Текст книги "Весенняя сказка"

Отец Никифор горько укорял молодого человека за внезапный отъезд. Лева, по его словам, не пожелал даже как следует попрощаться с ним, его старым другом, и с Иринушкой, этой бедной голубкой. И почто он такое зло на нее имеет? Словно бы нарочно, перед самым днем рождения девушки уехал! Совсем на прежнего добронравного Левушку не похож стал, ожесточился душой, эгоистом сделался! Отец Никифор принимался затем громить всех германских профессоров вообще и профессора Штейна в особенности, своими завиральными идеями, по его мнению, только с пути истинного совращающего молодежь.

«Господь сотворил жену для мужа, – писал он, – чтобы они жили вместе и любили друг друга! Негоже человеку оставаться одному и бобылем по белу свету мыкаться, на то ему Господь подругу дал, по образу и по подобию своему. Добрая жена-де не токмо не будет помехой мужу в его делах, а напротив, неустанными попечениями и заботами поддержит во всех добрых и полезных начинаниях».

Отец Никифор в тот же вечер отнес на почту послание и ожидал быстрого покаянного ответа. Не могло такое убедительное письмо не произвести сильного впечатления на молодого человека. Но, к его немалому огорчению, день проходил за днем, и никакого ответа не получалось.

Старик загрустил.

В Авиловке становилось тихо и скучно, Ирина делала неимоверные усилия над собой, чтобы скрывать свою тоску и казаться на глазах бабушки жизнерадостной. Ложась спать накануне своего рождения, молодая девушка твердо решила во что бы то ни стало побороть себя и явиться к гостям веселой и бодрой, не желая отравлять бабусе этого дня печальным видом. Бабушка так желала ей доставить удовольствие, так старалась чем-нибудь развеселить ее.

В честь внучки Прасковья Андреевна устраивала большой званый обед и пригласила всех юных друзей Ирины. На этот раз бабушка брала на себя все неприятные и утомительные хлопоты по хозяйству. Ирине было разрешено ни о чем не беспокоиться, хорошенько выспаться и приходить только к обеду, наравне со всеми гостями.

Молодая девушка проснулась ранее обыкновенного, ей всю ночь снился Лева, она плохо спала.

Когда в восьмом часу в ее комнату вошла сияющая Машутка, на глазах у Ирины блестели слезы, и она поспешила отвернуться, чтобы девочка не могла ничего заметить. Машутка держала в руках прелестный букет из махровых роз.

– Это вам муриловский барин велел передать, – проговорила она с веселой улыбкой. – А вот вам и письмо от него.

Ирина нетерпеливо распечатала конверт. Владимир Павлович посылал ей свои наилучшие пожелания, горячо благодарил за трогательное внимание и покрывал поцелуями дорогие ручки милой ученицы. В конце письма он прибавлял кратко: «Буду к обеду непременно!»

Ирина была огорчена. Она совсем не на то рассчитывала. Стегнев писал «буду». Значит, он будет один, a где же Ганя Кудрявцева? Неужели он так и не нашел ее и все ожидания их оказались напрасными? Молодая девушка испытывала искреннее разочарование и печально опустилась на подушку.

– A цветы куда – в кувшин, что ли, поставить? Аль с собой возьмете? – спросила Машутка.

– Поставь в воду, а потом я их бабусе на стол снесу! – проговорила девушка, передавая букет и невольно любуясь прелестными розами.

Крошечная записка, свернутая трубочкой, неожиданно упала к ней на одеяло. Ирина быстро развернула ее. Записка заключала всего четыре слова: «Спасибо! Любящая Ганя Кудрявцева!»

Ирина была страшно поражена и заинтригована – что бы это означало? Она никак не могла понять. Если Кудрявцева приехала, то почему же Стегнев ничего не пишет об этом, а если нет, то каким образом Ганя ей посылает цветы? Во всяком случае Ирина решила, что оставляет эти розы у себя, и, налив в стеклянную вазу воды, сама отнесла их в спальню и поставила на маленький столик около кровати, а таинственную записку воткнула обратно в середину букета.

«Какой красивый почерк!» – думала девушка, и странно – он почему-то казался ей знакомым, она как будто уже видала его.

