Текст книги "Аэротаник"

Аэротаник
Роман-кинокартина (широкоэкранная и цветная)

Три части пролога

В старые добрые времена пеший люд, бродя по пыльным дорогам и тропинкам, не считал ни километров, ни верст, ни миль пройденного пути, поскольку не знал этих единиц измерения. До тех пор, пока на обочинах не появились полосатые, черные, белые и прочие указатели и столбики, дорога измерялась шагами или, например, трубками – сколько выкурил трубок в пути. А может и чем-то другим подобным. Но ведь каким-то способом и жизнь человеческую тоже мерили? Трубками и шагами ее измерить, пожалуй, очень непросто. Тогда, скорее всего, – гулькиными носами. Именно, именно. А чем же еще?

Так вот… Некому господину, малозаметному серенькому герою этого повествования, жить оставалось всего с гулькин нос. Не более. Он об этом, естественно, и не догадывался, ибо состояние дел его было весьма недурным, а здоровье не вызывало серьезных опасений. Но коварная старуха-смерть уже поставила галочку в свою черную записную книжку напротив фамилии этого господина и потихоньку обдумывала, чем бы его, в каком месте и как. То есть вопрос «когда» уже был решен. Конечно, кто-то ехидно заметит: а это смотря с какой гулькин нос. Другой же спросит: что это, я извиняюсь, такое – гулькин нос, а почему не что-либо иное, хотя бы – мышиный глазок, тараканий ус или лисий хвост? Возможно, что где-то, когда-то использовалось и это и другое. Но все же память человеческая выделила и сохранила почему-то именно ту древнюю, а также наиболее распространенную и удобную единицу измерения жизни наших предков – гулькин нос. Так вот, если правду говорят ученые, изучающие обычаи наших волосатых и грубоватых предков, то ими придуманный гулькин нос – это приблизительно три года человеческой жизни. Согласитесь, ведь это так удобно – измерять жизнь гулькиными носами. Так же, как легче считать трубки, нежели шаги. В шагах то все равно запутаешься. Выходит, значит, что жизнь современного человека в среднем может длиться 25 счастливых гулькиных носов, а ему – нашему герою – сейчас, в 1908 году, оставался только один последний гулькин нос жизни. Всего лишь один. Не дотянет он до 1912-го года, когда произойдут события, описанные в этом романе. Так что и не быть ему героем этой истории. Зато он самый, что ни на есть, главный герой предисловия. Вот какие оказывается бывают. У самых главных героев этих событий впереди еще много счастливых гулькиных носов. О них (о главных героях) чуть позже – в двенадцатом году. А сейчас, в 1908 году, кое-что о нем.

Фамилия – Липсон. Нетипичный американец, ибо не улыбается и не демонстрирует напоказ свои белые, как клавиши рояля, зубы. Что касается типичных американцев, то они улыбаются, хоть их палкой бей, хоть булавкой коли… И бьют, кстати, и колют. Не всех, конечно, избранных. Но улыбаются все. 0, об этих американских улыбках столько понаписано… И песен, и стихов, и прозы. Но вернемся к Липсону, который пока еще был жив и который не улыбался.

На вид лет сорок с жирным хвостом. Был бы женщиной, мы бы заинтересовались размером этого хвоста. А так, чего уж там… Вот ведь и лысеть уже начал. К счастью не с макушки, а где-то со лба. Из двух зол самое меньшее. Но может кто-то предпочитает наоборот. Хотя, какая к черту разница, если жить этому джентльмену оставалось с гулькин нос. А пониже лысины на лбу у него уже появились три морщины – одна над другой, от виска до виска. Было бы пять – можно было бы ноты писать. И это тоже – для зрелого возраста не самое позорное клеймо. И как будто больше ничего примечательного. Профессия – гуманней быть не может – врач. Офтальмолог. Кому не понять – глазник. Сам, правда, вынужден был напяливать на нос пенсне. Что, кстати, под этим подразумевать – сапожник без сапог или наоборот – в сапогах? В остальном был здоров, ничем не болел, если, конечно, не считать мелких неприятностей по мужской части. Но ведь сороковник с хвостом, что тут удивительного.

Все было спокойно, все было тихо и стабильно. Никто убивать его не собирался. Кирпичи и огромные сосульки падать на его голову тоже не изъявляли особого желания. Смертельных болезней не ожидалось. Время мирное. Какого ж дьявола он должен был вдруг раз и загнуться? И уже буквально через какой-то там гулькин нос.

Не из тех ли он сверхчувствительных джентльменов, которые всю жизнь должны бояться укуса пчелы или, скажем, яда тещи? Это к Липсону тоже не имело никакого отношения. А впрочем нет, что-то было как раз на то похоже.

