась Феня.

– Как так – уехать? – не поверил Лева. – Я только что видел ее тальму в комнате бабушки.

– Они в одном платье изволили уехать, – лукаво усмехнулась девушка. – Господин Стегнев их своим плащом одевали.

Огромное огненное колесо перед верандой, словно раскрытая пасть фантастического чудовища, грозно надвигалось на Леву, осыпая его сотнями искр.

– Субботин, посторонитесь, на вас искры летят! – раздался предупредительный голос в саду. Но Лева не слыхал его. Он неподвижно стоял на месте, и в эту минуту молодому человеку казалось с мучительной ясностью, что огромное огненное колесо неудержимо вертелось, кружилось и пылало в его распаленном усталом мозгу…

Стегнев уехал. Субботин также собирался уезжать, но, к немалому неудовольствию Замятиных, все медлил и постоянно откладывал день своего отъезда. Их натянутые, неестественные отношения становились невыносимыми для Ирины, и она не могла видеть измученное, серьезное лицо молодого человека.

Что с ним? После того вечера, когда Ирина так неожиданно уехала со Стегневым, Субботин стал необыкновенно холоден и сдержан, и оба они взаимно избегали оставаться вдвоем. Спустя несколько дней после отъезда Стегнев прислал коротенькое письмо Софье Павловне, в котором сообщал сестре, что постарается вернуться в Муриловку недели через две, просит привести в порядок парадные комнаты нижнего этажа усадьбы и обставить цветами гостиную и бывший будуар его покойной жены.

Это письмо ужасно взволновало Софью Павловну. Прочитав его, она вся побледнела и сейчас же поехала в Авиловку к своей приятельнице Прасковье Андреевне. Бабушка также взволновалась и весь день ходила не в духе, сурово сдвинув брови и не отвечая ни на какие расспросы Кокочки. Только одна Ирина сохраняла спокойствие и была даже рада письму.

И Замятины, и графиня решили, что Стегнев уже объяснился с девушкой в тот вечер, когда оба они, ни с кем не прощаясь, неожиданно уехали до ужина. Разве можно уезжать до ужина без серьезного повода? Этого ни Лиза, ни Кокочка не могли допустить. Николай Александрович тихонько посмеивался и радостно потирал руки – наконец-то его желания увенчались успехом, пора, пора! Милочка искренне завидовала, но утешала себя теми же доводами, как и Замятины, надеясь, что если простодушная Ирина сделается владелицей Муриловки, то всегда будет возможно призанять у нее крупную сумму и хоть временно отделаться от кредиторов и прежде всего от этого ужасного Лабунова. А в будущем, как знать, что может случиться? Разумеется, смазливая рожа этой пустой девчонки не замедлит надоесть интересному Стегневу, он станет смертельно скучать с ней, и тогда… Молодая женщина самодовольно погляделась в зеркало: Милочка будет тут, около него, и он поймет, какое сокровище не сумел оценить и чьей любви ему следовало добиваться!

Между тем Ирина, ровно ничего не подозревавшая о том, что так смущало окружающих, охотно вызвалась помогать Софье Павловне в приведении в порядок парадных комнат Муриловки и под этим предлогом целыми днями оставалась вне дома. Экипаж Софьи Павловны то и дело заезжал за молодой девушкой, а Прасковья Андреевна начала ревновать ее к своей приятельнице. Зато Стегнева была в восторге: при помощи Ирины работа быстро подвигалась вперед, и скоро нежилые роскошные комнаты старой усадьбы приняли совсем иной характер. Они уже не поражали пустотой и прежним холодом. Белые чехлы, точно саваном покрывавшие столько лет старомодную штофную мебель, были сняты, картины освобождены от кисеи, хрустальные люстры снова переливали сотнями разноцветных огней, а в раскрытые окна смотрели старые липы, и перед огромной верандой благоухали густые клумбы всевозможных цветов.

Более всего старалась Ирина над уборкой бывшего будуара покойной жены Стегнева. Эта комната оставалась закрытой для всех посторонних, и туда входила только одна прислуга. Большой портрет Владимира Павловича масляными красками, сделанный с него по окончании университета, висел в узком просвете между двух окон. Стегнев был необычайно хорош на этом портрете, и Ирина решила, что его не следовало оставлять на старом месте, где он был так плохо освещен.

– Мы его куда-нибудь больше на вид поставим, – с улыбкой заявила девушка Софье Павловне.

Отыскав большой мольберт из красного дерева, она водворила на нем портрет в переднем углу комнаты. По ее указанию садовник заставил весь этот угол темной зеленью, и высокие пальмы величественно протягивали над мольбертом зеленые листья. «Тут будет для нее уютный уголок», – мысленно улыбалась девушка, уже заранее чувствуя симпатию к незнакомой Гане Кудрявцевой. И вдруг ей пришло в голову, что хорошо бы вообще переставить мебель и по возможности изменить прежний характер будуара. «Наверное, ей будет приятно это! – думала девушка. – Старые воспоминания не должны примешиваться к новому счастью!»

