Текст книги "Аэротаник"

– Ну-с, сердечный мой, слетайте, воспользуйтесь оказией. А то попасть к нам и не побывать на Луне, это уж, право, как в баню сходить и в парилке не попариться или, скажем, в Париже оказаться и на Эйфелеву башню не сходить поглазеть. Шучу, это все ваши древние причуды и привычки. Нам отсюда, из 21 века, эти ненужные забавы, считайте, как все-равно вам, наверно, всякие глупости позапрошлого века. Ну, скажем, крепостные крестьянки помещику пятки после бани щекочут вместо какого-нибудь более полезного дела. Ведь правда же, вас, жителя 20 века, такое удивляет?

– Да, маленько коробит, хотя и в наше время глупостей и бескультурья тоже хоть отбавляй. Кому-то подсолнухи грызть и плеваться, даже, например, в общественном транспорте, – норма, а кому и еще чего похуже – песни, например, матерые распевают на глазах общественности, прямо на улицах и в парках. Молодежь особенно иной раз невоспитанная попадается, безобразничает. Даже у нас в деревне.

– Ой, неужели это все было и ведь совсем недавно. Кошмар, дикость… Да-с… Ну что же, как говорится, бонсуар и оревуар. До встречи. Я вас оставляю. До свидания и вы, Даночка, молчаливая наша принцесса.

В огромном зале, напичканном телевизорами, светящимися космическими картами и украшенном всяческими абстрактными и конкретными картинами, портретами космонавтов и известных мне, а также неизвестных вождей, было сравнительно многолюдно, и я бы сказал еще – многороботно (это я так – с юмором, сам придумал). Но на хаос, то что я видел, не было похоже, все живое и электронное двигалось как единый механизм. Некоторые присутствующие были одеты в гражданское – обычные серебристо-белые комбинезоны, другие – в такие же, как у нас сейчас с Даной космические одеяния. Тир быстро смешался с толпой и исчез. Возникла пауза. Дана посмотрела на меня и быстро опустила глаза. Что-то затрепетало видно в ней, но она быстро взяла себя в руки и попыталась еще раз взглянуть мне в лицо и даже улыбнулась. У меня же внутри от этой улыбки все поплыло, и страшно и сладко стало мне, простому деревенскому учителю, которому и ждать-то вроде бы от жизни больше нечего. Еще бы – снова оказаться вдруг молодым, красивым, сильным и здоровым, рядом один на один с женщиной, о которой будто запрещено было даже мечтать. Странно было видеть и чувствовать в ней ту же внутреннюю борьбу сомнений и желаний, каким-то образом связанную с моим присутствием. Может, думаю, она по мужу скучает или боится, как он там заспиртованный в банке себя чувствует. Но она выдержала эту паузу, и, будто испугавшаяся улитка, юркнула в свой спиралевидный бункер. Однако свои рожки успела показать. Думаю, что делать? И ведь не убежишь. Куда? Кого я тут знаю?

– Ну что-ж, Федор Тимофеевич. Моя очередь просвещать вас настала. Да вот, боюсь, вы больше меня может быть о жизни всего знаете, и плохое тоже. А нам, видите… Простите, о чем же это вдруг я… Будто сама не своя. Другое мне нужно было вам сказать. Ладно. Пойдемте тогда, потом обо всем. Вон там нас ждут.

Как мог, я старался не покраснеть и сделать лицо свое трезвым, а то был действительно, будто после стакана самогонки, ноги даже подкосились – так вот Дана вдруг на меня подействовала. Чувствую, затягивает меня в нежелательном направлении, как в болото. Но я покорно поплелся за ней на другой конец огромного зала к группе детей подросткового возраста во главе с преподавателем, ожидающих вызова занять места на космическом судне. Как говорится, за ней готов был отправиться и дальше, хоть куда, хоть на Луну. Собственно туда и предстояло лететь. Приветливый преподаватель, легонько ударив себя в грудь и сказав нараспев приветствие «вечер», представился как учитель астрономической географии Дым Баржо. Ну, думаю, может это вообще Америка какая-то – Тартары всякие и Боржоми. Он быстро переговорил с Даной (а я молчу – мне нельзя) и повернулся обратно к ребятам. Дети, в отличие от взрослых, были, как дети. Но в отличии от наших детей, хоть и шумными слегка были, но не шалили, вели более умные разговоры, например, про историю освоения Луны, Марса и Венеры, называли имена первых советских космонавтов, высадившихся на этих планетах. Но я, к сожалению, в таком хоре голосов ни дат, ни имен толком не разобрал, поскольку на всякий случай стоял в сторонке. Наконец, учитель Дым Баржо попросил тишины и коротко сообщил о программе однодневного посещения спутника, которую он только что получил:

– На обратную сторону, ребята, к всеобщему нашему сожалению, попасть не удастся в связи с нехваткой на это времени. Поэтому, увы, мы лишены возможности изучения и кратера Гагарин, и Аполлон, и других интереснейших мест невидимой части спутника, которые я обещал вам показать. Печально, но ничего не поделаешь. На видимой стороне разрешено посетить Море Спокойствия, где оно соединяется с Морем Нектара и Морем Изобилия, затем Море Ясности, ну и ту часть материка, что вблизи него, то есть прибрежные, так сказать, места. Следующим по плану нам надлежит побывать в одном занимательном месте, где узкая полоска Моря Холода переходит в Залив Росы, ну и, конечно, в первую очередь мы увидим Океан Бурь, на окраине которого вблизи экватора, как раз на дне кратера Гримальди, и находится наша главная лунная база. Именно в это место должен прилуниться наш старенький космолет, а оттуда мы и отправимся на экскурсию. Поднимите, ребята, руки, кто из вас уже был на Луне, может быть с родителями когда-нибудь? Надо же, ни одного. Ну что-ж, тем более интересно будет получить знания прямо на месте, а не по эвеэмбуку.

Вскоре откуда-то из скрытого динамика, который, между прочим, беспрерывно сообщал непонятные сведения, а также объявлял о посадке и прибытии кораблей, донеслось опять же что-то неопределенное, код что ли какой передали. Но учитель, видимо, понял, что это имеет отношение к нашей группе, засуетился и пригласил всех следовать за ним. Дана старалась не глядеть на меня. Пока мы лишь перебрасывались незначительными фразами. Доведя нас до какой-то платформы, где стояло нечто вроде маленького поезда – несколько прозрачных вагончиков, соединенных друг с другом, Баржо пригласил занять в них места. В переднем вагончике, как я понял, никакого места для двигателя, ни проводов сверху над нами, ничего, и даже машинист отсутствовал. Но как-то состав двигался, возможно движимый подземной какой-нибудь системой, вроде магнитной невидимой дорожки. Колес тоже не было, только воздушные подушки. Перед тем, как усесться, пришлось на голову напялить прозрачный колпак, который герметически укреплялся где-то ниже шеи. То есть заранее приготовились, до прибытия на корабль. Я было испугался, откуда же кислород и как разговаривать, если спросить чего надо. Но вдруг тихий голос Даны послышался внутри этой стеклянной банки:

– Федор Тимофеевич, Федор Тимофеевич. Если вы хотите общаться со мной, скажите всегда дважды «Дана, Дана» и тогда мы с вами будем на связи. Вы можете также пристально смотреть в мою сторону, и наша обоюдная связь включится автоматически. С другими вы можете общаться так же, но помните, что этого все-таки не рекомендуется делать зря. Если я вне поля вашего зрения, то думайте все время про меня и связь тотчас появится. Это, конечно, устаревшие модели скафандров, как и с ними связанная система связи. Но наше сегодняшнее путешествие не рабочее и не научное, поэтому не требует особого снаряжения.

Я, конечно, грешным делом, подумал, что со связью проблем точно не будет. Хочешь не хочешь, задумаешься. Вокруг Даны все мои мысли в данный момент только и витали. Стал я даже ребят пересчитывать, сколько их было в вагоне, чтобы отвлечься, а сколько насчитал не помню, не имело это особого значения.

