Текст книги "Аэротаник"

Глава 16

– Я тебя полюбил сразу. Ты док, что надо.

Джеймс отпил из стакана свой виски и продолжал вдаваться в рассуждения, постепенно пересаживаясь все ближе и ближе к доктору. Чем меньше становилось расстояние между ними, тем беспокойней становился доктор и почему-то все прикрывал ладошкой свой нос.

– Это здорово, что я могу доверять свою жизнь полностью такому прекрасному доктору, как ты. Считай, что ты попал уже в мою книгу «Жизнь одноглазого поэта». Там будет описан случай первой в истории медицины пересадки глаза. Ты будешь это делать, а твой первый пациент… Знаешь кто? Я!

– Но, господин Гордон, я никогда не занимался пересадками органов. Я больше по научной части.

– Плевать. А у меня в книге будешь руки к ягодицам пришивать. Понял?

– Я постараюсь, но отсутствие приличного опыта, и потом такая ответственность…

– Подожди-ка. Научная часть. Стоп! Скажи мне, а это открытие, ну с этим глазом, который в моих кишках завелся… То есть… такие экспонаты, как я, ведь на дороге не валяются, я прав?

– Вы совершенно правы. Наука ждет вашей помощи. Без вас невозможно продвижение вперед в этой области.

– Ага, значит я могу тебе в рожу плюнуть, и ты не обидишься, потому что твоя наука без меня заглохнет? А ты думаешь, я не понимаю, что ты на мне собрался деньжонок заработать? А ну-ка признавайся, или я тебе нос оторву, чтобы ты не совал его со своей наукой к честным гражданам.

Тут доктор, то бишь Гастлер, забился в угол и уже двумя ладошками стал защищать от нападения свой единственный орган обоняния.

– Что вы, что вы, сэр, о каких деньгах идет речь? Я служитель науки, я отдал ей полностью себя. А обогащение меня совершенно не интересует.

– Ха, так я тебе и поверил, гнида. 60 процентов!

– Что? Простите, не понял, какие шестьдесят…?

– Ты все прекрасно понимаешь, малыш. Метишь на всемирную известность, премию, небось, собираешься получить. Я же вижу, глиста вонючая, как ты дрожишь. Убери руки от грязного своего рубильника. Рыбку боишься упустить. Вот, видел? Это кулак. А теперь понюхай своими сопливыми ноздрями, чем пахнет. 60 процентов и ни цента меньше. От всех твоих премий и гонораров за это твое научное открытие. Иначе, я сейчас же пойду в одно заведение, закрою дверь на крючок, а когда выйду, то аэроплану станет малость полегче. А ты прыгай вниз и лови свое драгоценное глазастое дерьмо на лету. Вот так-то. Значит, 60 процентов, понял?

Гастлер пока еще не получил сердечного приступа, поэтому смог ответить на деловое предложение Джеймса.

– Да, сэр, безусловно, я согласен. Это будет ваша заслуга, а открытие будет названо вашим именем. Мне лично ничего не надо, получить бы эту штуку и с ней поработать на благо науки. Это все, что мне надо.

– То-то и оно. Будешь знать наших.

Джеймс потихонечку успокаивался, но что-то стало происходить с извилиной. Меньше всего его тянуло сейчас же усесться на этот горшок. Извилина просила чего-то другого.

– Слушай, почему-то, как только ты дал мне эту посудину, никак не могу себя заставить… В общем, что-то не получается. Ты уж потерпи до завтра, а утром будешь месить тесто прямо в этом горшке, может и найдешь свой глаз.

Гастлер-доктор будто заново родился. Бледность исчезла со щек, напротив – кожа лица радостно засветилась розовым цветом, а в глазах пропал испуг.

– Так я могу быть уверен, что вы не подведете науку, не откажитесь сотрудничать?

– Ладно, ладно. Только не мозоль мне больше глаз. Я хоть тебя и полюбил, но надоел ты мне до лешего со своей наукой.

Увидев, что спиртное в бутылке стремительно убывает и пора уже откупоривать новую, Джеймс рассеянно добавил:

– Все. Сваливай. Мне пора начинать обдумывать новую главу своей книги.

– Удаляюсь, удаляюсь. Не буду мешать. Только уж сообщите, ради бога, как только…

– Не доверяешь, значит? Так…

– Нет, что вы, на сто процентов уверен в вас… Все, ухожу.

