Текст книги "Весенняя сказка"

XIII

В большой передней Дальхановой пробило четыре часа. Ученицы с ранцами за плечами весело и шумно выбежали на улицу. Последними вышли Клеопатра Сергеевна и Фокин, по обыкновению немного заболтавшиеся в учительской. Высокий сухощавый Фокин внимательно наклонялся в сторону своей спутницы и, слегка придерживая коллегу за локоть, что-то с жаром рассказывал ей, а Клеопатра Сергеевна с ласковой и добродушной улыбкой охотно его слушала.

Оба приятеля и не подозревали, что сверху, из окна своего будуара на них приветливо смотрела сама начальница. «Какая славная парочка, – невольно подумала Дальханова. – Вот кому бы следовало передать со временем мой пансион. В таких руках мне не жаль будет оставить его!»

Молодая женщина еще раз задумчиво посмотрела вслед удаляющимся товарищам и затем медленно, с блуждающей улыбкой отошла от окна. Она нетерпеливо вынула свои эмалированные темно-синие часики, осыпанные мелкими бриллиантами. «Сегодня в последний раз! – подумала Глафира Николаевна и тихонько вздохнула. – Ну что же, время быстро промчится! – утешала она себя. – Скоро экзамены, потом закрытие гимназии, отъезд на дачу. А там, там осенью… – счастливая улыбка озарила лицо начальницы, делая его почти неузнаваемо моложавым и прекрасным.

Клеопатра Сергеевна недаром находила ее красавицей. Простое бледно-серое полотняное платье изящно облегало стройную фигуру молодой женщины. Вместо всяких украшений она приколола на грудь только небольшой букет фиалок, который ей накануне принес Стегнев, и в этом скромном наряде, с гладко зачесанными спереди густыми прядями блестящих черных волос, она совсем походила на прежнюю обворожительную Ганю Кудрявцеву.

Дальханова спустилась по лестнице и вошла в рекреационный зал. В жаркие дни эта просторная комната казалась прохладной. Перед домом был разбит палисадник, и летом в открытые окна сюда приветливо смотрели густые зеленые липы. «Как хорошо, должно быть, в липовой аллее старого муриловского парка, – невольно подумала Глафира Николаевна. – Дня через два-три он будет гулять там один или с Фомочкой… Счастливцы!» Когда же и она увидит эти дорогие старые липы?..

– О чем вы так замечтались, мой друг? – неожиданно раздался за нею глубокий мужской голос.

– Ах! – вскрикнула молодая женщина, невольно краснея от удовольствия и быстро оборачиваясь к вошедшему.

Стегнев стоял перед ней со шляпой в руках, в светлом элегантном костюме, такой изящный, красивый. Он вошел незаметно. Глафира Николаевна так задумалась, что даже не слыхала его шагов.

– Как хорошо, Владимир Павлович, что вы пришли пораньше! – весело проговорила Дальханова. – Я была убеждена, что вы опоздаете сегодня, ведь вам пришлось укладываться?

– Ну и слава богу, если хорошо! – улыбнулся Стегнев, кидая в сторону шляпу и перчатки. – А то, признаться, последнее время я иногда боялся, что ужасно надоел вам благодаря ежедневным посещениям.

– Зачем вы говорите неискренне? – с легким укором заметила Дальханова. – Вы никогда не думали этого и не смели думать, понимаете, не смели!

Она протянула ему обе руки. Владимир Павлович повернул их ладонями кверху и несколько минут не отрываясь целовал попеременно эти тонкие теплые руки…

– Разве вы не знаете, дорогая Глафира Николаевна, – заметил он, смеясь, – что иногда приятно говорить неправду только для того, чтобы нас бранили?

Она шутя тихонько взяла его за кончик уха.

– Вот вам, вот вам в наказание, милостивый государь, а теперь извольте каяться, каким образом вы сюда попали без доклада?

– Парадная дверь оказалась гостеприимно открытой, и, не встретив никого в передней, я смело поднялся наверх и вошел в зал, – весело ответил Стегнев, оглядывая ее с головы до ног и откровенно любуясь ею. В этом простеньком светлом платье она так живо напоминала ему сегодня Ганю Кудрявцеву, его прежнюю Ганю!