Итак, подвез нас этот поезд к металлическому сооружению с наружным лифтом, который был как бы нанизан на высокий столб и покоился в его основании. Точно как детская пирамидка, только с одним единственным нижним колесиком. А где-то высоко виднелась верхняя часть ракеты, остального же из-за окружающих ее металлических конструкций и платформы пока не было видно. Размером космолет был, думаю, с ТУ-104, а может и чуть меньше. Я ведь вблизи больших самолетов не видел, только предполагаю. Но понял, должны мы поместиться все. Лифт в два этапа поднял всю компанию наверх. Перед тем, как перейти из лифта в ракету, я оглянулся и сквозь прозрачное окно кабины этой с высоты увидел еще раз во весь фронт видневшуюся за горизонтом Москву – раскинутую в ширь зубчатую, словно пила, полосу видневшихся серебристых строений. Через люк мы вошли в нижний салон, то есть это были как бы сени, в которых нас встретили две тети приятной, но уже привычной спортивной наружности. Наверху, на потолке, виднелось два отверстия: из одного сиденья спускались к нам вниз, на несколько секунд останавливались, чтобы пассажир успел занять свое место, затем цепь продолжалась двигаться обратно вверх, но уже в другое отверстие. Одновременно из первой дыры спускалось следующее свободное кресло. Чем-то это мне напомнило чертово колесо, что у нас в областном центре в парке установлено, когда я был там со Светланкой в середине 50-х. В общем такой конвейер получается. В салоне, пока мы стояли на земле, сиденья располагались как бы друг над другом, будто бы висели. Потом уже, как я во время полета пронаблюдал, они меняли постепенно положение и все становилось похожим на салон самолета, каким я его в кино-журнале видел и на картинках. Ну, естественно, иллюминаторы по бокам. Сиденья располагались в отличие от самолета в один ряд. Каждый мог наблюдать, что происходит за бортом, из иллюминатора. Я попробовал приподняться, но каким-то магнитом был, оказывается, прикован к креслу, чтобы, видно, не выпал из него во время старта. Сердце мое колотилось, паника какая-то начиналась, дрожь в теле и сдвинуться, видишь ли, с места уже нельзя, то есть сбежать от греха подальше. Казалось бы, слава богу, не на нашем гробу с крыльями над горящим в огне Берлином мне предстоит лететь, как это довелось учителю географии Георгию Захарычу испытать в 1945 году. Но ведь и не такси это летучее какое-нибудь с антигравитацией, а ракета, причем настоящая, хоть и, говорят, старенькая. Вот только сейчас до меня это дошло: в космос лечу! Еще дальше – на Луну! Ну, думаю, попал. Караул, что ли, закричать, чтоб ссадили. Но тут вдруг слышу знакомый голос и такой спокойный, будто сидим мы в кинотеатре, индийский фильм «Цветок в пыли» пришли смотреть или даже смешное «Полосатый рейс», к примеру.

– Федор Тимофеевич. Федор Тимофеевич. Я сижу тут рядом, мое место прямо под вами. Старт через несколько минут. Но не беспокойтесь, нет причин. Я чувствую, как вы волнуетесь.

– Нет, Дана, уже успокоился. Сразу, как только ваш голос услышал. Что мне теперь старт и финиш, я уже взлетел.

– Куда ж это вы взлетели, оставайтесь с нами.

– А я с вами, – говорю, – уже взлетел, а куда лечу – не знаю. Есть в конце туннеля развилка, как в метро, один ведет влево, другой вправо, не знаю, что выбрать.

– О чем это вы, Федор Тимофеевич, я вас не понимаю?

– Ах, Дана, Дана… Не обращайте на мою болтовню внимания, а вот лучше давайте, вы будете называть меня просто Федей, а не по имени-отчеству. Так проще и быстрее меня спасти можно, если я на Луне потеряюсь, или кто-нибудь из нас в кратер упадет. А может быть на дне его капкан. Вот страшно-то будет, если нога застрянет. А если вы будете дважды меня вызывать по имени-отчеству, сколько времени пропадет.