Пощекотав Гастлеру как следует его чувствительные пяточки, душа гангстера снова поднялась наверх и заняла свои обетованные территории в районе желудка, сердца и кой-каких других органов грудной и брюшной полости. Гастлер, насвистывая песенку, петлял по белым коридорам Аэротаника, поднимался по лестницам, ища укромное место, где можно было бы спокойно подумать над некоторыми вопросами. Найдя тихий уголок, он начал размышлять сначала о вещах глобальных. Он уже позабыл, что есть на свете шеф, а все думал о том, что алмаз легко может оказаться именно его собственностью и представил возможности, которые дает эта маленькая голубая штуковина. Он уже видел дворцы, построенные из мрамора, хрусталя и золота. Он глядел на себя, сидящего на троне. Он видел тысячи красивых женщин, принадлежащих ему, и все они были любимого его маленького роста. Он чуял власть над всем миром.

Постепенно, правда, громадье его планов сменилось обычными будничными заботами, мысли все мельчали и под конец Гастлер стал решать вопрос о том, как завтра будет копаться в чужом дерьме – пальцем или палочкой, где будет отмывать (в прямом смысле) протез с алмазом, можно ли на Аэротанике раздобыть какие-нибудь резиновые перчатки и т. п. Его размышления разом прервал напряженный звонок телефона. Гастлер достал трубку из кармана и, на секунду запутавшись в своих еще витающих в голове мыслях, почувствовал какую-то брезгливость, от того, что держит телефон голыми руками без резиновых перчаток. Но это помрачение прошло в полсекунды, и он, тряхнув головой, бойко ответил:

– Слушаю… Да, шеф. Кажется он поверил в эту ахинею… К счастью, у него еще чуть-ли не пол-ящика виски. Трезвый человек разве в такое поверит? Да, шеф… Как вы сказали? Нам с вами увидеться? Простите, вы же в Штатах… Как это, за каким углом?

Тотчас из-за угла вдруг показалась морда медведя, а потом и он весь сам появился во всем своем великолепии – стоящий на задних лапах, чуть дымящийся и держащий правой лапой трубку телефонного аппарата. Гастлер вскрикнул от неожиданности и, ничего другого не придумав, бросил свой телефонный аппарат в косолапого, а когда хотел было дать деру, медведь вдруг голосом шефа окликнул его:

– Гастлер, вы что это телефонами стали разбрасываться? Раздобудьте мне алмаз, а потом будете бросаться хоть своими яйцам. Что смотрите? Босса не узнаете?

– Шеф? Ой, как же это я мог не узнать? Вы и вправду изменились слегка за это время.

Но как вы сюда попали, вы же остались в Нью-Йорке?

Тут шеф стянул, наконец, с себя морду медведя, и тут же показалась знакомая Гастлеру до боли лысина, а за ней не менее знакомая физиономия шефа, в том числе и сигара, дымящаяся в акульих его зубах. Дымила сигара, дымилась лысина шефа, медвежья шкура и внутренняя часть морды бурого зверя, которую шеф держал в руках и ей же иногда вытирал свою пряную голову.

Увидев действительно Босса, Гастлер еще больше испугался, но бросить в шефа (настоящего) уже было нечем. В конце концов Гастлер пришел в себя, поморщился от дыма, но кашлянуть не решился. Вытерев последние капли пота, шеф начал серьезный свой разговор:

– Вот что, Гастлер. Плохие новости. Полиция вышла на меня. Кой-какие старые приятели раскололись. Знает она и чьих рук дело с ограблением сейфа Липсона. Но самая плохая новость это то, что нашлись какие-то его записки глазника, где упоминается вскользь Голубой Алмаз. Про глазные протезы они, конечно, не догадываются, но думают, что алмаз был в сейфе, и уверены, что именно я и прибрал его вместе с содержимым ящика. Теперь они сделают все, чтобы взять меня. Поэтому я здесь. Но это не все. У меня тут есть свои люди, и они передали мне, что мое местонахождение здесь на Аэротанике полиции оказывается тоже стало известно, но брать собираются там на выходе, на земле. К счастью я приготовил один план… Но сначала алмаз. Вы должны вывернуть наизнанку кишки этому рыжему ирландскому борову и достать камень, иначе я выверну наизнанку вас самого.

– Шеф, все о'кей. Завтра утром алмаз у меня в кармане… У вас, у вас. Извините. Но только меня волнует вопрос с перчатками… то есть, господи, что я говорю, – с полицией, как мы улизнем там в Европе?