– О чем вы мечтали тут, когда я вошел? – спросил он.

– Отгадайте!

– Хорошо, попробую, но вы должны помочь мне. О прошлом, настоящем или будущем?

– О прошлом.

Стегнев слегка покраснел.

– Скажите лучше сами, Глафира Николаевна, я не в настроении сегодня. К тому же если человек искренен, то он выдает свое самое горячее желание, как только начинают догадываться!

Дальханова быстро ответила:

– Я думала о нашей старой липовой аллее в муриловском парке, где мы часто гуляли когда-то, и жалела, что еще не скоро увижу ее!

– О нашей?.. – тихонько улыбнулся Стегнев и, глубоко заглянув в лицо молодой женщины, проговорил вдруг чрезвычайно серьезно. – Зачем же откладывать, мой друг, в таком случае? Почему бы нам не ехать сейчас же вместе? Впрочем, я готов переждать день, два, три, даже больше, если это окажется необходимым для ваших сборов.

– Нет, что вы! Перед самыми экзаменами! – засмеялась польщенная в душе Глафира Николаевна. – Да разве это возможно? Легкомысленный вы человек! Вы совсем забываете, что у меня есть обязанности, и очень ответственные даже! – улыбнулась она не без самодовольства.

– Ах уж эти мне обязанности ваши, хотел бы я, чтобы у вас их не было! – вздохнул Стегнев.

– А как же жить тогда, мой друг? – серьезно спросила Дальханова. – Я горжусь, говоря откровенно, что, несмотря на мое светское, поверхностное воспитание, я все-таки сумела кое-как устроить мою жизнь и достигла если не благосостояния, то по крайней мере относительной материальной независимости! После смерти моего мужа наши средства оказались совершенно расстроенными и у меня, кроме долгов, ничего не осталось!

Стегнев с глубоким участием смотрел на нее. Боже, неужели эта прелестная женщина знала нужду и была вынуждена работать из-за насущного хлеба. А он не имел возможности взять на себя все ее заботы и, как царицу, окружить волшебной роскошью. На что же после этого ему деньги? Разве он не был готов снять самую прекрасную звезду с неба, чтобы бросить ее к ногам этой женщины…

– Нет, не зовите и не соблазняйте, пожалуйста, – между тем просила Дальханова. – Я и так завидую вам. Пусть лучше все останется по-старому, как было раньше, к тому же летом к вам в Муриловку всегда съезжается много народу, а я ревнива и хочу, чтобы ваше внимание всецело принадлежало мне одной! – шутя и немного кокетливо добавила Глафира Николаевна.

«Оно всегда будет принадлежать тебе одной, моя мраморная богиня, если ты пожелаешь этого», – так и срывалось с уст Владимира Павловича, но он ничего не ответил и в знак согласия молча и покорно склонил голову.

– Пожалуйте, ваше превосходительство, кушать подано, – раздался в дверях почтительный голос Поли.

– Пойдемте ко мне наверх! – весело предложила Дальханова. – В виде исключения я велела накрыть сегодня не в столовой, а на моем маленьком балконе. При некотором усилии мы можем себе представить, что сидим в саду. Вы увидите, какой славный уголок, правда, крошечный, но в городе нужно быть и за то благодарным.

Стеклянная дверь из будуара Глафиры Николаевны вела на небольшой узенький балкон, выходивший в палисадник и окруженный со всех сторон вершинами высоких зеленых лип. Бледно-голубое полотно красиво драпировало его решетку, а спереди и с боков он был густо заставлен цветущими и вьющимися растениями. Тут пахло резедой, гелиотропом, левкоем и было прохладно даже в самые жаркие дни.

Весной, пока гимназия еще не была закрыта, Глафира Николаевна проводила на балконе большую часть своего времени, то читая, то работая, то просто мечтая и вспоминая прошлое. Густая зелень лип скрывала ее от посторонних глаз, а сверху расстилалось ясное голубое небо и проносились золотистые тучки. Вечером голубое небо бледнело и покрывалось бесчисленным количеством мерцающих звезд. Сидя неподвижно в своем уютном гнездышке, Глафира Николаевна иногда подолгу любовалась на них. Ведь те же звезды виднелись и над муриловским парком. Мысленно она посылала с ними привет ему.