– Хорошо, хорошо. Федор… Федя. Очень приятно, Федя. Только, если с вами что случится, я ведь могу о вас просто подумать, и вы будете сразу на связи, я же вам объясняла.

– Со связью понятно, но мне просто так хочется.

– Хорошо, договорились. Федя, Федя, Федя, Федя… Ну все, я уже привыкла.

И она вдруг засмеялась. А я понял, что все время сомневался, умеют ли эти инопланетяне, как мы, ну смеяться без причины или от глупости какой, дурить, водой брызгать друг на друга где-нибудь на речке, за нос или за косу хватать приятеля или подругу, прыгать с крыши в снег или в сено. Боже ж ты мой, как вдруг захотелось мне на сеновал завалиться, в душистые сухие травы. А еще лучше… с ней, с ней, с ней, с Даной. Почему я ее не вижу? Как жаль, что сиденья не рядом. Слава богу, услышал я этот смех, хотел его услышать, только не признавался себе в этом, боялся, другое что-то услышу. Так моя смеялась, именно так. Тогда… И эта…

Пока я об этом размышлял, Дана, конечно, была на связи. Она молчала, но я будто чувствовал ее дыхание.

Вдруг навалилась тяжесть, что-то зашумело, задымило по ту сторону иллюминатора – мы взлетали. Ну, чувствую, не такие уж и приятные ощущения. Маленько сдавило меня всего, но потом быстро как-то полегчало. И не затошнило вовсе. Все, думаю, перегрузку прошел, теперь спокойно жди остальных событий. В душе я перекрестился на всякий случай. В иллюминаторе был голубой свет, но уже ничего не мелькало. Крышу облаков уж давно, видно, продырявили. Я опять стал думать о Дане, и ее голос не замедлил появиться в шлеме моего скафандра. Стало как-то неудобно. С одной стороны хорошо, что можно пообщаться, желал я даже этого, а с другой – вот тебе раз, а если я про кого-нибудь хочу подумать, но только так, чтоб без всяких там подключений к моей рации.

Дана объяснила, что во время полета нужно спать. Для этого в районе затылка возникает небольшая подушечка, прямо в шлеме где-то сзади, только нужно нажать специальную кнопочку на уровне правой ключицы, чуть ниже прозрачного купола. На малых межпланетных кораблях и на коротких, как до Луны, рейсах не принято отцепляться от кресла и парить в невесомости. Не рекомендуется также снимать шлема. Сон придет в считание минуты – так запрограммировано действие препарата, который мне выдал тот робот, которого я не знал ни по имени, ни по батюшке. Может какой Кибер 37 или вообще дядя Володя. Потом Дана пропала, и я попытался думать о чем-то другом. К этому времени кресла в салоне изменили свое положение с вертикального на горизонтальное и все вроде стало как у людей, летящих в самолете, например из Ленинграда во Владивосток. Правда другая сторона коридора здесь была отделена от меня полупрозрачной стенкой. Там сидел школьник – этого я видел маленько. Больше никого из соседей я видеть как следует не мог. Ну и стюардессы не ходили взад-вперед, как это, я знаю, принято в самолетах. Туда, в Аэрофлот, говорят, самых красивых и худых девок берут, в основном городских, я думаю. Подражают западу. Наверно, потому что иностранцев возят часто. А нашим-то все равно. Из-за прикованности к креслу, я стал вроде бы как инвалидом – не мог толком повернуться назад, чтобы увидеть Дану. В общем, только шеей и руками мог владеть. Вдруг чувствую, что теперь Дана обо мне упорно думает. У меня аж сердце замерло.

– Дана! – говорю, – Вы чего это спать не ложитесь? Может я как-нибудь мешаю вам сосредоточиться? Или о муже, небось, думаете? Взгляд у вас какой-то странный был весь день, как будто волнуетесь о чем. Может случилась неприятность? Да вы не стесняйтесь, расскажите, а я может насоветую чего-нибудь. У меня старухи всегда совета спрашивают… И молодые тоже, бывает. – спохватился я тут же, но Дана на старух не обратила внимания.