– Нам этого не придется делать. Запомните: нет аэроплана – нет проблемы, нет меня, нет вас, нет алмаза. Все упадет в океан. Покричат газетчики: «Катастрофа века! Катастрофа века!», а потом, глядишь, и успокоятся.

– Ух ты! Шеф, неужто вы хотите это… и все. А нам самим-то как, тоже в воду вместе с Аэротаником и тоже вечный покой на холодном дне?

– Вот идиот. Разве я вам это сказал? Это я, что ли похож на самоубийцу? Да зачем мне было бы тогда так необходимо напяливать на себя эту вонючую шкуру? Мог бы я и в своем кабинете пустить себе пулю в рот. Короче, я все приготовил, чтобы аэроплан взлетел в воздух…, то есть, что я говорю, он и так взлетел… в общем, чтобы он упал в воду. Но перед этим мы с вами, получив алмаз, улетим с Аэротаника.

– Как это улетим, простите, шеф?

– На одном из воздушных шаров. Перережем веревки. Там наверху уже приготовлена надувная лодка и все необходимое, чтобы некоторое время продержаться на воде. А шар без горячего газа полетает немного и опустится плавно на воду. Дальше, как повезет. Но в этом месте ходит много судов, я проверял, подберут.

– Да, шеф, план, конечно, гениальный, но какое-то у меня в душе предчувствие нехорошее вот здесь на сердце, здесь вот в животе и там… ниже…

– В пятках, что ли?

– Нет, не в пятках…

– Чушь, это легче, чем ограбить банк или чей-нибудь хорошо охраняемый сейф, а уж мы в этом деле люди опытные. Тссс. Сюда идут. Разойдемся. Будьте готовы, это может произойти очень скоро. Помните, сначала алмаз! – и шеф поднял вверх свой жирный и желтый от табачного никотина указательный палец. Пальца, правда, не видно было, только когти медвежьей лапы.

Глава 17

Когда, наконец, загулявший Том опять вернулся к своему законному стойлу, он понадеялся, что друг его Джеймс сладко спит и не интересуется беглым поневоле своим протезом. Но уже недалеко от своего спального места он услышал свое имя. Голос кричавшего Джеймса хоть и был этакий категоричный, важный, властный и геройский, но в конечном итоге шутливый. Шутливо были нахмурены и брови. Такой юмор типичен для алкашей, и не совсем понятен трезвому человеку. Но если этого трезвого человека напоить как следует, то ему станут понятны и близки эти интонации хорошего настроения (оптимальная концентрация алкоголя в крови).

Кстати, об алкашах. Может быть Христос учил ходить по воде всяких там мытарей, грешников, в том числе и алкоголиков, но обучились этому делу более-менее только алкаши, вроде Джеймса, которым, как известно, море по колено. Почему более-менее? Да потому, что все-таки – по колено. К счастью, за бортом Аэротаника не было моря, а ходить по воздуху Христос алкашей, мытарей и грешников не успел научить. Поэтому, видно, Джеймс не дергался, насчет прогуляться по воздушку, а сидел на своем месте и поддерживал концентрацию хорошего настроения. Это, правда удавалось не всегда, отчего и пострадали некоторые, например, господин Гастлер.

Итак, выпятив толстые губы и сдвинув брови, Джемс кричал Тому:

– Ага, появился, наконец земляк, блудливый котяра. Куда это ты пропал так надолго? О, какой франт. Ну-ка подойди поближе. Я тебя еще не поцеловал. Признавайся, что за бестию нашел себе? На небе такие что ли водятся? Небось с крыльями, а?

Поняв, что пришел час расплаты и придется расстаться с полюбившимся глазным протезом, да еще и объясниться с пьяным Джеймсом, Том угрюмо направился к своему приятелю. Однако, перед этим он все-таки быстренько успел напялить ненавистную черную повязку, чтобы не сразу показать свое преступление – взятый без спросу протез Джеймса. Так, на всякий случай. Но тут повязка действительно была кстати, так как, увидев двуглазо-голубоглазого Джеймса, глаза Тома опять выпучились от удивления, а тот глаз, что искусственный, если б не повязка, мог бы вылететь и удариться о пол, а потом может и раскололся бы, а алмаз закатился бы куда-нибудь, кто знает, даже упал бы за борт, и понеслось бы колесо истории голубого камня по другой скользкой горке. А так – нет, остался голубой протез пока в пределах глазницы Тома, то есть в правильном месте, а не в желудке, как это было в случае с Джеймсом. Справедливости ради напомним, что внутри писателя был и второй, подброшенный Гастлером искусственный глаз, и он-то был помещен как раз в правильное место. Вот по этой-то причине приятель Джеймса и остолбенел. Том, который о причинах всей этой путаницы никогда в жизни не мог бы догадаться, побледнел и голова его слегка закружилась. Он знал только одно – что его собственный глазной протез, оставленный Джеймсу, вроде был карим, но не знал, почему он превратился вдруг в голубой. Никакого объяснения не пришло в голову Тома, и он стоял, как истукан, глядя еще и еще на это видение. А видение и не собиралось исчезать. Синеглазый (правда с широкой красной рожей) Джеймс сидел на своих нарах и улыбался Тому.