По окончании обеда, когда Поля внесла ящик с сигарами и маленький серебряный подносик с черным кофе и ликером, Стегнев не вытерпел и с воодушевлением воскликнул:

– Мне кажется, Глафира Николаевна, что ни одна женщина на свете не сумела бы придать так много изящества и уюта каждому ничтожному уголку.

Он удобно откинулся в мягком кресле и с наслаждением закурил тонкую гаванскую сигару. Дальханова подала ему маленькую рюмочку ликера.

– Ах, мой любимый ликер, – заметил очень польщенный Стегнев.

– Потому-то я вас и угощаю им! – улыбнулась Глафира Николаевна. – Берите рюмку!

– Ну нет, спасибо, один я не стану пить!

– Зачем же один? Будемте вместе пить. – Глафира Николаевна также взяла маленькую рюмочку. – За возобновление нашей старой дружбы, хотите?

Молодая женщина слегка наклонила в его сторону свое матовое лицо прекрасной камеи.

– Hoch, hoch, hoch! – громко и восторженно воскликнул Владимир Павлович, чокаясь с нею через стол и разом выпивая всю рюмочку. – А помните, Глафира Николаевна, с каким нетерпением мы ожидали появления на столе ящика сигар и ликера? – спросил он с тонкой улыбкой. – Это служило для нас условным сигналом, что молодежь могла уходить к себе, в то время как взрослые принимались курить и начинали бесконечные скучные разговоры об охоте и о политике.

– Еще бы, конечно, помню! – совсем молодо улыбнулась Дальханова.

Она бесцеремонно облокотилась на стол и продолжала маленькими глоточками тихонько допивать свою рюмку ликера.

– А вы помните, Владимир Павлович, нашу старую милую мисс Сноб, которая находила, что неприлично читать вслух Гейне с молодым человеком, и потому каждый раз появлялась со своим вязаньем в моем будуаре и усаживалась в уголочке, на старой кушетке?

– О да, разумеется, помню! – весело рассмеялся Стегнев. – В то время я ужасно не любил ее. Она всегда появлялась некстати и мешала мне оставаться с вами вдвоем. Помните, вы невозмутимо открывали огромный пожелтевший том Карамзина, уверяя ее, что мы изучаем древнюю русскую историю, и принимались методичным, размеренным голосом безостановочно читать одну страницу за другой? Сознаюсь, я слушал только ваш голос и вовсе не находил Карамзина скучным, но бедная мисс Сноб слушала только Карамзина и, вероятно, потому очень скоро засыпала в своем уголке. Я опускал абажур как можно ниже, и на месте Карамзина моментально появлялся томик запрещенного Гейне, и мы зачитывались его «Флорентинскими ночами», помните?

– Да, помню…

Молодая женщина ниже откинулась в кресле и глядела с загадочным выражением серых глаз, которые он называл когда-то глазами прелестного сфинкса.

Солнце медленно заходило. Косые лучи его тихонько проникали на балкон и ложились розоватыми пятнами на светлую одежду Глафиры Николаевны.

Но она не замечала, как бежали минуты, и только чувствовала, что могла бы просидеть так бесконечно долго. Там, за палисадником, далеко на улице жизнь шла своим чередом, обычная, будничная жизнь, и по временам назойливо врывалась на балкон. Доносились грохот проезжающих экипажей, резкие крики торговцев, раздавалась веселая песня загулявшего рабочего. Затем снова все затихало, и молодой женщине казалось, что, сидя вдвоем в этом благоухающем висячем гнездышке, окруженные со всех сторон вершинами зеленых лип, они были в эту минуту отдалены от всего остального мира.