– Ой, Федя, извините, я мешаю. Да, я, конечно, думала о вас. Как бы иначе вы могли знать об этом. И о муже перед этим тоже думала. Какие вы разные, странно просто. Вы ведь, Федя, правы… У нас, видите ли, редко приходится волноваться. От ненужных стрессов мы защищены. Человек, который слишком волнуется или переживает, кто знает, может быть нежелательное для нашего общества явление. Такого не должно быть. Это мешает. А у меня внутри вдруг появилась что-то похожее на тревогу. Как-то неспокойно на душе. Не должно быть этого. И вообще, все, что происходит сейчас, с чем я столкнулась, начинает вызывать во мне новые ощущения. А может быть просыпаются старые, забытые. Что-то перестало быть на своем месте, сошло с пути. Так мне по крайней мере теперь кажется. Будто заболела я, что ли. А ведь это у нас невозможно.

– Заразу я что ли какую принес или антисоветчиком вам кажусь, в вашем-то совершенном коммунистическом обществе? Это, пожалуй, верно, так я небось и выгляжу, как шпион или интервент какой.

– Ну что вы, Федя. Какую ж вы опасность можете принести один всему нашему обществу? Вы пришли, и вы, возможно, уйдете вскоре… Хотя… Нет, пожалуй, дело не в вас. Наверно проблема все-таки во мне. Странно почему-то я реагирую на ваше присутствие, вот и все. Ведь на Тире, по-моему, ваше появление никак не сказывается. По крайней мере пока…

– Догадываюсь. Так уж, наверно, и мне было бы непросто с каким-нибудь помещиком-эксплуататором из дореволюционного прошлого разговаривать. Глядишь, и я бы сам захотел сбежать, вернуться к нормальным людям нашего социалистического общества.

– Нет, нет, Федя. Я совсем не это хотела сказать. Как раз ваше появление хоть и повлияло на меня таким вот удивительным образом, но нельзя сказать, что плохо. Просто, глядя на своего «другого» мужа, я вдруг почувствовала, как раз наоборот, некое непреодолимое желание оказаться именно в таком времени, которое несовершенно, непредсказуемо, со всеми его шероховатостями, бедами и радостями одновременно. Моя душа почувствовала некую пустоту и желание заполнить ее всем тем, чего она была лишена. Что-то есть в крови, затоптанное и забытое, но, видимо, не уничтоженное. Вроде бы ничего не произошло, но встреча с вами разбудила во мне это нечто. Хотя нельзя было бы вообще говорить с вами на эти темы, но вы задали вопрос, а я еще не научилась оставлять вопросы без ответов, тем более хитрить и обманывать. Что же мне делать, если я свалилась в этот кратер, и мысли мои попали-таки в тиски капкана. Вот почему я и думаю о вас, будто помощи прошу.

– Ну, голубушка, – удивляюсь я ее неожиданной откровенности и пытаюсь на всякий случай сменить тему, – нам бы ваши беды. Хотя, конечно, согласен, многого из нашей жизни ваше общество начисто лишено. Мы ведь как-то больше радуемся, хотя и по-другому. Больше все от бедноты и простоты нашей. Нам в район съездить, в магазине очередь выстоять, чего-нибудь купить, хлеба или чайничек какой-нибудь с цветочком, – уже радость, полное, можно сказать, удовлетворение. С хлебом вот перебои как раз сейчас начинаются. На кукурузу ориентируемся. То есть не сейчас, а тогда… Ну ладно, вы поняли. А уж у вас при коммунизме, точно, чему бы это радоваться. Все улыбаются, но опять же не радуются. Правда и не плачут. Все хорошее, вроде, есть. А худого ничего нет. Как же так получается-то? В результате выходит, не все и у вас что ли гладко, раз народ не веселится по-настоящему? Да, что-то не то… Видел я и танцы и игры, но в них наука какая-то, что ли. Задачи они через это решают, учатся. Как же это возможно? И дурака, что ли, нельзя повалять, без науки порезвиться? И вообще спрашивается, коммунизм это – ваше хваленое светлое будущее, или другое какое общество? С материальной точки зрения – да, похоже. А человеческий фактор… Ну, ладно, коль вам всем так нравится… Объясните-ка лучше, как это у вас так быстро получилось – раз и все по-другому, люди особенно… Вот видите, опять я туда же…