Она вынесла прежнюю блеклую розоватую мебель и заменила ее другой, из соседней комнаты. Мягкие кресла и диванчики в стиле рококо, обтянутые сиреневой тканью, как нельзя лучше гармонировали с бледными обоями будуара. Перед портретом она поставила маленькую кушетку, два низеньких кресла и небольшой столик из розового дерева. Там и сям небрежно разбросанные кружевные подушки, бархатный красивый ковер, несколько статуэток старого фарфора на этажерках и хрустальные вазы для цветов заканчивали убранство этой изящной и нарядной комнаты. Портьеры и занавесы были также подобраны под общий тон мебели, желтое старинное кружево низко спускалось на окна, сохраняя в комнате матовый приятный полусвет. В переднем углу будуара Стегнев приветливо улыбался входящим и, казалось, ласково благодарил Ирину за ее милое, заботливое внимание.

Молодая девушка старательно собрала пожелтевшие нотные листы романсов, посвященных Гане Кудрявцевой, и бережно сложила их тут же на столе, под портретом Владимира Павловича. «Ну, теперь, кажется, все, я сделала, что могла! – мысленно радовалась девушка. – Они будут оба довольны мной».

Утром того же дня пришло второе письмо от Стегнева, в котором он сообщал сестре, что вернется в Муриловку в конце будущей недели, как раз ко дню рождения Ирины. Молодая девушка с веселой улыбкой сообщила об этом бабушке.

– Ты очень довольна, что приезжает Владимир Павлович? – спросила Прасковья Андреевна, пытливо глядя на внучку.

– Еще бы, бабуся, конечно, – искренне воскликнула Ирина и чуть было не проговорилась: «Ведь он не один приедет!» Однако вовремя спохватилась и добавила, что радуется, потому что Стегнев не забыл ее рождения и в этот день возвращается в Муриловку.

Разговор происходил за завтраком, Субботин решил, не откладывая, собираться в дорогу. Для него все было ясно как день. Стегнев уезжал в Москву, чтобы заказать обручальные кольца и привезти свадебный подарок для Ирины. Он знал, что в день ее рождения бабушка собиралась устроить большой званый обед, и на этом обеде, конечно, будет торжественно объявлено гостям об их помолвке.

Лева порывисто вскочил с места и, не окончив завтрака, быстро ушел к себе.

– Феня, несите чемодан! – крикнул он на ходу. – Я уезжаю сегодня вечером.

Феня с недовольным видом притащила из кладовки дорожный чемодан и нехотя швырнула его в комнату барина. Она уже много раз вносила и уносила его обратно, и эта процедура начинала порядком надоедать горничной.

– Что, небось, всурьез на этот раз? – осведомилась Поля.

– Погоди плакать, миленькая, авось вернется еще! – насмешливо кинула Феня. – Наш атлас не уйдет от нас!

Однако Феня ошибалась. Лева действительно решил ехать.

– Надолго? – спросила бабушка, входя в его комнату и глядя, как молодой человек с остервенением запихивал в чемодан белье, галстуки, сигары и книги.

– Не знаю, впрочем, да, надолго! – неохотно отвечал Лева. – Я еду сначала в Москву, по делу, a затем сразу в Берлин. Я вам еще напишу из Москвы. Мой адрес: Театральная площадь, «Метрополь». Я остановлюсь там.

Сердце бабушки обливалось кровью. Она с бесконечной тоской смотрела на бледное, осунувшееся лицо любимца, но не удерживала внука, она слишком хорошо понимала его. «Пусть едет мальчик, – со скорбью думала старушка, – так лучше для него, пусть!»

Остальные члены семьи, не исключая и Надежду Григорьевну, простились с Левой довольно сдержанно. Между сыном и матерью никогда не было большого понимания и теплых отношений. Субботина предпочитала ему старшую дочь, Лизу, и почти не скрывала этого.

Оставалось только проститься с Ириной, но молодая девушка была, по обыкновению, занята в усадьбе у Софьи Павловны, и Субботин попросил бабушку передать ей поклон. Он решил уехать, не повидавшись с ней. Однако в самую последнюю минуту, уже на повороте в город, Субботин передумал и приказал кучеру завернуть в Муриловку. «Это невежливо! – убеждал себя Лева. – Нужно хотя несколько слов сказать на прощанье. Ведь мы года три-четыре не увидимся с ней!»

Ирина еще утром покончила с уборкой будущего будуара Кудрявцевой, оставалось доделать только несколько мелочей, но после завтрака Софья Павловна опять увезла ее к себе на целый день. Стоя посреди комнаты, окончательно приведенной ею в порядок, Ирина невольно любовалась своей работой. Вышел прелестный уголок. «Как хорошо тут сидеть вдвоем в такой тихий вечер!» – вздохнула девушка, задумчиво глядя на заходящее солнце. Последние лучи его ласково золотили старую раму портрета, в открытые окна доносился из сада тонкий аромат цветов. Ирина принялась мечтать. Воображение девушки уносило ее в далекое будущее, заманчиво рисуя перед нею картины светлого взаимного счастья с Левой.