– Как странно возникают подчас старые воспоминания в душе человека, – задумчиво проговорил Стегнев. – Иногда бывает достаточно для этого какого-нибудь отдаленного звука, бледного луча, запаха знакомых духов, полузавялого букета… Вот, например, сейчас эти розовые пятна на вашем платье вызвали в моей душе целую картину прошлого и напомнили мне тихий летний закат в нашей муриловской усадьбе. Если я не ошибаюсь, это было вскоре после моей свадьбы с Ритой, последний вечер, который мы провели с вами. Помню, к обеду у нас собралось несколько старых друзей. После кофе мы отправились в большой концертный зал. Я что-то спел, Рита что-то сыграла, очередь оставалась за вами. Вы долго отказывались, но наконец сдались на общие просьбы ваших друзей. Я велел принести арфу, вы сели, и, как сейчас вижу, заходящее солнце ложилось багряными пятнами на ваше светлое платье. Все разом умолкли, и вдруг, к общему удивлению и восторгу, вы начали экспромтом тихо мелодекламировать, аккомпанируя сами себе на арфе, и я даже помню что…

 
Острой секирой
Ранена береза…
 

– Ах, не надо, перестаньте, – послышался умоляющий тихий голос. – Я с тех пор ни разу не подходила к моей арфе.

Зеленоватые сумерки густо окутывали балкон, и лицо молодой женщины оставалось, по счастью, в тени. Иначе ее собеседник не мог бы не заметить, как побледнело вдруг это лицо и какое страдальческое выражение светилось в загадочных глазах прелестного сфинкса.

– Я ненавижу мелодекламацию, такой деланый, искусственный жанр, – проговорила Дальханова резко.

– Возможно… не знаю. До тех пор я тоже был такого мнения, но сознаюсь, что ни раньше, ни позже не слыхал ничего более красивого! Это совсем не то, когда кто-то играет, а кто-то другой декламирует, стараясь подлаживаться под чужую музыку, или наоборот, аккомпаниатор старается подлаживаться под говорящего. Здесь вы декламировали и аккомпанировали сами себе, и выходило нечто безумно гармоничное, цельное и прекрасное. Вы напоминали мне в ту минуту вдохновенную древнюю жрицу… К сожалению, это длилось очень недолго, несмотря на горячие мольбы всех присутствующих. Вы ни за что не захотели повторить стихи и, чтобы лишить себя возможности играть, нарочно порвали одну струну арфы.

– А она существует еще, эта арфа? – глухо спросила молодая женщина.

– О да, разумеется, несмотря на непонятную ненависть к ней моей покойной жены. Впрочем, у женщин бывают странные, необъяснимые капризы! Представьте, Рита всегда уверяла, что она терпеть не может игры на арфе, и несколько раз настойчиво упрашивала меня кому-нибудь подарить ее. Но, кажется, это была единственная просьба моей бедной жены, которую я отказался исполнить. Мне было жаль расставаться со старой арфой, она так и осталась с порванной струной на прежнем месте, в моем большом концертном зале. К вашему приезду я прикажу настроить ее и натянуть новые струны, можно?

– Да-да, пожалуйста, новые! – живо воскликнула Дальханова. – Хотя, говоря по правде, это, быть может, напрасно, я ведь совсем разучилась играть. Моя собственная старая арфа сохраняется у меня, но она стоит заброшенной в рекреационном зале. Я много лет не подходила к ней.

Стегнев поднялся с места только за полчаса до отхода поезда.

– А как же с вещами вашими? За ними придется заезжать в гостиницу? – удивилась Дальханова. – Вы, наверное, опоздаете!

– Вовсе нет, я уже все устроил, дорогая Глафира Николаевна! – с улыбкой проговорил Стегнев. – Вещи будут доставлены на вокзал, а билет лежит у меня в кармане. Как видите, я не хотел терять ни одной минуты вашего милого общества. До свидания, дорогой друг, я не прощаюсь с вами, только – до свидания, и надеюсь, до скорого.

Он горячо поднес к губам ее ручку.

– Не забудьте передать мой поклон Ирине Петровне, – сказала на прощание Дальханова. – Вы, кажется, подружились с ней и теперь большие приятели с моей Фомочкой?

– О, с ней нельзя не подружиться! – искренне и серьезно ответил Стегнев. – Это прелестный ребенок, и у нас в школе ее все обожают.

– Не исключая, кажется, и самого попечителя? – не утерпела Дальханова. – Сознайтесь, Владимир Павлович, вы за ней ухаживаете?

– Вы, кажется, смеетесь надо мною, Глафира Николаевна, – с улыбкой пожал плечами Стегнев. – Я ей в отцы гожусь, впрочем, если бы и задался такой неблагодарной целью, то бесполезно. Ирина Петровна смотрит на меня как на престарелого дядюшку, даже обидно немножко. Представьте, однажды она посоветовала мне обзавестись такими же большими темно-синими очками, как у ее бабуси!