– Что с тобой, старик? Ты как будто сам не свой.

Том наконец смог заговорить:

– Но этого не может быть. Ведь он был карий.

– Ты о чем это?

– Да вот хотел тебе признаться в одном преступлении. Пока ты почивал, я брал у тебя в займы твой протез и положил тебе в стакан свой глаз. Ну, на время, конечно. Я бы попросил разрешения, но ты спал так крепко. В общем, женщине одной хотел понравиться, сам понимаешь…

Джеймс немного удивился, потом подумал, нахмурился и вдруг схватил за руку случайно проходившую мимо некую престарелую девицу с большим бюстом. Бюст это на самом деле – лучше никому не показывай. Но ведь если умудрялись египтяне поднимать на вершины строящихся пирамид огромные каменные глыбы, то разве так уж сложно с помощью известных ухищрений чуть (сантиметров так на двадцать-тридцать) вознести к небу то, что по закону всемирного тяготения неизбежно должно тянуться в противоположном направлении – к ядру Земли. И даже здесь, наверху закон этот еще действует – ведь это же еще не космос. Действительно, летел бы Аэротаник в космическом, без притяжения, пространстве, то девицам, вроде этой, может быть, и не понадобились их хитрые, преследующие определенные цели, изобретения, вроде корсетов и нынче входящих в моду бюстгальтеров.

– Ну-ка, красавица, есть зеркальце?

Прелестно улыбнувшись, девушка (как она до сих пор себя считала) достала двумя пальчиками откуда-то из пространства между грудей здоровенный осколок разбитого зеркала. Джеймс выхватил зеркало и бегло взглянул на свои голубые глазки, которые были действительно голубыми.

– Мой это протез, точно мой. И глаз мой, очень знаком мне. Голубой цвет. Что-то ты путаешь, брат.

Джеймс на всякий случай тряхнул головой, надеясь увидеть знакомую звездочку, но она не появлялась. Плюнув на звездочку, так как это не было обязательным доказательством собственности, он вернул девице зеркало, успев мельком заглянуть в вырез ее платья. При этом он незаметно сглотнул слюну.

Том несколько побледнел, а лоб его слегка покрылся холодной испариной:

– Что же это со мной сегодня? Ведь этого не может быть, невозможно. У тебя свой протез, а у меня тогда чей? Мой был другим – карим, даже бурым каким-то. Потом еще этот медведь, лезущий по трубе, привиделся. Тоже бурый…

– Что? Медведь? Бурый? Во даешь, ха-ха. Ну ты, брат, насмешил. Смотри в бутылку – такого цвета медведь-то был?. Вот и выпей на ночь. И выспись как следует, чтоб медведи не мешали.

– Нет, нет, у меня встреча… в общем я не могу. Приду поздно.

– Жаль, приятель, а то я бы тебе рассказал про одно научное дело. Безумно интересное дельце…

– Нет, нет, – испугался Том. – Извини, в другой уж раз.

– А насчет протеза – не бери в голову… То есть, бери и носи, пока не отобрали.

Кое-как избавившись от назойливого Джеймса, Том решил опять прогуляться (зачем тогда приходил?) и попробовать проанализировать случившееся, расставить все по полочкам. Он бормотал что-то про себя. Полочек, естественно, не хватало, так как Том не знал о существовании третьего, такого же голубого, как у Джеймса, протеза от г-на Гастлера, и тем более, не догадывался о местонахождении своего собственного – бурого, как шкура медведя или в крайнем случае, как виски, глаза-протеза. Единственный вывод, родившийся в голове Тома, компенсировал все неудачные попытки расставить события по местам и был весьма приятным сюрпризом: отныне Том мог считать себя обладателем прекрасного и дорогостоящего (знал бы цену) глазного протеза – синего, как окружавшее Аэротаник небо. И он улыбнулся. И вспомнил вечер в ресторане. И лицо Джулии. И мягкие ее руки. И таинственную глубинку ее глаз. И запах волос. О чем она говорила, на что намекала? Как хотелось бы не разлучаться с ней никогда. Приковать бы свою руку железной цепью к ее руке и быть с ней всегда рядом, как полицейский и каторжник. Где, кстати, они?