– А что же вы сюда не посмотрите? – немного обиженно заметила Машутка, указывая Ирине на круглый стол у окна. Ради парада девушка накрыла его белой скатертью и рано утром, пока Ирина еще спала, старательно разложила на нем по просьбе бабушки все ее подарки!

Чего тут только не было! И книги, и ноты, и розовый туалетный прибор из настоящего севрского фарфора, и прелестные эмалированные часики с брильянтовой монограммой Ирины на длинной золотой цепочке.

Машутка не без гордости прибавила к остальным сюрпризам также и свой подарок: на первом месте лежало длинное чайное полотенце, вышитое ею по краям широкой пестрой каймою. Да, тут было много прекрасного, у Машутки даже глаза разбегались по сторонам. Было время, когда Ирина, конечно, принялась бы с таким же восторгом разглядывать все эти чудные вещи, но, увы, это счастливое время прошло. Молодая девушка охотно отдала бы все за один ничтожный клочок бумаги от Левы с извещением, что он скоро вернется.

Однако она делала вид, что очень довольна всем, и принялась горячо обнимать и целовать Машутку.

Молодая девушка спешила в Авиловку, ей хотелось прийти немного пораньше, чтобы помочь бабусе и с глазу на глаз хорошенько поблагодарить старушку за ее доброту к ней. Но Ирине не удалось выбраться из дому так скоро, как она желала. Когда она, уже совсем готовая, с новыми часиками у пояса, вошла в столовую, где ее ожидал кофе и огромный крендель, испеченный Ульяной, комната была полна народу.

Крестьяне пришли с хлебом-солью поздравить любимую барышню. Тут были также и ее ученики, и оба Зорины с Митей, и даже Козыркин все еще с повязанной правой щекой.

Ирину ужасно тронуло это всеобщее внимание, она поспешила усадить своих гостей как и куда могла. Крестьяне, впрочем, скоро удалились, а Зорины, ученики и Козыркин остались. Молодая девушка радушно угощала своих друзей кофе и была чрезвычайно довольна, что сладкий крендель так хорошо удался и пришелся как нельзя более по вкусу всем детям.

Присутствие искренне преданных ей людей, веселые голоса любимых учеников несколько рассеяли Ирину, и на минуту она стала опять похожа на прежнюю беспечную, жизнерадостную девушку. Но вот гости ушли, Ирина осталась одна, и все ее недавнее приподнятое настроение разом упало. Старая боль снова защемила в груди, и она с ужасом думала, что через час в Авиловке начнут собираться гости и ей придется выслушивать десятки безразличных ей людей, говорить безразличные вещи и главное – притворяться и притворяться. Какая мука!

Молодая девушка случайно заглянула в зеркало и вдруг сама испугалась худобы и странной бледности своего лица. «О, теперь он уже не сказал бы, что я прекрасна, не сказал бы».

– Машутка, – позвала Ирина, – я плохо спала эту ночь и ужасно бледна, бабуся подумает, что я нездорова, и все начнут приставать и расспрашивать, что со мной. Такая скука, нельзя ли подрумянить щеки, я не хочу казаться больной сегодня! Не знаешь ли, чем?

Машутка покосилась на дверь в кухню и проговорила таинственным шепотом:

– А давайте-ка свеклой попробуем, дьяконова дочка, говорят, все свеклой мажется, во кака румяная!

– Ну, что же, тащи свеклу, пожалуй! – усмехнулась Ирина. – Мне все равно чем!

Машутка притащила из кухни огромную старую свеклу и, разрезав ее на две части, подала одну половинку Ирине. Молодая девушка начала старательно натирать себе щеки, но так как зеркало было маловато и притом криво, она плохо доверяла ему и то и дело озабоченно распрашивала Maшутку:

– Ну что, как будет, хорошо, Машутка?

– Расчудесно! – восхищалась девочка. – Подбавьте вот еще, немного справа, под глазом! Ну, просто что жар горят. Поди, не хуже дьяконовой дочки!.. Нуткось и я попробую малость! – Машутка в свою очередь схватилась за свеклу.

Однако похвала девочки показалась сомнительной Ирине, и она не решилась идти в Авиловку, не спросив раньше мнения Ульяны. Кухарка только руками всплеснула.