Дело оказывается заключалось вот в чем: Липсон был удачливым дельцом, тайным миллионером (почти), удобно прикрывающимся своей гуманной работенкой. Но в его душе таилась любовь и самая настоящая, которой он остался верен на всю жизнь. Этой первой и единственной любовью его была… то есть были – деньги. На каком месте была жена, трудно сказать. Но деньги были точно на главном первом месте. И если их отобрать у Липсона, то все его стабильное (не считая уже появившейся вышеупомянутой мужской части) здоровье, подогреваемое любовным пламенем, в две секунды превратилось бы в то, что стало бы с воздухоплавателем, потерявшим свой горячий воздушный шар. Это несовместимо с жизнью. Пока с Липсоном такого не случалось. Но что будет через гулькин нос? Кто может про это знать? Вспомним для сравнения каких-нибудь шекспировских и прочих героев. Самые чувствительные, лишившись возлюбленного или возлюбленной, заканчивали труды своих писателей-создателей добровольным летальным исходом. Но не сразу, а лишь спустя некоторое время, предварительно жестикулируя руками, закатывая к небу глазные яблоки и произнося трагические монологи о своих чувствах и переживаниях в этот прискорбный момент судьбы. Приблизительно так повел бы себя и Липсон, если бы его лишили предмета любви. Правда чувство его было бы наверняка настолько сильным, что и руки-то на себя ему вовсе не пришлось бы накладывать и тем более произносить слезливые монологи – загнулся бы тотчас на месте. Но пока бог миновал. Его зазноба – накопленные денежки – хранилась в надежном месте, и никто не пытался его лишить предмета своей любви.

Он практиковал, но однажды, случайно совершив с какими-то бумагами удачный подлог, решил, что и в дальнейшем не стоит отказываться от мелких афер и подтасовок. Как-никак – дополнительный доход. Так потихонечку доктор Липсон стал наполнять свои кубышки деньгами и даже кой-какими камешками (пока что камешки, а не камни – но все равно денег стоят) – такими вот дополнительными способами в нерабочее время. Банки, конечно, он грабить не собирался, предпочитая более тонкие, чистые и интеллектуальные способы обогащения. Как он это делал – отдельная тема. Все шло в ход – акции, векселя, доверенности, справки, подделанные подписи и печати, и прочие бумажные аферы. Да мало-ли что еще может придумать умная холодная голова и влюбленное горячее сердце. Последнее время он получал доходы от такого рода махинаций так же часто, как часто и регулярно иные принимают пищу или опорожняют кишечник.

Внешне он старался быть безликим и незаметным, не увлекался светскими развлечениями, не тратил денег на дорогие безделушки. Предметы роскоши его почти не интересовали. Липсон любил собственно деньги, жил и наслаждался чувством обладания ими. Жена не имела понятия об истинных его доходах и вела сравнительно скромную жизнь супруги рядового врача, в тайне мечтая о большем.

Однажды он понял, что обладает способностями чувствовать запах денег, а иными словами стал ощущать, как какой-то внутренний орган ему подсказывает, в какую авантюру можно ввязаться, а от какой стоит держаться подальше. Прислушиваясь и доверяя этому неизвестному доселе органу чувств, Липсон еще быстрее стал обогащаться. Правда поначалу ему пришлось избавиться от своих старых долгов (задолжал он каким-то японцам и, кажется, арабам), что было весьма болезненной необходимостью для дальнейшего продвижения к наивысшим радостям и блаженству. И вот только недавно он действительно стал чувствовать себя независимым и богатым человеком. Липсон, однако, и теперь все так же не лез выше головы и не бросался заработанными деньгами. Способности чувствовать запах денег были необъяснимы. Скорее всего, они сродни паранормальным явлениям, вроде полтергейста, телепатии или левитации.

Вот и тогда, 30 мая 1908 года, он проснулся в своей Нью-Йоркской квартире с зудящим внутри чувством, что ему необходимо поехать куда-то далеко. И не на юг, не в Европу, а еще дальше – в те места, о которых Липсон даже не имел представления, и это пахло какими-то бешеными сокровищами. Чувство беспокойства не покидало его весь день.