– Что ж тут, Федя, сомневаться. Конечно это коммунизм. Подумайте только… Ведь для построения коммунизма необходимым условием является равенство всех, равные условия и возможности – вот и все. Чтобы все были… ну как можно более одинаковыми, что ли, причем даже внешне. Построение такой системы невозможно, если какие-то личности видят жизнь по-другому, имеют другие точки зрения и отстаивают их, а тем более, если иных точек зрения тысячи. Только равномыслящие люди способны построить идеальное общество. Люди всегда рождались разными – и умными, и глупыми, сильными и слабыми, жадными и добрыми, стремящимися к власти и желающими оставаться рабами. Одни болели и старились, другие оставались здоровыми и не старели так быстро. Одним природа дала красоту и стройное тело, другим – увечья, лишний вес и незавидную внешность. Иные получали много и были сыты, другие сидели без средств существования, пищи и одежды. Я ведь, Федя, могу еще тысячи различий привести вам в пример. Изоляция инакомыслящих, попытка уравнять всех через страх, идеологическую работу и так называемое воспитание нового человека ни к чему хорошему не привели, не сделали общество однородным, готовым к коммунизму. Только теперь, все эти различия удалось стереть благодаря резкому научно-техническому прогрессу, освоению бесконечной солнечной энергии, изобилию производства, развитию медицины, образования, и, главное, с помощью новой системы всеобщего и обязательного мутационного программирования населения, ну и многим другим факторам, устраняющим любую неоднородность во всех сферах общественной жизни от материальной до умственно-психической и духовной. Вы видите результаты, возможно они вас ошеломляют. Так что все признаки коммунистического общества налицо.

– Ну так радовались бы, а вы почему-то все это рассказываете мне таким неуверенным голосом.

– Видите, вы заметили. – Дана резко оставила возвышенные агитаторские интонации и даже вздохнула. – Вот я и думаю, волнуюсь и пытаюсь вам сказать, что сама-то я почему-то стала изменяться в обратном направлении. Откуда то появилась неуверенность. Будто-бы начинаю понимать и ощущать то, что мне не нужно знать и понимать. А это нечто в течение прошедшего дня вдруг во мне стало появляться и расти. И, как видно, связано с вашим приходом в наш мир. Вот вы сейчас про радость стали говорить, а во мне еще больше чего-то проснулось. Странно. Наверное потому, что я единственный человек на планете – женщина, которой довелось своего мужа увидеть другим, абсолютно не таким, каким он должен быть, то есть никак не выделяющимся на фоне ровной нашей системы. Не важно – хорошим или плохим, но, главное, совершенно иным. Может быть это-то и стало причиной, запустило во мне самой какой-то спящий механизм? Так я думаю. И произошло все как-то слишком уж быстро и незаметно. Но этого нельзя допустить… Ведь я начинаю чувствовать себя иначе, чем изначально запрограммирована. Я привыкла быть такой, как муж, а муж таким, как я, и мы оба – как все остальные. А теперь вы как бы тот же мой муж, я вас вижу, с вами общаюсь, но… Произошла незапланированная обратная мутация, неизвестная нашему обществу болезнь, что ли. Если бы мы остались на Земле, я, пожалуй, в ближайшие несколько часов не выдержала бы и, может быть, побежала бы на перепрограммирование, отстранилась бы от… Не знаю, понимаете ли, о чем я…

– Вроде бы начинаю понимать. Таким равнодушным истуканом с улыбочкой станешь и без всякого вашего программирования, когда сочувствовать не кому, себя или чужого ни пожалеть, ни поволноваться. Ни горя, ни счастья рядом с собой не видишь… Сбил я вас, Дана, видно, с равновесия, извиняйте. Ну а что же мне-то самому теперь делать? Может какого-нибудь другого инструктора попросить сразу по возвращению, и вас от меня освободить?