– Батюшки, на кого похожа, родимая! Никак ты совсем ошалела, Иринушка, и кто это тебя такому глупству научил? Срамота одна, да и только!

Машутка поспешила предусмотрительно убраться за дверь. Но так как она тоже «попробовала малость», и притом, за неимением зеркала, румянилась наугад, то ее курносому, вздернутому носику досталось больше всего от этой импровизированной гримировки. Любопытный кругленький носик девочки торчал, как красная морковь, из-за двери и выдавал его несчастную обладательницу.

– Светы мои, а это еще что за чучело? – с ужасом и негодованием воскликнула Ульяна, быстро кидаясь к девочке, но Машутка в одно мгновение уже была у окошка и, выпрыгнув во двор, кубарем покатила к стоявшему там большому ведру с дождевой водой.

Ирина сконфуженно также направилась к рукомойнику.

– Не сердись, Улинька, – проговорила она виновато. – Это мы только так, пошутили немного. Бледна я что-то сегодня, боюсь, как бы бабуся не испугалась, вот, думала, незаметно выйдет.

– Пустое, девонька, этим дела не поправишь! – вразумительно проговорила Ульяна. – Какое лицо Господь послал, с тем и оставайся. Наткось водицы тепленькой да умойся скорее пойди, генеральша-то уже ждет не дождется свою внученьку.

Минуту спустя маленькое кривое зеркало отражало опять осунувшееся бледное личико и печальные глаза.

– Ах, все равно! – махнула рукой Ирина. – Лишь бы бабуся не беспокоилась, а до других мне дела нет. Пусть себе говорят что хотят. Ну, подурнела так подурнела. Велика беда, подумаешь, ведь Левы тут нет, а больше некому нравиться.

Ульяна подала девушке нарядную мантилью и белую шляпу с широкими полями. Ирина кое-как надела и то и другое и, даже не заглянув в зеркало, начала задумчиво спускаться в овраг.

Ульяна издали провожала ее долгим ласковым взглядом. «Эх, родимая, знаю я, что тебе сердце сушит!» – тихонько покачала головой женщина. Она сочувственно посмотрела вслед удалявшейся фигуре девушки и отправилась во двор разыскивать непутевую шалопутную девчонку, как она мысленно с негодованием величала Машутку.

XXVI

Большой обеденный стол в Авиловке был уже давно накрыт. Феня и Поля, обе одетые в черные платья с кокетливыми кружевными чепчиками и белыми шитыми передниками, чинно стояли около буфета в ожидании гостей. Внезапный стук колес какого-то экипажа во дворе заставил их с удивлением переглянуться. Внизу, у кухни, с шумом хлопнула дверь, раздались торопливые шаги…

– Кто бы это? – насторожилась Поля. – Кажись, не время гостям, всего три часа, а барыня просили только к четырем собираться.

– Ну да, какие тебе гости с черного хода! – презрительно усмехнулась Феня, не трогаясь с места. – Знать, садовник муриловский опять цветы принес, давеча говорил, что придет!

– А куда же мы их поставим, цветы-то? – недоумевала Поля. – Вазы заняты, нешто у барина молодого взять? Сбегай-ка к нему в комнату, Фенечка, там на комоде Льва Павловича большой стеклянный бокал стоит.

Феня важно выплыла из комнаты, шурша на ходу накрахмаленными юбками. «Что там за стеклянный бокал еще! – мысленно ворчала она. – Выдумывает эта Поля, скажу, что ничего не нашла, целый день и так возимся с цветами, надоела, право, эта пачкотня!»

Она нехотя направилась в конец коридора, в комнату молодого барина, дернула дверь за ручку и вдруг так и остолбенела на пороге: молодой барин в черном парадном сюртуке стоял собственной своей персоной перед ней и с самым невозмутимым видом чистил щеткой запылившиеся в дороге брюки.

– Это хорошо, что вы пришли, Феня, хотя я вас и не звал! – проговорил он спокойно, как будто только что вернулся с маленькой прогулки. – Унесите мой чемодан в кладовую, я уже вынул оттуда все вещи. И вот еще просьба: пожалуйста, никому не говорите о моем приезде, я хочу войти в столовую неожиданно, сюрпризом, когда гости будут сидеть за обедом. Понимаете?