Следующей ночью гномик в полосатом колпаке напрасно потел и злился, швыряя лопатами желтый песок в открытые глаза незасыпающему Липсону. Глазник не сомкнул их до самого утра. Супруга, чувствуя это, несколько раз просыпалась, томными тихими вздохами и будто бы случайными прикосновениями мягкими частями своего роскошного тела, попыталась произвести разведку, а не наступил ли тот самый момент. Напрасно стучало ее любящее сердце, ибо Липсон лежал бронзовой статуей, твердый и холодный, и остался бы в эту ночь таким с любой самой привлекательной женщиной. Под ложечкой у него разливалось теплом что-то тревожное и сладкое, обещая нечто (откуда только у нас ложечки в организме появляются?). Так же, наверно, юный Ромео предчувствовал сердечной мышцей главное событие своей жизни, еще даже не увидев за поворотом судьбы мерцания света – ауры четырнадцатилетней Джульетты.

Утром, не притронувшись к кофе и не раскурив, как обычно, своей трубки, он первым делом разрезал страницы свежей Х-Таймс и, пропустив все ненужное, попал сразу в точку: в одной из рекламных статей любителям экзотических путешествий предлагалось посетить Сибирь. Вот оно. Он уже знал, что ему надо ехать. Именно туда. Не за запахом тайги и красотами природы, а за деньгами.

Наспех одевшись и не поцеловав разочарованной пустыми ночными ожиданиями жены, он ринулся вниз по широкой мраморной лестнице, схватив на ходу из рук прислуги (а также медицинской сестры по совместительству – экономия) черный свой плащ и такого же цвета зонтик (и плащ и зонтик изготовлены были в одной мастерской, из одного и того же материала и обошлись Липсону весьма недорого). Прием больных на сегодня был предварительно отменен.

Солнце с ухмылкой посмотрело и на плащ и на зонтик появившегося джентльмена. Но Липсону было наплевать на свою рассеянность и на весеннее светило тоже. На улице доктор поймал первое попавшееся такси. Впрочем, такси того времени – это не обязательно то, пока еще редкое, чудо двадцатого века – движущийся с помощью мотора внутреннего сгорания экипаж. Увы, это была простая тощая лошаденка, выкрашенная, как и небольшой шестиместный фаэтончик-кибитка, в ярко-желтый цвет. На боках лошади, как обычно, были пририсованы черные шашечки, такие же, как и на дверце кибитки. Правда тощие ребра лошади несколько изменили форму шашечек, да к тому же лошадь глубоко и часто дышала, то раздувая эти квадратики, то сморщивая их до неузнаваемости.

Когда-то эта лошадка, а звали ее Роза, была совершенно нормальной, молодой, здоровой и полненькой кобылкой. Шашечки тоже выглядели, как надо, согласно принятому городскими властями стандарту. Но со временем лошадь постарела и изрядно похудела в результате изнурительного труда, а возможно и депрессии (жизнь такая) или может быть какого-нибудь другого лошадиного заболевания. Водитель такси (извозчик) попался из эмигрантов – венгерский цыган. Он говорил со странным экзотическим акцентом, все время чесался и от него пахло вчерашним чесноком. Липсону и на это было наплевать. Не взглянув на водителя такси, он сел в желтую карету-кибитку, проигнорировал ремень безопасности, только назвал адрес. Венгр включил предварительно счетчик и завел компактный стереограммофон в две трубы с венгерскими народными, а может цыганскими песнями. Затем через открытое переднее окно он со всей силы хлестнул вожжами по ребрам одной лошадиной силы своего таксомотора и, наконец, взялся за руль. Роза успела уснуть и от удара не открыла своих лошадиных очей, однако проснулась, как только услышала пулеметную очередь громких, но до боли знакомых слов и выражений на языке своего хозяина в его собственном исполнении. Лошадка, видимо, со временем уже приобрела кой-какие языковые навыки и, понимая основные команды, выполнила требование хозяина – тронулась с места.

Если бы Роза была более разумным существом и серьезно занималась иностранными языками, то непременно приобрела бы венгеро-английский словарь (всего каких-то 60 центов). И каково было бы ее удивление, если бы она не смогла найти в словаре ни одного подобного словца из тех, что знала в течение многих лет. Хотя большинство из этих слов и выражений можно было бы отыскать в каких-нибудь специальных филологических словарных изданиях, предназначенных скорее для научных целей, а не для широкой читательской аудитории.

Итак, медленно набирая скорость, желтое средство передвижения повезло Липсона в туристическое агентство. Под конец заданного маршрута желтое такси даже умудрилось обогнать похоронный катафалк. Липсон ехал молча, прислушиваясь то к цоканью копыт, то к стуку своего сердца, путая их. Песен он не слышал, будто они не звучали. Последних вздохов уходящей весны за окошком он не замечал, будто она уже не дышала. В кабине еще чем-то пахло – скорее козлом, чем лошадью. Липсону было все равно – хоть куриным пометом, хоть навозом. Он чувствовал только запах денег, а не тот, что стоял в воздухе. Запах, правда, исходил опять же от водителя, который не мылся всю зиму – ждал хорошей погоды. И дождался, но решил все-таки еще немного повременить и дождаться лета.

