Текст книги "Весенняя сказка"

– Мне, право, совестно, Ирина Петровна, что вопреки желанию доктора я позволил вам так много разговаривать сейчас. Не стану мешать вам и отойду немного подальше.

Субботин уселся в глубокое кресло, скрывавшее его лицо от молодой девушки. Ирина закрыла глаза и притворилась спящей. На густых ресницах ее выступили крупные слезы. Какой чудный сон ей только что снился! Но разве сны повторяются?..

Прошло несколько дней, Ирина быстро поправлялась. Лева, и бабушка, и Софья Павловна неотступно ухаживали за ней. Лева сам приносил ей лекарство, следил, чтобы она вовремя принимала. То и дело он поудобнее передвигал кушетку, на которой лежала молодая девушка, поправлял ее подушки и почти все время проводил в столовой, читая, занимаясь или сражаясь в шахматы с отцом Никифором. Однако он избегал подолгу оставаться наедине с Ириной и, к немалой досаде девушки, появлялся в гостиной только в присутствии Прасковьи Андреевны и старого доктора.

Ирина не жаловалась и находила, что иногда бывает довольно приятно поболеть. Никогда еще ее так не баловали, и притом не только бабушка, но и все знакомые.

Младшие Заславские, Зизи, Витя и их приятель Шурик, почти ежедневно навещали больную, наперерыв стараясь чем-нибудь угодить ей. В глазах молодежи Ирина являлась настоящей героиней, и Шурик задумал посвятить ей длинное стихотворение, вернее, оду в классическом стиле, как он с важностью заявлял. Ода начиналась торжественным воззванием:

 
О ты, бесстрашная Юнона,
Богиня сердца моего…
 

Но Зизи принялась дразнить мальчика, уверяя, что он, очевидно, позабыл мифологию, так как Юнона была злющая-презлющая богиня, и притом толстая и высокая, что совсем не подходило для такой душечки, как Ирина.

Огорченный Шурик отложил окончание своей классической оды до более удобного момента, а пока ограничивался только тем, что привозил своему кумиру из сада красной и белой смородины, до которой Ирина была большая охотница и которую они поедали вдвоем в невероятном количестве.

Да, иногда бывает вовсе недурно поболеть.

Молодая девушка думала об этом однажды под вечер, лежа на своей кушетке в гостиной. Не желая принимать участия в разговоре графини и Замятиных, сидящих в комнате, Ирина притворилась спящей и нарочно лежала с закрытыми глазами. Милочка, Лиза и Николай Александрович удалились в столовую и продолжали там о чем-то вполголоса горячо и оживленно спорить.

– Неужели вы не понимаете, господа, что все это только простое внимание светского человека? – доказывала своим певучим голоском Милочка. – Он всю жизнь ухаживал за женщинами и не признает другого отношения к ним.

– Почему же он не ухаживает за вами, прелестная графиня, и не посылает вам цветов? – ехидно посмеивался Кокочка.

– А почему вы знаете, что не посылает! Разве он говорил вам? – задетая за живое, уже не на шутку сердилась графиня.

– В таком случае вы из скромности умышленно скрываете их от нас! – продолжал язвить Кокочка.

Голоса становились все громче и возбужденнее. Несколько отрывочных фраз долетело до Ирины.

– Неужели вы думаете, Коко, что если бы я серьезно захотела флиртовать со Стегневым, то побоялась бы такой ничтожной соперницы? – горячилась графиня. – Даром тратить пороху не стоит! В молодости, говорят, у него была какая-то несчастная любовь, и, как я слышала, он до сих пор не может позабыть о ней и поклялся никогда не жениться!

– Это вы о Гане Кудрявцевой, должно быть? – снисходительно усмехнулся Кокочка.

– Да-да, вот именно. Кажется, ее Кудрявцевой звали.

– Но ведь он уже был женат! – заметила Лиза.

– С отчаяния, душка, понимаешь, с отчаяния!

– Но почему же? – недоумевала Замятина. – Разве его предмет изменил ему?

– Право, не знаю, что у них вышло, говорят, она чем-то оскорбила его. Они расстались, и он потерял ее из вида. Но Стегнев до сих пор не может позабыть эту Кудрявцеву. Мне говорил один его старый приятель за границей, он бы все отдал, чтобы снова встретиться с ней.