Естественно, преступник с представителем закона по-прежнему были рядом друг с другом, правда, на расстоянии цепи наручников. И дама из ресторана, все также находилась в их каюте. Что-то, правда, несколько изменилось. Ах, да: каторжник теперь находился в ложе с дамой, а полицейский лежал внизу на полу, одетый в длинную белую ночную рубашку и в колпаке такого же цвета на голове. Он сладко спал и улыбался во сне своими полицейскими губами и усами тоже. Не спали только каторжник, прикованный цепью к полицейскому, и дама полицейского (а теперь и каторжника тоже). Кровать тряслась. Дама стонала и металась. Ну может чуточку преувеличивала свою страсть. А может все было в натуральном виде. Бывают такие женщины – ничем их не остановишь. Да, еще вот что: так как цепь наручников нельзя было перенести на другую сторону, положение партнеров изменилось на 180 градусов, и подушка перешла также туда, где были недавно ноги полицейского. Свободная от наручников ладошка заменяла спящему на полу стражу порядка подушку.

Глава 18

Генерал был в восторге. Подчиненные когда-то подарили ему детскую игрушку – пушку на колесиках. Только сейчас, спустя десятилетия, он обратил внимание на то, что пушечка эта была не простая, а с секретом: если дернуть за веревочку, она производила выстрел – хлопок. Это было безумно важное открытие, особенно для такого военного человека, как генерал. Он прямо в ночном одеянии расположился на полу и все стрелял и стрелял из маленькой пушки. Его мундир вместе с орденами и погонами висел-покоился рядом на стуле. Но на полосатую пижаму генерала тоже были пришиты погоны – особые, ночные. Висели на пижаме и ордена с медалями, и кресты. Джулия не собиралась переодеваться ко сну, что впрочем не так уж и волновало генерала. Она была чуть возбуждена, ее щеки украшал легкий румянец. На шее появилась голубая жилка, еле-еле заметная в обычном спокойном состоянии. Сейчас же ее можно было разглядеть, и пульсировала она чуть сильнее и живее обычного. Частым и поверхностным было и ее дыхание, что видно было по движению груди. За всем этим, правда, никто не наблюдал и не замечал, в том числе и ее собственный супруг. А она ходила из угла в угол и все ломала руки (правда не сломала ни одной). Всякий раз, проходя мимо зеркала, генеральша не могла не повернуть голову в сторону своего отражения. Она себе нравилась. Наконец Джулия остановилась:

– Ну хватит, хватит, пора уже спать. А я, пожалуй, пройдусь немного, подышу свежим воздухом. За тобой последит миссис Каннинг. Я с ней договорилась. А, вот это она, кажется, стучит.

Генерал приостановил свои военные занятия – вечерние стрельбы – ис замиранием сердца уставился на дверь, по ту сторону которой раздавался стук. Увы, к его разочарованию в дверях появилась женщина, которая на вид была не старше Джулии. Бедный генерал тут же захныкал и бросил в женщину пару оловянных солдатиков, чем слегка напугал ее.

– Ради бога, простите его, – забеспокоилась Джулия. – Мой муж так утомился за сегодняшний день, что слегка расшатал себе нервы. Пожалуйста, миссис Каннинг, организуйте генералу перед сном ванну. Она успокоит его. Вот здесь тельняшка. Он, конечно, сухопутный генерал, но без нее никогда не купается. Там на полке кораблики, их нужно предварительно опустить в воду. Без них мой муж тоже отказывается принимать ванну. Да, воду нужно обязательно посолить и налить в нее немного синьки…