А она вдруг резко как-то, встрепенулась там где-то сзади:

– Нет уж, Федя, поздно. У меня вакуум в душе открылся. Я хочу познать, ощутить, попробовать на вкус, испытать другую жизнь, боль, радость – иную, не такую, что нам дана. Только вот, что дальше, не знаю… Ведь так нельзя. Тир чего-то не учел в эксперименте. Еще неизвестно, как он сам отреагирует на контакт с вами. Но мне суждено это испытать первой. Если бы центр знал, то устроилось бы все по-другому, и не было бы меня здесь рядом с вами, Федя. И вообще, боюсь, вас не допустили бы сюда, к нам. Скажите… Хотя нет, не отвечайте, сейчас мы уснем. Потом, потом…

И действительно, я и не заметил, как быстро стал отключаться. Последнее, что я успел заметить, это край голубой планеты в окошке иллюминатора. Кажется это была Африка.

Как прилунялись – проспал, не помню. Глаза открылись только тогда, когда почувствовал легкое сотрясение, сбившее сонное мое пребывание. Сладкий это был сон. То ли я с моей покойницей, то ли с Даной идем вдоль берега реки рядышком, головы чуть склонив – ее тянет к моей, мою – к ее. Естественно никаких комбинезонов серебристо-белых – платьице дешевое, но пестрое и красивое на ней, будто флаг развевается на ветру. И я в чем-то простом, штатском. Тучи сгущаются над нами, а мы и знать не знаем, не замечаем и не хотим глядеть вверх, что там над нами творится. Как вдруг ливень сверху ударил, а может и град. А тут как раз сети висят, бочки какие-то валяются, чешуя рыбья вокруг, и лодка перевернутая покоится прямо у берега, может латать дыры кто собирался. Мы со смехом под лодку, приподняв край ее, мокрые оба. А когда в безопасности оказались в таком темном и узеньком пространстве, вдруг смеяться перестали, страшно отчего-то стало, будто в одной постели оказались без всяких на то предварительных долгих ухаживаний, признаний в любви, поцелуев и всего прочего. Уж больно быстро и неожиданно. А ведь раньше, до войны, таких скоростей, как нынче, у молодых отродясь не было. Гуляли долго, ухаживали, пальцем боялись дотронуться, а уж в щеку чмокнешь – и у того и у другого сердце забьется, как птица в клетке. А чем кончился бы сон – только догадывайся. Не пришлось досмотреть эту земную поэзию в связи с прилунением. Может ничем и не должно было кончиться. Прошло, думаю, все уже давным давно. Зачем нам старикам такое снится? Хотя какой я нынче старик?

Однако ведь я на Луне, и надо было себя настраивать на лунную тему. Как же ты, голова дубовая, не можешь понять, куда ты попал, – думаю. Но в иллюминаторе пока мало что было видно. Мы уже стояли, находились на территории лунной базы – вокруг высились какие-то белые и прозрачные строения, купола. В одном, вижу в огромное окно, были растения, видимо оранжерея. Вроде луна, а как-то светло было, хоть и желтоватый неестественный свет виднелся за иллюминатором. Положение космоплана было опять вертикальным, и мы снова висели на чертовом этом колесе. Стали дожидаться, когда ж цепь сдвинется с места и сиденья поползут на выход друг за другом – наша сторона должна идти сначала вверх, потом на противоположную половину, а уж затем только вниз в задний проход и через него в предбанник. Наконец, движение началось.

Мы с Даной договорились за школьниками особо не гоняться, больше сами по себе бродить по пыльным тропинкам. У нас был целый день впереди. Ни есть, ни пить с утра не хотелось и, как я уже писал, в посещении сортирбокса тоже надобности не было. Удивительное решение проблемы. А то не знаешь, как тут быть, если что, тем более все время находясь с женщиной рядом, да еще и в скафандре. И вообще, представь, сказать ей, мол, я щас, зайти за кратер и… Нет, так же нельзя в космосе. Мы и в нашей-то жизни по молодости с девушками на такое не решались, терпели, как могли. Слава богу женский пол пивом не интересуется. Но это может я такой застенчивый, ты ведь, Паша, меня знаешь.