Ирина сделала невольное движение и нечаянно уронила книгу, лежавшую у нее на коленях. Милочка насторожилась, заговорила шепотом, и все трое вскоре перебрались на веранду, откуда их голоса не были слышны. Рассказ графини произвел сильное впечатление на молодую девушку. «Так вот, значит, кто такая эта Ганя Кудрявцева, которой были посвящены все лучшие романсы Стегнева. Бедный Владимир Павлович! – с искренним сочувствием думала Ирина. – Ах, если б он снова встретился с этой Ганей! Неужели она ничем не может помочь ему?» Девушка задумалась, и вдруг ей пришла блестящая мысль. А что, если она откровенно напишет обо всем Дальхановой? Глафира Николаевна давно знакома со Стегневым, кажется, они еще детьми росли вместе, вероятно, она знала эту Кудрявцеву и могла бы что-нибудь сообщить о ней. Очень довольная своим решением, Ирина взяла листок бумаги и, пользуясь свободной минутой, написала подробное послание Дальхановой.

«…Вы не поверите, дорогая Глафира Николаевна, – заканчивала она свое письмо, – как бы мне хотелось помочь Владимиру Павловичу. Это такой чудный, хороший человек, никто на свете, кажется, так не заслуживает быть счастливым, как он. Чем ближе я его узнаю, тем больше к нему привязываюсь. Говоря по правде, я никогда не думала прежде, что буду способна так сильно полюбить его!»

Ирина отослала письмо в тот же вечер и начала с нетерпением ожидать ответа. На этот раз ей долго не пришлось ждать, ответ пришел гораздо скорее, чем она надеялась. Несколько дней спустя вечерняя почта привезла его, когда все сидели за ужином и Прасковья Андреевна приветливо угощала Софью Павловну и ее брата, заехавших навестить больную.

Ирина, улыбающаяся, бодрая, сидела за столом и больше не походила на больную. Заметив в ее руке бледно-серый конверт, надписанный знакомым красивым почерком, Владимир Павлович сейчас же тихонько осведомился: «От Глафиры Николаевны, не правда ли? – И затем прибавил вполголоса, чтобы его не могли слышать остальные: – Ведь вы дадите прочесть письмо?»

– Ну нет, уж этого письма я вам не дам ни за что! – густо краснея и пряча свой конверт за корсаж, ответила Ирина.

Стегнев не стал настаивать, но решительный отказ девушки заинтриговал его, и Владимир Павлович решил при случае допытаться, в чем дело.

Ирина прочла свое письмо только поздно вечером, когда осталась одна в своей комнате. Письмо было дружеское, почти горячее, никогда еще, казалось, Глафира Николаевна не относилась с такой нежностью к молодой девушке, как теперь.

«О да, разумеется, – писала Дальханова. – Я хорошо знала эту Ганю, эту несчастную Ганю, которая благодаря своему недоверию жестоко изломала свою жизнь, но чего бы она не дала теперь, чтобы заслужить прощение любимого человека и снова вернуть себе хоть минуту того утраченного светлого счастья!»

Ирина торжествовала и, разом меняя свое прежнее намерение, решила, что непременно покажет это письмо Стегневу – нет, не покажет, это было бы неудобно, когда она уже раз отказала, – но как-нибудь нечаянно выронит конверт из кармана в его присутствии и, будто не заметив этого, пройдет мимо. Только как бы это половчее устроить, чтобы он не догадался. Ведь этот Стегнев ужасно хитрый.

Ирина уселась писать Владимиру Павловичу. Она извинялась, что посылает записку сейчас же после его отъезда, но добавляла, что за ужином не успела условиться с ним относительно следующего урока пения и просит его, если он завтра свободен, приходить к двум часам к оврагу, где она будет ожидать его с нотами. Ирина запечатала конверт, накинула на себя платок и, отворив балконную дверь, осторожно спустилась в сад.

В доме уже все спали. Она надеялась передать записку ночному сторожу с просьбой отнести ее завтра утром в Муриловку.