Итак, 30 июля того же 1908 года группа американских туристов во главе с чернокожим экскурсоводом, одетым в меховой костюм чукотского охотника, шла неторопливым шагом по сибирской тайге, наслаждаясь чудной безветренной погодой и удивляясь красотам здешней природы. Было жарко. Группа в составе тридцати туристов растянулась чуть ли не на четверть мили. Чарли – экскурсовод и руководитель группы – на ходу махал огромной указкой то влево, то вправо, показывая туристам различные чудеса природы тайги – деревья, кусты, цветы, животных, особенно таких как тигры, медведи, хорьки, белки, бабочки, клещи и т. п.

Не отставали от Чарли только двое. О них стоит рассказать поподробней, так как случайно и неслучайно они станут свидетелями многих важных событий, которым посвящены страницы этого повествования. Это были две совершенно разные личности – различные и внешне, и по характеру. Может быть именно это и делало их везде и всюду неразлучными, словно орел и решка. Правда, если мы назовем одного из них, скажем, Оптимист, то второго все же не стоит автоматически считать Пессимистом. Скорее всего его нужно прозвать Скептиком. Да, пожалуй это более правильно. Ведь каждый раз, когда Оптимист уверенно и с оптимизмом предсказывал благоприятный исход тех или иных событий, строя из неопровержимых своих доказательств целые башни, Скептик одним коротеньким словом, как пинком, выбивал основу всех этих небоскребов, и все кирпичи сыпались на голову бедного Оптимиста. А тот, не сильно расстраиваясь, переходил к другой теме их вечного спора.

Вообще Оптимист любил доказывать свою правоту не только аргументами, но и жестами, движениями, позой, торжествующей улыбкой и особым блеском своих рыже-карих глаз. Он был худой и длинный, годами носил один и тот же, несколько засаленный, но к счастью отвергнутый молью, черный сюртук и такого же типа шляпу-котелок-цилиндр или бог его знает, что это был за странный головной убор. В руках его была несуразная, тонкая и не совсем прямая черная трость.

Скептик же был более элегантен, предпочитал яркие клетчатые сюртуки, бабочку менял по нескольку раз за день. Исключением был лишь любимый кепи – всегда один и тот же, тоже клетчатый, с ушками, пристегнутыми на макушке одной пуговочкой. Он был крепышом, небольшого роста, обладал крепкой, похожей на розовый пенек, шеей. Он не был ни белобрысым, ни черным. Цвет его волос был каким-то правильным – самым подходящим для него. Над верхней губой, лучше сказать под носом, аккуратным квадратиком располагались ухоженные пикантные усики. Крепыш ровнял их ножницами каждое утро. Трость его была крепкой, как и он сам. Она была из дорогого дерева, с ручкой в виде львиной лапы (вряд ли кошачьей).

Скептик ходил всегда только прямо, он и смотрел тоже строго только вперед. Это был образец симметрии, которую нарушала лишь единственная трость. Странно, что не было другой – для симметрии. Его возражения были короткими и прямыми. Он всегда был уверен в своей правоте, даже если ошибался. Если он курил, то его папироса никогда не перемещалась из угла в угол рта, он всегда держал ее ровно посередине, тотчас под своими усами. Когда же он иной раз тремя пухлыми своими пальцами вынимал папироску изо рта, то отводил ее не в сторону, а только вперед и прямо, точно в том направлении, куда двигался сам или смотрел, и куда всегда был направлен его чуть вздернутый округлый кончик носа. Дым, выходящий ровного отверстия чуть вытянутого вперед розового кольца его губ, уходил точно в том же направлении – вперед, опережая хозяина. Даже кольца дыма летели сначала только вперед, по ходу движения Скептика. Правда в этом случае Скептик чуть опускал руку с папироской вниз, чтобы пропустить эти летящие произведения искусства и тем самым не нарушить симметрии.

Вместе же эта пара со стороны выглядела примерно так: вот идет, не поворачивая головы, только прямо, Скептик. Рядом худой, как длинная жердь, Оптимист: он семенит, меняя постоянно скорость и место положения относительно скептика. При этом он забегает то вперед, то оказывается сзади, то с правой стороны от Скептика, то с левой.

Забегая вперед, ему часто приходится двигаться задом наперед, так как он пытается заглянуть в непроницаемые глаза Скептика, надеясь увидеть, наконец, согласие и солидарность. Меняя позы, оптимист становится похожим то на знак вопроса, то на восклицательный знак. Но ничто не помогает. Скептик имеет всегда и на все противоположную точку зрения.