– Понимаю! – процедила Феня с гримаской, захватывая ненавистный ей чемодан. «Ну уж и суприз готовишь, неча сказать, – с досадой подумала горничная, направляясь в кладовку. – То-то, поди, мои господа обрадуются!»

В деле сватовства Ирины Феня была всецело на стороне муриловского барина, находя, как и Замятины, что Лева понапрасну путается и дело тормозит. «Однако, судя по тону этой девчонки, кажется, тут не обрадуются моему приезду», – с горечью усмехнулся Лева, разыскивая чистые манжеты и светлый галстук в груде вещей, сваленных в одну кучу на постели.

Он хотел нарочно явиться последним к обеду, чтобы избежать ненавистных расспросов местных любопытных кумушек, чрезвычайно заинтересованных, конечно, его неожиданным отъездом. «За обедом они будут заняты едой и им меньше останется времени для болтовни! – уже заранее злился Лева. – Сяду куда-нибудь, в конце стола, около Вити и Зизи!»

– Феня! – крикнул он, заслышав опять ее шаги по коридору. – Феня, подите сюда!

Феня жеманно остановилась в дверях.

– Что вам?

– Бабушка где, у себя?

– У себя, одеваются.

– А барышни нет еще?

– Нет!

– В котором часу обед?

– К четырем назначен.

– Много гостей?

– Еще бы, в такой-то день! – не без умысла подчеркнула Феня. – Человек пятьдесят ждем! – для пущей важности прибавила горничная.

– Ступайте, больше ничего не надо! – резко перебил ее Лева и быстро захлопнул дверь.

Он начал нервно шагать по комнате. В столовой пробило три громких протяжных удара. Оставался еще целый час до приезда гостей. Молодому человеку не сиделось на месте. «Пройду коридором в гостиную! – решил Субботин. – Тут что-то холодновато, нежилым пахнет, наверное, там камин топится!»

Зябкая, болезненная Надежда Григорьевна, несмотря на летние дни, вечно куталась и страдала от холода, и потому ради нее в столовой всегда горел камин. Камин и на этот раз топился, угли так и трещали. Лева испытывал какую-то внутреннюю нервную дрожь и с удовольствием опустился в мягкое кресло матери перед огнем. «Итак, сегодня наконец увидим финал всей этой интересной трагикомедии! – злобно усмехнулся про себя Субботин. – Кажется, я приехал к последнему действию… Что же, посмотрим! Мне теперь все равно, каждый сходит с ума по-своему, и если Ирина видит свое счастье в любви этого старого богатого фата, то это ее дело. Я присутствую сегодня как посторонний зритель…»

Небольшая фотография Стегнева в рамке из красного дерева насмешливо улыбалась ему с камина… «Как объективный, безразличный зритель…» – продолжал философствовать Лева, машинально швыряя фотографию в огонь.

Рамка вспыхнула и почернела. Субботин взял щипцы и с наслаждением зарыл ее подальше в горячие угли. «Как безразличный зритель… – мысленно повторял Лева. – Совершенно объективный… совершенно».

В столовой послышались чьи-то легкие знакомые шаги.

Объективный зритель внезапно так сильно вздрогнул, точно через него неожиданно пропустили электрический ток. Молодой человек испуганно вскочил с места и быстро направился к маленькой двери, ведущей в коридор. Бархатная портьера опустилась за ним в ту минуту, когда в комнату вошла Ирина, желавшая посмотреть, все ли в порядке в гостиной и зажжен ли камин для Надежды Григорьевны.

Обгорелая рамка Стегнева печально торчала одним углом среди потухавших углей.

– Это кто сделал? – воскликнула Ирина с удивлением, вытаскивая щипцами остатки безвинно пострадавшей рамки. – Феня, вы не знаете кто?

Феня прекрасно знала, но не считала нужным сообщать об этом барышне. История с рамкой так и осталась для Ирины временно загадочным и крайне удивительным фактом.