– Неужели вы еще гуляете? – послышался удивленный голос. Знакомая высокая фигура вышла из густой тени у дома и быстро приблизилась к Ирине.

– Ах, Лев Павлович, как вы меня испугали! – тихонько вскрикнула девушка. – Я думала, что все уже спят!

– А вы отчего не спите? – недовольным тоном спросил Субботин.

– Я шла к сторожу, чтобы попросить его отнести для меня одну записку завтра утром, – слегка краснея, созналась Ирина.

– Какую записку?

– Не все ли равно, впрочем, это не тайна, Владимиру Павловичу.

– Он, кажется, сейчас только был тут! – угрюмо заметил Лева.

– Да, это верно, но я не успела за ужином условиться относительно завтра, мне очень важно, пожалуйста, позовите сторожа!

– Сторож ушел куда-то, Ирина Петровна! Дайте вашу записку, я ее сам отнесу, – проговорил Субботин. – Только, бога ради, идите в комнаты, смотрите, какой туман поднимается, вам не полезно оставаться на такой сырости.

Ирина нерешительно протянула конверт.

– А вы не забудете?

– Нет, разумеется, не забуду. Если это так важно для вас, Ирина Петровна, разве я могу забыть! – послышался печальный голос. Субботин взял конверт и медленно направился к калитке сада.

– Куда вы? – окликнула его Ирина. – Уже поздно, все спят.

– Эх, ничего! Кого-нибудь да найду! – угрюмо махнул рукой Субботин и, не оборачиваясь, быстро зашагал вперед, унося в кармане ничтожный клочок бумаги, причинявший ему нестерпимую муку.

Урок пения прошел неудачно. По приглашению Ирины Стегнев пришел на другой день в два часа в маленький домик над оврагом. Он рассчитывал серьезно заняться разучиванием нового романса, но девушка была на этот раз страшно рассеянна, все время вытаскивала и прятала в карман носовой платок и делала самые непростительные ошибки.

– Мне кажется, у вас насморк, Ирина Петровна. В таком случае вы напрасно поете! – раздраженно заметил Стегнев. – Не понимаю, право, что с вами сегодня?

– Ну да, у меня насморк, разве вы не видите! – с досадой воскликнула Ирина, снова порывисто хватаясь за платок и на этот раз с такой силой вытаскивая его из кармана, что узенький конвертик Глафиры Николаевны с шумом полетел на пол.

– Я больше не хочу петь сегодня! – объявила решительно девушка, вскакивая со стула и наскоро принимаясь убирать нотные тетради. – У меня насморк.

– Вы что-то обронили, Ирина Петровна, – с тонкой улыбкой заметил Стегнев, нагибаясь. – Прикажете поднять?

– Ах, нет, не надо, это пустой конверт, оставьте, пожалуйста! – густо покраснела девушка. – Я сейчас приду, Владимир Павлович, подождите меня минутку, только зонтик возьму у Ульяны, мы с вами вместе пойдем в Авиловку.

Она выпорхнула из комнаты, нарочно оставляя его одного, глубоко убежденная, что он немедленно поднимет и прочтет письмо. «Такой уж любопытный, ни за что не утерпит! – думала девушка. – Ведь он узнал конверт!»

Ирина не ошиблась. Хотя Стегнев вовсе и не был так любопытен, но он узнал вчерашний конверт и сразу понял, что должен прочесть письмо Дальхановой и что этого желала сама Ирина, только потому и хитрила так неумело. Когда, немного позднее, она крикнула ему из сада:

– Владимир Павлович, я готова, идем! – он вышел к ней с такими сияющими, радостными глазами, что Ирина почти не узнала его.

Однако она сделала вид, что ничего не замечает, и быстро прошла вперед. Владимир Павлович молча следовал за ней. В конце леса, на повороте в Авиловку, он вдруг остановился.

– Ирина Петровна, простите, я не пойду дальше, не хочу встречаться сегодня с посторонними людьми. Я безумно счастлив, Ирина Петровна, но пусть это будет пока между нами, на днях я уеду.

– К ней? – тихо спросила Ирина, пытливо заглядывая ему в лицо.

Стегнев молча кивнул и, захватив ее руки, начал горячо целовать их.