Ей представлялось, что у них тоже свое уютное маленькое гнездышко. Комнаты, залитые солнцем, высокий тмин под окнами и целый луг полевых цветов. В доме на первом плане рабочий кабинет Левы, это самая просторная и лучшая комната, а рядом ее собственный маленький будуар. Тут стоит старая знакомая мебель, этажерка для нот, пианино и еще чудный поясной портрет Левы, красиво уставленный цветами. Перед ним удобная широкая кушетка, тоже знакомая. Лева отдыхает на ней после занятий, а она поет ему долго-долго. Лева начинает сам любить и понимать музыку и уже не сердится за ее скучные сольфеджио.

Субботин приказал кучеру остановиться у парка и пошел липовой аллеей к дому. Все двери и окна были раскрыты настежь, работа в нижнем этаже быстро подвигалась к концу, несколько полотеров старательно натирали концертный зал, садовник уставлял цветы на балконе, обойщик навешивал гардины и портьеры, a толстенький краснощекий Зорин перебегал из одной комнаты в другую, торопливо отдавая приказания, и походил на вареного рака.

Никто из присутствующих не обратил внимания на молодого человека. Лева беспрепятственно прошел всю анфиладу парадных комнат, до самого будуара покойной жены Стегнева. Дверь этого будуара была полуоткрыта. Он осторожно заглянул в комнату. Ирина стояла перед большим портретом Владимира Павловича спиной к нему и так замечталась, что даже не слыхала его шагов. Стегнев, молодой и красивый, в парадном студенческом мундире, рельефно выделялся из рамки украшавшей его темной зелени и, казалось, насмешливо улыбался Леве. У Субботина пропала вся охота прощаться с молодой девушкой, он осторожно повернул назад, быстро спустился в цветник и, никем не замеченный, скрылся в одной из боковых аллей парка.

Отец Никифор был возмущен не менее самой Ирины! Лева уехал экспромтом, не попрощавшись с ними обоими. Какой гнусный поступок! Старый священник ходил насупившись и первый раз за все долгое знакомство серьезно поссорился с бабушкой.

Прасковья Андреевна пробовала было защищать внука, но приводила при этом такие неясные, туманные доводы, что, по мнению ее старого друга, виновность молодого человека становилась только более очевидной и заслуживала самого глубокого порицания.

Ирина ничего не говорила. Она стала еще молчаливее и задумчивее и так страшно похудела, что Кокочка начал тревожно поглядывать на молодую девушку.

– Ты бы посоветовала бабушке нашу Иринку хоть молоком, что ли, отпаивать, – заметил он Лизе, – а то смотри, на кого она стала похожа. Одни глаза остались. Этак, пожалуй, всякий жених откажется. Ну, что теперь подумает Стегнев, как вернется!

Бабушка пробовала отпаивать молоком, но, увы, молоко мало помогало Ирине. Отец Никифор бросал суровые взгляды на Прасковью Андреевну и демонстративно отказывался играть с ней в шашки.

– Хоть бы несколько слов прислал. Только бы знать, вернется ли еще? – тихонько вздыхала Ирина и с биением сердца ожидала каждый день почты. Но вечерняя почта приносила газеты и письма разных безразличных людей, а от Левы ни слова – точно в воду канул.

Спустя неделю бабушка получила от внука коротенькую сухую записку из Москвы. «Как долго тут останусь, еще не знаю, – писал Лева. – Быть может, до осени. Встретил знакомых, страшно занят. Если дела не задержат, постараюсь в конце августа побывать в Авиловке перед отъездом за границу, но пока ничего не решил. До свидания, поклон всем». И все!

Бабушка молча протянула записку отцу Никифору, однако сейчас же пожалела об этом. Старый священник пришел в такое негодование и так разволновался, что она не знала, чем и успокоить его.

– Вам известно, матушка, где этот шалопут остановился в Москве? – спросил отец Никифор, сурово сдвигая брови.

– Известно, а вам на что? – удивилась Прасковья Андреевна.

– Давайте адрес, я ему сам напишу сегодня! – решительно заявил старик и, узнав адрес Левы, мрачно направился домой, ни с кем не прощаясь.

Отец Никифор заперся у себя дома и весь вечер старательно сочинял длинное вразумительное послание шалопуту. Ни одна проповедь не давалась ему с таким трудом. Он напрягал все свое красноречие и под конец даже раскраснелся и вспотел от усилий. Но зато и письмо вышло на славу. «Можно сказать, всем письмам пример!» – с удовольствием посмеивался священник, откидывая назад свои седенькие жидкие волосы. Он аккуратно сложил бумагу, надписал крупным почерком адрес и, запечатав конверт, не без гордости поглядывал теперь на свое произведение. «Пусть прочитает себе на закуску, пусть! – мысленно злорадствовал священник. – Небось, призадумается, не всякий раз такого услышит. Только не слишком ли уж я того… пробираю больно?» – начал колебаться добродушный старик и, распечатав конверт, еще раз внимательно перечел письмо.