К четырем часам почти все гости были уже в сборе. В большой столовой стало шумно и тесно, взрослые и пожилые с чувством окружили обильно уставленный закусочный стол, отдавая полную честь прекрасным соленьям гостеприимной хозяйки. Молодежь, в ожидании своей очереди, весело толпилась на веранде, в гостиной и в саду. Девицы и дамы собрались в уборной Лизы, торопливо поправляя растрепавшиеся в дороге прически и помятые туалеты.

Недоставало обоих Стегневых. Прасковья Андреевна, немного недовольная таким необычным для Софьи Павловны запозданием, нарочно медлила с обедом, не желая садиться за стол без своей приятельницы. Бабушка была сегодня немного в тревожном настроении. Рано утром она послала записку Стегневой, осведомляясь, приехал ли ее брат и будет ли он к обеду? Ответ пришел утвердительный, но Прасковье Андреевне не понравился тон письма. Он показался ей натянутым, неискренним, словно Софья Павловна имела сообщить своему другу что-то неприятное и не решалась высказать этого.

«И чего не едут, право! – сердилась старушка, то и дело бросая беспокойные взгляды на худенькое бледное личико Ирины. – Поди, совсем заждалась девчонка, ишь, как изменилась бедная, и всего-то каких-нибудь недели три не видались! – Бабушка вспомнила вдруг про Леву: – А мальчика и нет сегодня, для такого-то дня нет! Где-то он теперь, родименький, поди, тоже измаялся весь!..»

– Чтоб ему пусто было, этому старику! – вырвалось вдруг неожиданно у Прасковьи Андреевны. – Уж кончал бы скорей, коли так! Только за душу тянет! – сердито махнула она рукой. – Иринушка, голубенька, выпей мадеры немного! – приставала она к девушке, бегая за ней с рюмкой вина. – Смотри, до чего бледна, ведь краше в гроб кладут!

– Уверяю вас, бабуся, что я прекрасно себя чувствую! – силилась улыбаться Ирина и для успокоения бабушки с отвращением проглатывала крепкую мадеру.

Замятины и графиня были в приподнятом настроении. Этот торжественный обед, видимая тревожность Прасковьи Андреевны и страшная бледность Ирины казались им знаменательными. «Как хорошо, что мой милейший шурин успел вовремя убраться! – с удовольствием потирал руки Кокочка. – Вот уж не ожидал, что его удастся выпроводить…»

– Итак, вы думаете, что именно сегодня, Коко? – тихонько спрашивала Милочка, задерживая на минуту в гостиной своего кузена.

– Что «именно сегодня»? – делая вид, что не понимает, с улыбкой наклонялся к ней Кокочка. – Прелестная графиня, могу сказать только одно: сегодня, как всегда, вы несравненны! Это дивное серебристое платье с черными астрами на груди положительно целая поэма. Понимаете? Одна мечта…

– Ради бога, не пытайтесь его описывать стихами! – с комическим ужасом воскликнула Милочка. – Уверяю вас, несравненный кузен, что для летнего сезона с нас вполне достаточно уже одной талантливой поэтессы!

Молодая женщина презрительно указала на веранду, где стояла Муфи в обществе нескольких офицеров и что-то в упоении декламировала им, вероятно, какую-нибудь новую импровизацию из желтенькой книжки Вити.

В эту минуту послышался шум подъезжавшего экипажа. Муриловский кучер в новом нарядном кафтане ловко осадил пару горячих вороных у парадного крыльца старой усадьбы.

– Приехали! Приехали! – почему-то счел нужным громко заявить Кокочка, подбегая к бабушке. – Ирина Петровна, приехали! – кричал он на ходу, быстро спускаясь в сад навстречу дорогим гостям.

– Ну, слава богу, наконец-то! – с облегчением вздохнула Прасковья Андреевна, бросая мимолетный взгляд в сторону внучки и отправляясь радушно встречать гостей.

Кокочка бросился было вперед, намереваясь галантно предложить руку Софье Павловне, но вдруг в недоумении остановился и слегка опешил: в коляске рядом со Стегневой сидела на переднем месте какая-то незнакомая ему элегантная молодая дама с правильным строгим лицом, величественная и прекрасная, как настоящая королева.