– Вы чудная, славная, если б вы знали, как я благодарен вам, как я люблю вас, Ирина Петровна, дорогая, милая…

Ирина не отнимала рук и смотрела на него приветливым, ласковым взором, но лицо ее оставалось спокойным, когда минуту спустя Владимир Павлович пошел обратно к лесу. Она задумчиво направилась к усадьбе бабушки и ни разу не обернулась, провожая его глазами, как обыкновенно делает каждая любящая женщина. Эта мысль сейчас же пришла в голову Субботина, лежавшего неподалеку, в густом орешнике, где он поджидал возвращения молодой девушки и теперь сдедался невольным свидетелем ее разговора со Стегневым.

«Как странно, – подумал Лева. – Она ни разу даже не поцеловала его на прощание! Впрочем, это все равно, зато она позволяла бессчетно целовать свои руки и глядела ему в лицо добрыми, ласковыми глазами!

Он быстро вскочил с места и последовал за девушкой. Старый еловый сук, торчавший на пути молодого человека, с треском полетел в сторону. В эту минуту Субботин охотно пустил бы к черту все дерево, если бы мог. «Я был свидетелем любовного признания Стегнева! Чего же ждать еще? Нет, баста! Довольно мямлить! – с ожесточением решал Лева. – Завтра же еду за границу!» Но вдруг ему неожиданно вспомнилось, что скоро будет рождение бабушки и что уже много лет, как он не был с ней в этот день.

Субботин отложил свой отъезд и остался еще на неделю.

XXV

В Авиловке было решено торжественно отпраздновать рождение бабушки. В виде сюрприза молодежь надумала устроить вечером грандиозный фейерверк и намеревалась иллюминовать сад разноцветными фонариками. Ирина, Витя, Зизи и Шурик целыми днями возились с огромными листами красной, желтой и фиолетовой бумаги, заготовляя эти фонарики, а также пестрые флаги и гирлянды бумажных цветов для украшения веранды, беседки и калитки сада. К великому удовольствию Ирины, Лева ревностно помогал им, это давало ему возможность подольше оставаться в ее обществе, ведь он знал, что проводит с ней последние дни и скоро уедет.

Стегнев также принимал деятельное участие в приготовлениях к празднику. Он обещался на рождение бабушки заставить живыми цветами всю гостиную, веранду и балконную лестницу, ведущую в сад, и накупил в городе такую массу бенгальских огней, что привел в полный восторг молодежь.

Вообще Владимир Павлович ходил какой-то торжественный, сияющий. «Точно он был сам именинник», – с досадой думал Лева, стараясь не глядеть в его сторону. Но внешне отношения Стегнева к Ирине нисколько не изменились. Он ничуть не стремился оставаться с ней наедине, не засиживался более обыкновенного, а молодая девушка всегда одинаково приветливо, но без малейшего волнения встречала его и ни разу не попросила остаться подольше.

«Притворщики! – злился Субботин. – Комедию ломают, к чему только, хотел бы я знать!» – и он внезапно швырял свои фонарики, порывисто вскакивал с места и убегал в лес.

Бабушка решила устроить на свое рождение большой парадный вечер с ужином и танцами для молодежи и с этой целью пригласила почти всех местных помещиков. Милочка и Лиза ликовали, заранее обдумывая будущие туалеты и желая отличиться перед другими. Ирина оставалась равнодушной к своему платью, вполне предоставляя заботу о нем бабушке. Не все ли равно, что на ней будет надето, когда Лева не обращает на нее никакого внимания? Для кого же ей наряжаться в таком случае? Казалось, ее гораздо более интересовали фейерверк и украшение сада. «Какая глупая девчонка, – досадовала бабушка. – Скоро восемнадцать лет минет, а она даже принарядиться не умеет». И Прасковья Андреевна занялась сама ее костюмом.

Наступил день рождения бабушки. Ирина проснулась рано и в восьмом часу побежала в Авиловку. Она опять перебралась в свой маленький домик над оврагом, где чувствовала себя уютнее и свободнее. Дел ей предстояло очень много. Лиза не принимала участия в хозяйстве, ни в чем не помогала бабушке, занятая приготовлением вечернего туалета. Она даже Феню и Полю завалила работой на себя, заставляя их ездить в город за покупкой лент, кружев, перчаток.