– Милая, чудная детка! – весело и громко расхохоталась Глафира Николаевна. – Пожалуйста, передайте ей, что я ее крепко целую!

Дальханова осталась одна, но теперь она уже не испытывала томящей холодной тоски, которая разрывала ее сердце последний раз после его ухода. Глафира Николаевна долго сидела на балконе, неподвижно глядя в звездное небо, и вся ее прошлая жизнь, вся ее молодость, беззаботная и счастливая, мучительно ясно пронеслись перед ней. А между тем была минута, когда только от нее зависело превратить эту жизнь в один нескончаемый цветущий праздник, и как легкомысленно, как жестоко она оттолкнула от себя эту светлую минуту, быть может, навсегда!

Глафира Николаевна и Стегнев знали друг друга с детства. Она была серьезным, молчаливым подростком, он – живым, пылким, увлекающимся юношей. Однако это нисколько не мешало их дружбе. На шестнадцатом году высокая стройная Ганя казалась уже вполне развившейся девушкой. Она рассуждала обо всем как взрослая, читала все, что ей попадалось под руки, без предварительной цензуры со стороны ее наставников, и, несмотря на то что ее друг был на восемь лет старше, она относилась к нему как равная и нередко подчиняла его своему авторитету.

Мягкий, скорее, женственный по характеру Владимир Стегнев, то и дело влюблявшийся в кого-нибудь из ее школьных подруг, считал Ганю своим лучшим другом и охотно поверял ей все свои сердечные тайны. Молодая девушка постоянно вышучивала его, смеялась над ним, но в душе очень гордилась доверием своего товарища и свято сохраняла его секреты. Сама Ганя никем не увлекалась. Она держала себя со всеми сдержанно и казалась подругам недоступной и гордой. Недаром молодежь называла ее мраморной богиней. Однако на самом деле молодая девушка вовсе не была так холодна, как думали окружающие, и название мраморной богини ей подходило только по внешности.

Красивый, талантливый Владимир Стегнев с самых ранних лет был кумиром хорошенькой Гани. Она привязалась к нему еще ребенком и в шестнадцать лет любила его со всем пылом горячей, рано созревшей и развившейся души. Никто и не думал, какие муки ревности ей приходилось испытывать, выслушивая пылкие признания Стегнева в его мимолетных, но частых увлечениях. Из чувства гордости она ни за что на свете не согласилась бы показать ему, до какой степени ее огорчали эти признания, и Стегнев не подозревал, что он так горячо любим своим молоденьким другом.

По окончании университета Владимир Павлович поехал путешествовать и целые полгода пробыл вне дома. Ганя безумно тосковала по нему, но на этот раз и сам Стегнев не менее ее соскучился по своему товарищу детства. К тому же в разлуке с девушкой он наконец понял, насколько она была дорога ему и как искренне и глубоко он ее любил, одну ее любил!

Он вернулся домой неожиданно, нарочно никого не предупреждая о своем приезде. Ганя сияла восторгом и на этот раз даже не старалась скрывать своих чувств. Вечером они остались вдвоем в ее комнате. У мисс Сноб была мигрень, и ей не удалось на этот раз послушать Карамзина.

– Ганя, мне нужно что-то сказать вам! – проговорил Стегнев тихонько, крепко сжимая в руках обе ее маленькие ручки.

«Ну, значит, опять новое увлечение!» – со страхом подумала девушка, невольно меняясь в лице.

– Что же, Владимир Павлович, выкладывайте! – пробовала она шутить. – По лицу вижу, в чем дело, кто же теперь на очереди?

Но Стегнев на этот раз не шутил и не смеялся. Он серьезно заглянул ей в глаза и ответил просто:

– Я вас люблю, Ганя!

У молодой девушки дыхание захватило от счастья, однако она сдержала себя, сохраняя наружно все ту же холодную усмешку. Ганя не поверила Стегневу. Ей хотелось пылких клятв, уверений, доказательств, его простые, искренние слова «Я вас люблю, Ганя» показались ей недостаточно серьезными. Часто он повторял их другим в ее присутствии, и вот вместо горячего согласия, уже срывавшегося с ее уст, она вдруг громко и нервно расхохоталась.