– Глафира Николаевна! – громко и радостно вскрикнула Ирина, быстро спускаясь с лестницы и бросаясь ей навстречу. – О боже, какое счастье, как раз в день моего рождения! Милая, дорогая, славная! – взволнованно повторяла девушка, порывисто обнимая и целуя бывшую начальницу.

– Фомочка, дитя мое, любимая… – раздавался над ней знакомый низкий грудной голос, и две тонкие изящные руки горячо и крепко заключили ее в свои объятия.

– Бабуся, идите скорей! Ведь это моя милая Глафира Николаевна, о которой я вам так много говорила! – радостно звала Ирина. – А это моя бабуся, моя славная, ненаглядная бабуся, о которой я вам тоже очень много говорила, Глафира Николаевна, – продолжала весело смеяться девушка, представляя друг другу обеих женщин.

Обе соперницы очутились лицом к лицу. «Так вот, значит, какова начальница, к которой я так сильно ревновала внучку!» – промелькнуло вдруг у Прасковьи Андреевны. Старушка нерешительно и пытливо вглядывалась в красивое тонкое лицо Дальхановой, но это длилось только одно мгновение. Хорошие и благородные натуры чутьем угадывают друг друга, бабушка горячо обняла молодую женщину, и обе разом почувствовали, что отныне их соединяет искренняя и глубокая симпатия. Впрочем, было бы трудно не симпатизировать Глафире Николаевне, когда она сама желала кого-нибудь привлечь к себе. Прасковья Андреевна и отец Никифор это сразу почувствовали, но зато Лиза и Кокочка не могли сказать того же про себя. Дальханова была сдержанной с ними, и оба они испытывали странное стеснение и некоторый страх перед этой величественной и красивой женщиной.

Милочке она также не понравилась с первого взгляда, и это было взаимно. Когда Лиза представляла ее Глафире Николаевне, заявив не без гордости и самодовольства: «Моя подруга графиня Дель-Ностро», – Дальханова сделала вид, что не замечает протянутой обнаженной руки графини и, окинув Милочку холодным недоумевающим взглядом, ограничилась сдержанным, надменным поклоном. «Как странно, – подумала она, – что в таком почтенном доме встречаются подобные личности. Графиня Дель-Ностро! Эта фамилия мне хорошо знакома. Нужно будет предупредить Владимира, я не желаю, чтобы она бывала у нас».

Аннушка была в отчаянии, обед был давно готов, а между тем барыня все еще не приказывала подавать! Она и не подозревала, что в эту минуту старая барыня сидела в спальне с Софьей Павловной и обе они вполголоса о чем-то взволнованно и горячо говорили. У Софьи Павловны дрожали слезы на глазах.

– Кто бы мог подумать, так неожиданно, душечка! – повторяла она грустно, то и дело пожимая руки своей приятельницы. – Ведь прошлое казалось таким далеким, забытым. Я мечтала об ином счастье для него, он так восхищался ею – и вдруг…

Прасковья Андреевна сидела как громом пораженная. Ну что сейчас бедная Иринка скажет? Как она перенесет этот удар? Сердце старушки обливалось кровью. Однако раздумывать и плакать теперь не приходилось. Весь дом был полон чужого народа, ее ждали в столовой.

– Слезами горю не поможешь! – проговорила бабушка, подымаясь с места. – Что делать, дорогая! Видно, такова судьба, пусть будет что будет! Ирина еще молода, авось утешится, забудет со временем, зимой я ее подальше отсюда, в Петербург увезу. Пойдемте, голубушка, некогда говорить. Постарайтесь овладеть собой, незачем наше горе напоказ чужим людям выставлять, уж потолкуем, когда останемся вдвоем. Пойдемте, Софья Павловна!

В дверях показалась Феня в белых перчатках, крахмальном переднике и, обращаясь к Прасковье Андреевне, громко и чинно доложила:

– Пожалуйте, ваше превосходительство, кушать подано!

Бабушка вышла из спальни немного бледная, но вполне владея собой. Она радушно пригласила гостей к столу и поместила по правую руку Софью Павловну, Глафиру Николаевну и Стегнева. Ирина также уселась рядом с ними, она сама пожелала занять место около Владимира Павловича. Прасковья Андреевна грустно вздохнула. Бедная детка, не знает, что ее ждет!