Бабушке пришлось бы справляться одной со старой кухаркой, если бы ей не помогали Ирина, Ульяна и Машутка. Впрочем, по просьбе молодой девушки Сеня и Алеша также прибежали в этот день на кухню, предлагая свои услуги Аннушке, и охотно исполняли мелкие поручения.

Работа так и кипела в доме. Бабушке не приходилось особенно беспокоиться, все делалось точно по волшебству без нее. Ирина усадила бабушку в удобное кресло в столовой и просила ее указывать, что она желала, а выполнение всего девушка брала на себя. Отец Никифор, обедавший в этот день у бабушки, не спускал с нее умиленных глаз.

– А Иринушка наша какова! Вот так жена! Вот так хозяюшка будет! – с гордостью говорил старик, то и дело подходя к Леве и ласково похлопывая его по плечу. – Нет, ты посмотри, братец, уменье какое, редкостные руки!

Лиза злилась, а бабушка и Лева дружелюбно смеялись и, казалось, вполне разделяли мнение старого священника.

Лева помогал по мере возможности, хотя и не всегда удачно. Он путал приборы, раскладывал десертные ложки вместо столовых, вынимал непарные вилки и ножи и кончил тем, что разбил тонкое фарфоровое блюдце и любимую бабушкину чашку. Ирина поспешила убрать осколки, стараясь, чтобы Прасковья Андреевна ничего не заметила, но больше не подпускала его к буфету и предложила расставлять цветы в гостиной. Лева охотно исполнял все ее поручения, и временно между ними возникла прежняя короткость, что доставляло неимоверное счастье обоим.

Кокочка подозрительно прошелся по комнате, с возмущением поглядывая на бабушку, но Прасковье Андреевне сегодня было не до него. Она дружелюбно смотрела на молодых людей, и даже разбитая чашка не рассердила ее. Старушка делала вид, что ничего не замечает, и тут же мысленно решила: «Пусть себе бьет, на здоровье, голубчик, пусть – это к счастью, говорят, тем лучше!»

К восьми часам все было готово. Парадные комнаты и веранда превратились в настоящий благоухающий сад. Старомодная гостиная, из которой вынесли лишнюю мебель, казалась просторным танцевальным залом. Рядом, в кабинете, расставили карточные столы для пожилых гостей, а в бабушкиной комнате устроили буфет с фруктами, конфетами и крюшоном.

Но более всего гордилась Ирина изящно накрытым чайным столом. Букеты живых цветов в высоких хрустальных вазах и массивные серебряные канделябры, поставленные на зеркальном подносе, придавали ему роскошный и нарядный вид.

Прасковья Андреевна и отец Никифор были поражены, когда вошли в комнату, и даже Лиза не могла на этот раз не сознаться, что никогда еще столовая не казалась такой парадной.

– Ну, бабушка, прощайте, я теперь бегу к себе одеваться, – объявила Ирина, снимая передник и спуская свои засученные рукава.

– А что же ты наденешь? – усмехнулась старушка.

– Ульяна уж приготовила, бабуся. Кажется, она выгладила мое белое кисейное платье.

Лиза презрительно пожала плечами:

– Старомодное платье с широчайшими рукавами! Нечего сказать, матушка, хороша ты будешь!

Ирина нерешительно посмотрела на бабушку.

– Бабуся, как же теперь?

– Ладно, – засмеялась Прасковья Андреевна. – Что Ульяна приготовила, то и надевай, небось хуже других не будешь. Только возвращайся скорее, я без тебя не хочу принимать гостей.

Ирина понеслась домой.

– Улинька, ты выгладила мое кисейное платье? – с беспокойством спрашивала девушка, быстро вбегая на крыльцо. Говоря по правде, она так засуетилась в Авиловке, что о своем платье позабыла напомнить Ульяне. Ну что, как она не догадалась выгладить его, что тогда?

– Ой, барышня, прости, родимая, ни к чему было, ведь ты мне не сказывала про платье-то, – принялась серьезно уверять Ульяна, делая испуганные глаза.

– Улинька, что же теперь будет, ведь у меня нет другого, – растерянно проговорила девушка, глядя с отчаянием на свою старую кухарку.