Как раз в тот момент, когда Чарли тыкал своей указкой в очередного хищного зверя (кажется это была рысь), между Оптимистом и Скептиком завязался следующий разговор:

– Эх, как славно в этих местах смотрелись бы жирафы. Вы не находите? – начал Оптимист. – Представляете, этакая пятнистая длинношеяя тварь на фоне этих чудных сосен. Красотища!

– Сдохнут.

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю, сдохнут.

– То есть, как это сдохнут? Да здесь жарища не хуже африканской.

– Зимой сдохнут.

– Ну, знаете ли… Ну, хорошо, ну не жирафы, но эти, как их… двухвостые-то?.. То есть слоны. У них же шкура, как… я не знаю…

– И слоны сдохнут.

– Да отчего же слоны-то?

– Мамонты сдохли и слоны сдохнут.

Таких тем для спора во время экскурсии у Оптимиста и скептика нашлось превеликое множество, ибо богата и разнообразна природа Сибири, и нет у просторов сибирской тайги ни конца, ни края. Редкий джентльмен способен добраться до середины… Простите, кажется это уже где-то использовалось.

Однако есть и середина, и край у живой цепочки – группы американских туристов, растянувшихся, как уже говорилось, на добрую четверть мили.

Последним (замыкающим) в ее хвосте плелся усталый Липсон. Его не интересовали звери. Его интересовали деньги, которых он здесь в тайге уже целую неделю в упор не видел. Да и откуда им в этих сибирских джунглях появиться? Шкуры что ли звериные везти в Нью-Йорк? И он вспомнил бесконечную тошнотворную качку на вонючем пароходе «Джордж Вашингтон» и монотонный стук колес скорого сибирского экспресса «Анна Каренина», на котором пришлось еще трое суток пить чай, потеть и бить перечитанными газетами сумасшедших мух – безбилетных путешественниц.

Впервые он усомнился в своих способностях. И мысль о том, что он зря потратил доллары на этот никому ненужный туризм, да еще так бездарно использовал драгоценный свой летний отпуск, постепенно превращалась в головную боль, недомогание, а также очередное ухудшение работы мочевыделительной системы (правильнее сказать мочеполовой, но вторая часть этого сложного слова здесь в лесу среди зверей отпадала как-то сама собой; другое дело там в Нью-Йорке, когда жена дышит тебе в затылок и не дает спать).

В конце концов ему пришлось отойти в сторонку от туристической тропы, чтобы в очередной раз попытаться избавиться от дискомфорта внизу живота, как вдруг знакомое чувство приказало ему оторваться от созерцания слабой, соломенного цвета струи и забрызганных в связи с этим желтых заграничных (английских) ботинок. Что-то заставило поднять голову и всмотреться в небо, в котором с утра как будто ничего не было видно, кроме ярко палящего солнца и бездонной синевы. Но он увидел сразу то, что нужно было увидеть – звезду на фоне стерильного дневного неба.

– Господи, не мешок же это с деньгами летит прямо на меня? – пробормотал Липсон, забыв про ботинки и вспомнив почему-то опять про деньги.

Удивительно, но его мочевой пузырь в этот момент, видимо под влиянием нового небесного светила или каких-то иных космических явлений, заработал вдруг в полную силу, как у десятилетнего мальчика. Появление звезды на дневном синем небе каким-то странным образом повлияло не только на физиологию американца, но и всколыхнуло всю окружающую природу. Откуда ни возьмись резко подул сильный ветер, тревожно зашелестели листьями таежные деревья, а в небо взлетели стаи перепуганных птиц. Да, действительно, струя на удивление стала описывать ту самую, забытую с детства дугу, все дальше и дальше удаляясь от дорогих желтых английских ботинок Липсона. Но этот, возникший вдруг из ничего, проклятый ветер… Он был таким сильным и дул прямо в лицо Липсону и в низ живота тоже… Впрочем всего этого доктор уже не замечал.

В это же время, наблюдавшие за странным космическим явлением Оптимист и Скептик вели очередной спор. Как всегда начинал Оптимист:

– Вот ведь удивительная погода стоит уже столько дней. Ни облачка. Даже звезду средь бела дня стало видно, поглядите. Уверен, что грома в ближайшее время не будет.

– Грянет, вот увидите.

– С чего же это грянет, простите, ведь ни облачка же на не…

В этот момент звезда, в течение нескольких секунд превратившаяся в дымящийся шар, вдруг упала где-то совсем рядом в лесу. И загремела, и сотряслась земля.