– Разве может серьезно любить такой непостоянный, легкомысленный человек! Смешно даже!

Владимир Павлович не стал уверять. Этот неискренний, деланый смех хуже всякого холодного отказа оскорбил чуткого, самолюбивого юношу. Он не прибавил больше ни слова и, слегка побледнев, молча поднялся с места и, не прощаясь, вышел из комнаты. Ганя не удерживала его, она надеялась, что он вернется, но он не вернулся.

Спустя неделю Стегнев снова уехал за границу, на этот раз далеко и на неопределенный срок. Молодые люди свиделись только спустя два года, но Владимир Павлович уже был не один, около него стояла невеста – маленькая голубоглазая Рита. О прошлом между ними больше ни разу не упоминалось.

Вскоре после женитьбы Стегнева родители Гани переехали в другой город. Отец ее серьезно заболел, и денежные дела семьи пришли в полный упадок. Хорошенькой Гане предстояло только два выбора: или немедленно поступать на место скромной лектрисы1212
  Лектри́са – женщина, в обязанности которой входило чтение вслух кому-либо, чтица (устар.).


[Закрыть] к одной богатой старухе, или выходить замуж за немолодого, но очень состоятельного флигель-адъютанта Дальханова, который уже давно добивался ее руки.

Избалованная, гордая девушка, привыкшая блистать в обществе, предпочла последнее. Молодые поселились в Петербурге, и тут в течение нескольких лет Глафира Николаевна предавалась с каким-то болезненным увлечением шумной жизни богатой светской женщины. Дальханова надеялась заглушить свое горе в чаду постоянных развлечений, но напрасно. Сердечная рана ее болела по-прежнему, несмотря на всеобщее поклонение и безумный успех, которым она пользовалась в обществе. Ее муж скончался скоропостижно на шестом году их брачной жизни, оставив жене массу долгов и вконец расстроенное состояние. Глафира Николаевна переехала в уже знакомый нам уездный городок, где ее дальняя родственница содержала небольшой пансион для девиц. После ее смерти пансион перешел в руки Дальхановой, которая благодаря уму и энергии сумела значительно увеличить и улучшить его. Но ни успех в делах, ни ее новая педагогическая деятельность не могли заставить Глафиру Николаевну позабыть прошлое.

С каждым годом она все глубже ощущала пустоту и бесцельность одинокого существования. Тот, о ком она так много думала, опять с ней, она только что слыхала его голос, на ее руке еще не остыл его горячий прощальный поцелуй, и он снова зовет ее к себе, в свое дорогое старое гнездо, где когда-то в последний раз рыдала порванная струна ее арфы. Ах нет, то рыдала не арфа, а ее собственная разбитая, тоскующая душа, но он не знал этого, не понял, он и теперь не знает!

Потемневшие липы в ночном воздухе, словно баюкая, тихо шелестят над головой молодой женщины. Они протягивают к ней густые свежие ветви, их зеленые листья любовно касаются ее волос, лица, и Глафире Николаевне чудится далекая барская усадьба, тенистая липовая аллея, старинный зал с высокими массивными колоннами и в полумраке оконной ниши бледный призрак белокурой женщины.

Поздно вечером, в двенадцатом часу, Никитич медленно поднимался из своей каморки по лестнице, намереваясь тушить лампы, как это было заведено в пансионе. На площадке перед рекреационным залом он с удивлением остановился: незнакомые мелодичные звуки тихо и нежно раздавались в комнате, и при этом кто-то вполголоса причитал. Да так жалостно и печально, казалось старику, что всю душу перевернуло – не то плакал, не то молил о чем-то. Что за напасть! Никитич даже перекрестился. Он осторожно приотворил тяжелую дверь и вдруг, полный изумления, застыл на месте. Спиной к нему, при тусклом свете небольшой лампы, сидела начальница, тонкие пальцы ее медленно перебирали струны старой, заброшенной арфы, и она тихонько приговаривала:

 
Острою секирой ранена береза,
По коре сребристой покатились слезы.
Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй –
Рана не смертельна, вылечится к лету.
Будешь красоваться, листьями убрана,
Лишь больное сердце не залечит рана!