– Придется, видно, в ситцевом идти, что с горошками красненькими, оно чистое висит, – продолжала с тем же скорбным лицом Ульяна, но Машутка долее не могла терпеть и залилась громким веселым смехом.

– Пожалуйте-ка в горницу, барышня, сейчас ваше ситцевое с горошками принесу, – хохотала девочка.

Ирина вошла в свою комнату и вдруг так и ахнула от удивления: на постели ее лежало прелестное газовое платье, легкое и воздушное, как белое облачко, ее первое бальное платье!

– Милая моя бабуся, дорогая, милая бабуся! – Ирина была страшно тронута и принялась быстро одеваться, желая прийти в Авиловку до приезда гостей, чтобы успеть как следует поблагодарить бабушку.

Машутка и Ульяна усердно помогали ей, и когда наконец общими усилиями были застегнуты последние крючки модного платья, Ирина накинула на плечи широкий газовый шарф с серебряными блестками, и обе помощницы пришли в полный восторг.

Никогда еще Ирина Петровна не казалась им такой красавицей. Машутка даже рот раскрыла и, выпучив круглые голубые глазки, молча смотрела на барышню, словно на волшебную принцессу. Самой Ирине не пришлось полюбоваться на себя. Ее зеркало было очень маленькое и немного кривое. Она в нем видела только кусочек открытого лифа и подбородок.

– Улинька, ты наверно знаешь, что все крючки позади прямо застегнуты? – озабоченно справлялась девушка.

Ульяна имела обыкновение застегивать кушаки на сторону, и Ирине частенько влетало за это от бабушки.

– Прямо-прямо, не беспокойся, родненькая, расчудесно! – уверяла Ульяна. – Одно слово – лебедушка белая, да и только.

Ирина весело побежала в Авиловку.

Когда она подходила к усадьбе, перед домом еще не видно было ни одного экипажа. Аннушка и Феня спокойно расставляли на балконе стулья. Молодая девушка быстро прошла в гостиную, желая лично убедиться в большом трюмо, действительно ли на ней все сидит прямо, и затем уже в полном порядке предстать перед бабушкой. Она была уверена, что все домашние одеваются по своим комнатам и что в эту минуту она никого не застанет, но Ирина ошиблась.

Лева стоял в дверях в белом галстуке, белом открытом жилете, такой нарядный, красивый. В руках у него было несколько чайных роз, он молча протянул их молодой девушке.

– Как, уже готовы? – удивилась Ирина.

– Я вас ждал, – ответил Лева, и вдруг словно пораженный отступил немного назад, обдавая ее горячим пристальным взглядом, и проговорил чуть слышно: – Как вы прекрасны, Ирина.

Она стояла перед ним в воздушном бальном платье и среди тропических растений, украшавших стены гостиной, походила сама на экзотический белый прелестный цветок.

– Как вы прекрасны!

Молодая девушка смущенно опустила глаза. Сердце ее так сильно-сильно забилось.

– Это мое первое бальное платье, – проговорила она с робкой улыбкой. – Я еще не успела поблагодарить бабусю. Нужно пойти к ней.

– Ирина Петровна, смотрите, какие роскошные цветы посылает вам Владимир Павлович, – раздался за ней голос Замятина. Кокочка в белом галстуке и белой жилетке, с молодцевато закрученными кверху рыжими усиками, вошел в гостиную. Он держал пучок махровой гвоздики. – Каюсь, немного виноват перед вами, я по секрету выдал ему, какого цвета будет ваше бальное платье, – нарочно соврал Замятин. – Как видите, он выбрал эту пунцовую гвоздику, которая отлично подойдет к белому туалету. Прикажете помочь? – суетился Кокочка. – У меня есть английские булавки. Я полагаю, лучше всего будет приколоть на грудь. Вы как думаете?

Субботин молча вышел из комнаты. Он не желал ставить в неловкое положение девушку, все еще державшую его розы. Как мог он надеяться, что Ирина предпочтет эти розы цветам Стегнева, и вообще – зачем он принес их! Она не знает, что с ними делать. Как глупо, как все это глупо, и прежде всего какой он сам дурак! Нет, одно спасенье – уехать отсюда, иначе он скоро с ума сойдет.