Дав еще кой-какие указания миссис Каннинг, Джулия наконец покинула свою каюту и вышла в коридор. Тотчас от двери отпрянули две старушки и скрылись, унося с собой бутылку шампанского. Джулия, немного удивившись и даже испугавшись, пошла, наконец, по коридору. Буквально за минуту до ее появлением из двери каюты полицейского высунулась голова «опасного преступника», покрутилась в разные стороны и вдруг пропала, а дверь тотчас захлопнулась. Через несколько секунд дверь снова приоткрылась и из нее выскользнула та самая неугомонная и раскрепощенная дама. Лицо ее пылало, а прическа была похожа на стог сена. Дверь захлопнулась, но тут же снова приоткрылась и в щель высунулась на сей раз голова полицейского в ночном колпаке. Он посмотрел также, как и каторжник, налево и направо, а затем его колпак нырнул обратно в глубину апартаментов. Наконец дверь захлопнулась и стало тихо. Только в конце коридора под висящей лампочкой мелькнул еще раз растрепанный стог сена – прическа искательницы любви и приключений. Совсем как тот стожок сена, что стоял в пригороде Саутгемптона в углу летного поля, на который должен был приземлиться Аэротаник. Предыдущей ночью внутри этого традиционного места встреч многих провинциальных любовников состоялось тайное свидание дочери дворецкого с беспутным сыном владельца неподалеку расположенного фамильного замка и близлежащих земель (часть летного поля, где стоял стог, тоже относилась к этим владениям). Случись это свидание этак на пару дней раньше, девица имела бы весьма солидный шанс стать матерью в свои семнадцать лет. Однако она чудом избежала этого незапланированного поворота судьбы, хотя некоторое время и ожидала с явным напряжением последствий своей легкомысленности. Впрочем, какая там легкомысленность? Может это страсть, заглушающая собой все, в том числе и голос разума. Судя по внешнему виду стога утром следующего дня, обоюдная страсть здесь действительно имела место.

Вроде все стихло, но вот показалась фигура Джулии, которая, чуть опустив голову, тихо прошла мимо только что захлопнувшейся двери. Однако, как только тень Джулии удалилась на некоторое расстояние, дверь снова открылась, и на этот раз высунулись обе головы сразу – одна над другой. Лица их были серьезными и настороженными – и полицейского, и каторжника. Они молча, с одинаковым выражением глаз и лица, проводили исчезающий силуэт Джулии. Дверь захлопнулась, как только генеральша оглянулась.

Не успела она подумать о том, что же это было за ее спиной, как впереди показалась процессия – несли командира на носилках, а сам он держал, высоко подняв руку, капельницу с прозрачным раствором. Сейчас он был вполне нормальным, деловым командиром. Только что, правда, у него прошел очередной приступ, во время которого он приблизительно 20 минут орал благим матом и даже был привязан по этому случаю ремнями к койке. Во время этих непрекращающихся воплей подошел один из его опытных помощников, держа за ручку запотевший, как бутыль самогона, алюминиевый чайник, побитый со всех сторон. Пилот настойчиво постучал пальцем по плечу капитана и перебил его вопли:

– Попейте, командир, холодненькой водички.

Припадочный капитан-командир поводил безумными глазами и решил приостановить свой приступ, открыв для принятия носика чайника свою ротовую полость и ожидая поступлений воды, которая при этом должна была увлажнить сушеную его глотку. Двигая вниз и вверх кадыком, он сделал несколько жадных глотков, отдышался и принялся снова орать. Дотошный пилот, однако, не ушел, а стал снова трясти капитана за плечо:

– Командир, командир, а ведь правда хорошо попить холодненькой водички?

Крик снова пришлось приостановить:

– Ой, хорошо. Водичка холодная – хорошо, очень хорошо.

Тут приступ безумия командира как-то быстро, сам собой (а может и с помощью холодной воды), прошел.

И вот его, вполне разумного и работоспособного, уже несут по коридору. Рядом идет конструктор и живо поясняет кое-что лежащему под капельницей. Впереди замаячила фигура Джулии.

– Если спонсоры будут довольны, клянусь вам, я в короткий срок модернизирую Аэротаник. Я еще поставлю на него паруса. Скорость будет достигать 200 миль в час, клянусь вам.

Командир скептически скривил свои сухие губы и, чуть отворачиваясь, будто стесняясь, выдал свое мнение:

– Ну, это уж, братец, эйфория какая-то, безумие просто. Спятили вы что ли. Мы еще не в 21 веке. И сейчас вон пока не разогнались до 100 миль в час. Здорово опаздываем, между прочим…

– Да, но встречный ветер прошлой ночью…

Джулии пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить эту процессию. Когда деловые лица исчезли, появились их затылки, а голоса стали резко затихать. Трудно было услышать продолжение разговора.