Обед начался шумно и весело, чему содействовали юные друзья Ирины. Шурик, Витя и Зизи уселись на противоположном конце стола и издали все время знаками переговаривались с молодой девушкой.

– Перестань строить кислые рожи, Муфи! – тихонько подталкивал локтем свою старшую сестру Витя. – А то я тебе сейчас мелкого сахара насыплю в суп!

Муфи делала томные глаза и мечтательно шептала:

 
– Где голос тот, что раздавался,
Как тихий звон, в душе моей…
 

– Ну, положим, вовсе не тихий! – поправил Витя. – Твой милый доктор басил не хуже меня. Слышите, Ирина? Муфи уверяет, что у доктора был тихий голос.

– Душка, как могла ты отпустить нашего чудного Пинкертона перед самым рождением? Такая жалость, право! – в свою очередь вздыхала Зизи.

– Никакой нет жалости, пожалуйста, не сердобольничайте понапрасну! – дулся и краснел влюбленный Шурик.

– Господа, давайте пить за здоровье отсутствующего, – сейчас же предложила Зизи, желая подразнить Шурика.

Витя, Зизи и еще несколько гимназистов разом подняли кверху свои бокалы.

«За здоровье отсутствующего…» – собирался громко провозгласить Витя. Но в эту минуту дверь в столовую распахнулась и сам отсутствующий неожиданно вошел в комнату.

– Ура! Ура! – радостно приветствовала его юная молодежь, но среди остальных присутствующих произошло смятение.

Эффект был поразительный.

Если бы на месте Левы в настоящую минуту появилась в столовой мраморная статуя Командора, то она не произвела бы большего впечатления на Замятиных. У Кокочки даже суп застрял в горле, он поперхнулся, покраснел как рак и долго не мог откашляться. Лизе пришлось поколотить его в спину и посоветовать мужу выйти из-за стола в соседнюю комнату и там выпить стакан холодной воды.

Бабушка не знала, радоваться ей или нет. Полная тревоги, молча вглядывалась в измученное, изменившееся лицо внука. Зато отец Никифор торжествовал! Еще бы – его письмо не прошло-таки даром. Впрочем, он предвидел это! Лева был страшно бледен, глаза его горели неестественным лихорадочным блеском. Он отвесил общий поклон и подошел поздороваться с матерью и бабушкой, извиняясь, что немного опоздал к обеду.

– Приехал, мой мальчик, все-таки! – тихонько шепнула ему старушка, горячо прижимая к себе его голову. – Милый ты мой… любый…

Ирина сидела опустив глаза. Сердце девушки так сильно колотилось в груди, что биение его, казалось, слышали по другую сторону стола и Витя, и Зизи, и все ее юные друзья. В первую минуту она вся вспыхнула, потом смертельно побледнела, потом опять вспыхнула, и теперь никакая свекла уже больше не была нужна – щеки ее горели как зарево!

Лева уселся против нее.

Зизи делала ей издали красноречивые знаки, но Ирина боялась смотреть в сторону молодого человека. Она чувствовала столько любопытных глаз, обращенных на нее со всех сторон! Какая пытка! «Да, все так, как я думал! – мысленно кипятился Лева, не спуская пристальных взоров с девушки. – Сидят рядом… щеки горят, розовое платье… Ну, понятно, счастливая невеста! На меня не смотрит, умышленно отворачивается, противен, значит. Зачем приехал – тоже понятно. А кто же эта красивая дама по другую сторону Стегнева?»

– Витя, кто эта дама около Владимира Павловича? – спросил тихонько Лева, обращаясь к своему соседу.

– Бывшая начальница пансиона, где занималась Ирина Петровна, – ответил Витя. – Не правда ли, какая красавица?

– Да, хороша. Лицо немного холодное, строгое, точно античная статуя, но славное. Я люблю такие лица! – согласился Субботин.

И тут же подумал: «И это тоже понятно. Конечно, как раз для такого дня приезжает любимая Дальханова! Нужно поздравить счастливую невесту!» – и он чуть было не вскрикнул громко: «Господа, тост за здоровье жениха и невесты!» Однако, к счастью, вовремя удержался и залпом выпил целый стакан вина. Есть он ничего не мог, но все время наливал одну рюмку за другой, что было совершенно непривычно для молодого человека. Впрочем, вино не производило ни малейшего влияния. Субботин был слишком нервно возбужден и пил мадеру и портвейн как воду.