Лева спустился в сад и ушел в глубину темной каштановой аллеи, откуда не мог видеть пестрых гирлянд и разноцветных фонариков и флагов, почему-то раздражавших его праздничным видом. Он и не подозревал, с какой тоской провожала его в окно пара прелестных черных глаз. Ирина мечтательно поднесла к лицу чайные розы. Их тонкий аромат проникал в самую глубину ее сердца, заставляя его трепетно и радостно биться.

– Нет, благодарю вас, Николай Александрович, – холодно проговорила молодая девушка. – Мне не нужна эта гвоздика, у меня уже есть цветы, которые несравненно лучше подойдут к моему белому платью.

Ирина быстро подбежала к трюмо. «Вы прекрасны»! – он только что сказал это. Неужели это правда? Ее не интересовало больше, прямо или криво застегнут позади кушак. Молодая девушка пытливо вглядывалась в свое лицо, в свои блестящие глаза, черные ресницы, волнистые волосы, тонкую стройную фигуру… Внезапно словно завеса спала с ее глаз, разом превращая бывшего наивного ребенка во взрослую девушку, полную сознания своей силы и своей красоты. Одного слова любимого человека было достаточно для такого превращения.

– Бабуся! Какое дивное платье! И как я вам благодарна за него! – воскликнула Ирина, кидаясь в объятия бабушки, появившейся в эту минуту в гостиной и с удивлением замечавшей, что ее внучка не отрываясь стоит перед зеркалом. – Бабуся, скажите, это правда, что я прекрасна? Ах, какое счастье быть красавицей! Если бы вы знали, какое счастье! Я хотела бы быть как царь-девица в сказке, лучше всех, чтобы все на меня смотрели!

Прасковья Андреевна с изумлением уставилась на внучку.

– Я тебя не узнаю, Ирина, – проговорила она почти строго. – С каких пор ты стала так тщеславна? Нужно душой быть красивой, девочка, остальное не важно. На что тебе все?

– Решительно ни на что, – весело расхохоталась Ирина, снова кидаясь на шею бабушки. – Я хотела быть царь-девицей только для одного, понимаете, для одного! Пусть бы все на меня смотрели, а я бы думала только о нем… – Ирина вдруг замолчала и опять мечтательно поднесла к лицу чайные розы. – Бабуся, приколите мне эти цветы на грудь, – попросила она тихонько.

Когда получасом позднее Субботин в мрачном настроении вошел в гостиную, комната была полна народа. Ирина стояла около кресла Софьи Павловны и о чем-то вполголоса разговаривала с ней; на груди у нее были его розы. Он готов был расцеловать ее, и существование получило некоторый смысл в глазах Субботина.

Между тем экипажи безостановочно подъезжали один за другим к парадному крыльцу авиловской усадьбы. Поля и Феня то и дело высаживали расфранченных дам и девиц, наскоро помогая им оправлять помятые в дороге платья.

В комнате становилось очень людно и шумно. Молодежь высыпала в сад, взрослые перешли в столовую, и дамы невольно любовались, с каким изяществом и искусством был сервирован чайный стол.

– Конечно, Ириночка помогла? – с улыбкой шепнула бабушке Софья Павловна.

– Все-все она! – не без гордости ответила Прасковья Андреевна, и между обеими женщинами с места начался интимный разговор вполголоса.

– А какая красавица ваша внучка! – внезапно прерывая их беседу, громко заявил старик Заславский. – Ирина Петровна удивительно хороша в белом!

Милочка метнула завистливый взгляд в его сторону. Она не могла не сознаться, что старик был прав и что Ирина несомненно хороша сегодня. Как она ненавидела эту девчонку! Сама графиня, как всегда, скорее окутанная, чем одетая в какое-то прозрачное серебристое облако, с громадным пучком декадентских цветов у пояса, была необычайно интересна в этот вечер. Длинная нитка жемчуга обвивала в несколько раз лебединую шею и гармонировала с золотистым цветом ее волос, заложенных высокой густой короной вокруг хорошенькой головки молодой женщины.