На выходе с нас сняли маленькие кислородные подушки и подвесили на пояс другие, большего размера. И, короче, наступил, наконец, момент, когда моя нога коснулась поверхности Луны, нашего ночного спутника. Правда, это была пока не пыль, а дорожка, накрытая прозрачным коридором, по которой мы прошли в помещение лунной станции. Уже в этом стеклянном туннеле я понял, что не могу нормально идти, а как-то плавно подскакиваю, будто в воде нахожусь, но не в таком, конечно, сжатии. Легкость небывалая – странная и приятная. Внутри станции можно было на время снять шлемы. И ходить там было гораздо легче, не было необходимости подпрыгивать, хотя и хотелось поскорей продолжить это занятие. В помещениях же было, видимо, создано дополнительное искусственное притяжение. Вокруг приборы и машины, экраны большущих телевизоров, наверное видиофонов, цветные провода, большие и малые ЭВМ с движущимися бумажными лентами, как в телеграфе, лампочки, приборы, индикаторы. И музыка, помню, звучала откуда-то с потолка – электронная, спокойная такая и тихая, как эхо. Роботы стояли наготове в уголках, а иные вкалывали с утра пораньше, что-то таскали. Людей было десятка полтора за работой у приборов, остальные появлялись и пропадали, и все были заняты делами. Лица, равно как и на Земле, у всех одинаково приветливые, чуть улыбающиеся. К нашей группе подходили какие-то сотрудники станции, разговаривали с учителем Баржо, и, как я понял из разговора, выделили на всю группу летающий вездеход «Туман-7». Оказалось, что одному не хватило бы в нем места. Дана спросила, хочу ли я отправиться с группой, а она может остаться. Но я категорически отказался и решил провести единственный в своей жизни лунный день здесь в районе станции. Мне ведь было достаточно небольшого пространства, и это было немало. Существовала и вторая причина отказаться от полета над Луной – остаться наедине с Даной. Небольшой двухместный планетоход «Пылинка-3» все-таки был дан и в наше распоряжение. Группу увели, а мы с Даной остались. И снова возникла пауза, сопровождаемая нашими смущенными улыбками и нерешительными взглядами.

– Что же это, Федя, мы стоим? Ведь Луна нас ждет. Все не так уж плохо. В нашем распоряжении «Пылинка». Она, конечно движется совсем скромными темпами, но за день мы можем проехать не одну сотню километров. Там нет кабины, придется быть в шлемах.

По коридорам, ориентируясь на таблички, стрелки и надписи на дверях, Дана провела меня в камеру, которая тотчас наглухо закрылась за нами. Там мы снова напялили на головы свои прозрачные круглые колпаки, подключили кислород и подошли к выходу. Наконец двери распахнулись, и мы оказались во дворе станции, снова появилась легкость, и мы плавно, шаг за шагом, стали отталкиваться от лунной поверхности и таким образом передвигаться к строению, которое оказалось чем-то вроде гаража. Теперь, хотя мы могли идти туда по дорожке, была возможность сойти с нее на некоторое время, чтобы действительно вступить ногой в пыльный лунный грунт. Это я и сделал, попросив Дану на секунду задержаться. Вернувшись на бетон, я оглянулся на отпечаток своей ноги, внутренне очень гордясь этим событием. Жаль только, что фотоаппарата не было с собой. Очень жалко.

– Ну вот, теперь и ваш след останется на Луне. Если никто его не тронет, то возможно он сохранится на долгие годы, ведь здесь на Луне нет ни бурь, ни ветров.

– Да, выходит так, как и предсказывалось: нога советского человека первой вступит на поверхность спутника. Так оно и случилось. Ведь я человек советский, и гражданства меня никто не лишал, вот ведь положение какое. Паспорта, правда, у меня с собой нет…