Но вот, наконец, подали десерт! Феня торжественно внесла в столовую огромный серебряный поднос, уставленный бокалами с шампанским, и прежде всего подошла к Стегневой. Софья Павловна взволнованно поднялась с места. За столом сразу наступила полная тишина. Лева мертвенно-бледный неподвижно смотрел на Ирину. «Сейчас!» – точно молотом ударяло в голове молодого человека.

– Господа! – начала тихим, слегка дрожащим голосом Софья Павловна. – Позвольте вам предложить тост за здоровье жениха и невесты…

– Сейчас! – выпалил вслух, сам того не замечая, Субботин.

– …За здоровье моего брата Владимира Павловича Стегнева и его невесты… Глафиры Николаевны Дальхановой, урожденной Кудрявцевой! – закончила торжественно Софья Павловна, снова опускаясь на стул и принимая от Фени бокал с шампанским.

– Ах! – раздался громкий изумленный возглас Ирины.

Прасковья Андреевна два раза тихонько перекрестилась под кружевной мантильей и беспокойно уставилась на внучку, но молодая девушка уже порывисто вскочила с места и, обвив руками шею бывшей начальницы, начала крепко-крепко обнимать ее.

– Какие же вы оба хитрые! – со счастливой улыбкой приговаривала она, покрывая горячими поцелуями и лицо, и шею Дальхановой. – Ну, теперь я все-все поняла. Ах! Какая я была глупая, как это я раньше ни о чем не догадалась! – Ирина и смеялась, и радовалась, и оторваться не могла от своей дорогой Глафиры Николаевны.

– Однако позвольте, это совсем несправедливо, Ирина Петровна, зачем же все одной Глафире Николаевне достается, а меня когда вы будете поздравлять? – приставал шутя Стегнев, наклоняясь со своим бокалом к молодой девушке.

Ирина нерешительно посмотрела на Дальханову, но, встретив ее приветливый, ласковый взгляд, быстро приподнялась на цыпочки, закинула обе руки за шею Стегнева и крепко поцеловала его в щеку.

– Ура! Ура! – грянул чей-то отчаянно громкий голос позади них.

Лева, страшно бледный, с сияющими глазами стоял около Стегнева с бокалом в руках и также спешил поздравить милейшего, симпатичнейшего малого, как он теперь мысленно выражался о Владимире Павловиче. Молодой человек начал так крепко и горячо трясти и жать ему руку, что Стегнев невольно подумал с тонкой улыбкой: «Кажется, из всех присутствующих за столом никто так искренне и от души не желает мне счастья, как этот милый юноша!» Он тихонько что-то шепнул Дальхановой.

Глафира Николаевна приветливо подошла к молодому человеку и, чокаясь с ним бокалом, проговорила с чарующей улыбкой, которая неизменно завоевывала ей все сердца:

– Хотя мы видимся в первый раз, Лев Павлович, но я уже хорошо знакома с вами по рассказам Владимира и моей бывшей дорогой ученицы. Близкие друзья Фомочки не могут быть для меня чужими, а потому я надеюсь, что мы будем часто видеться и вы зачтете нас обоих с моим женихом в число самых близких и преданных друзей!

Лева с таким жаром поднес к губам тонкую, красивую руку молодой женщины, что снова невольно вызвал добродушную усмешку на лице Стегнева.

Началось всеобщее чоканье и поздравление.

Кокочка почему-то застегнулся на все пуговицы и держался необычайно чопорно и прямо, точно аршин проглотил. Замятин чувствовал на себе злые, насмешливые взоры графини и внутренне страшно бесился, так как прекрасно сознавал свою глупую, незавидную роль и всеми силами старался сохранить внешнее достоинство.

У бабушки словно целый камень свалился с плеч, она только теперь поняла, какой тяжестью этот ужасный камень за последнее время давил ее! «Ух, слава Богу!» – снова незаметно перекрестилась старушка и, отозвав Ирину в сторонку, принялась крепко и горячо обнимать ее.