Стегнев приехал одним из последних, как раз в ту минуту, когда молодежь весело и шумно входила в гостиную для начала танцев. Поздоровавшись с хозяйкой дома, он сейчас же подошел к Ирине.

– Вы очаровательны! – заявил он вполголоса, откровенно любуясь ею, и тут же прибавил конфиденциально: – Я намерен танцевать только с вами.

По знаку Вити, добровольно принявшего на себя роль дирижера, тапер взял несколько громких пригласительных аккордов, раздались знакомые звуки Штрауса, и Владимир Павлович, охватив за талию молодую девушку, ловко понесся с ней по гладкому блестящему паркету большой гостиной.

К глубокому неудовольствию Замятиной, Стегнев открывал бал с Ириной, а не с ней, хозяйкой дома, и она оставалась в стороне. Полная негодования Лиза высокомерно прохаживалась теперь по залу, мешая танцевать другим и искренне возмущая Кокочку, который прекрасно понимал всю бестактность жены.

Впрочем, это не стесняло развеселившуюся молодежь. Все новые пары оживленно кружились под музыку модного тапера. Последний казался неутомимым, то и дело переходя от одной мелодии к другой и нарочно подбирая самые веселые и красивые мотивы. Звуки Штрауса и Оффенбаха неслись в открытые окна и раздавались в саду, где по распоряжению Кокочки начали зажигать разноцветные фонарики.

Лева не вошел в комнату. Он предпочел остаться на полутемной веранде, откуда мог свободно наблюдать за всем, что происходило в зале.

– Неужели уже завтра утром? – приветливо спрашивал знакомый голосок у раскрытого окна, за которым он стоял на веранде.

– Да, дорогая, ни минутой позже! – отвечал другой, тоже знакомый ненавистный мужской голос. – Признаться, я бы охотно сегодня или вчера уехал, но Прасковья Андреевна взяла с меня слово, что я буду у нее на вечере, и мне не хотелось отказывать. Пройдемте в сад, там уже зажигают фонарики.

Он видел, как Ирина с фамильярной лаской продела ручку в согнутый локоть Стегнева, они прошли по веранде близко мимо него и спустились в цветник. Лева продолжал неподвижно стоять в своем темном углу, наблюдая издали, как развевалось среди кустов белое платье девушки. Тапер все играл и играл, один танец непрерывно следовал за другим, вот снова раздаются звуки вальса… Леве кажется, что старое пианино рыдает. Ирина и Стегнев возвращаются из сада. Он идет за ними в гостиную. Звуки дрожат, полные затаенной грусти.

– Ах, боже! Нельзя ли что-нибудь повеселее! – кричит Витя, но Лева быстро подходит к таперу.

– Продолжайте, пожалуйста, – говорит он. – Как называется этот вальс?

– «Тоска»!

– «Тоска»? Это хорошо, продолжайте.

Он молча склоняется перед Ириной, она молча кладет ему на плечо свою тонкую ручку, затянутую в длинную лайковую перчатку, и смотрит с улыбкой в лицо молодого человека.

– Это «Тоска»! – говорит Субботин, отвечая на какую-то внутреннюю мысль, и уносит ее в своих объятиях, как легкое перышко.

Они вальсируют долго, неутомимо, безостановочно, крепко прижавшись друг к другу, оба такие прекрасные, молодые, словно самим небом нарочно созданные для взаимного счастья!

– «Тоска»! – повторяет Лева машинально. – «Тоска», – и еще крепче прижимает к себе Ирину.

– Я устала, уйдем отсюда! – шепчет девушка.

Молодые люди незаметно исчезают из комнаты. Они выходят на веранду, там все тихо, высокие пальмы безмолвно протягивают вперед перистые широкие листья.

– Помните старого Янко? – неожиданно спрашивает Лева. – У него была такая смешная маленькая скрипка. Я все старался припомнить, что он играл, но у меня нет слуха. Это был чудный день, Ирина. Смотрите, какая луна! Когда мы подъезжали к табору, светила такая же большая луна…

Он говорит отрывочно, несвязно, точно желая и боясь сказать самое главное. Высоко поднявшийся месяц ярко освещает веранду. Тропические растения в кадках бросают причудливые узоры на белое платье Ирины. Она кажется Леве светлым призраком.