Текст книги "Аэротаник"

Глава 19

Аэротаник еще не уснул, хотя было уже за полночь. По палубам прогуливались хорошо одетые люди. Мелькали вечерние платья и дорогие костюмы, смокинги и фраки. Некоторые только что вышли из ресторана. По воздуху, как дым или запахи, распространялось их веселое настроение, слышался пустой легкомысленный вздор, мужчины смешили дам, а дамы смеялись чересчур уж громко. В другой ситуации они в лучшем случае лишь улыбнулись бы этим шуткам. Все были возбуждены. Но это шампанское. Оно заставляет двигаться красные кровяные тельца все быстрей и быстрей, биться о стенки сосудов и друг о друга все сильней и сильней. Однако воздействие алкоголя на кровь – процесс сугубо индивидуальный. У некоторых этот поток красных шариков устремляется прямиком в паховую область живота и там задерживается на некоторое время. У других кровь почему-то пропускает эту станцию и несется курьерским прямо в ноги. А есть еще категория людей, у которых кровь движется опять же в другую сторону – бьет, будто железным ломом, прямо в голову. Последняя группа, правда, подразделяется на: а) агрессивных, б) безумных, в) веселых, д) дураков и с) спящих, которые в свою очередь, наверно, подразделяются на собственно спящих и засыпающих (дремлющих). Список этот, правда, далеко не полный, не совершенный.

Собственно, зачем мы об этом? Пусть этим занимаются ученые, вроде того знакомого нам и Джеймсу светила медицинской науки. Тем более Том был абсолютно трезв. Возможно по этой причине он и был таким робким в данный момент, стоя в классической позе (держа в руке букет незабудок) и в классическом месте (под часами, висящими на фонаре). Он замер, как часовой у знамени и смотрел в малоосвещенную сторону палубы Аэротаника, откуда, как ему казалось, должна появиться Джулия. Но вот вдруг вынырнули откуда-то сзади (спереди все-таки вынырнуть невозможно) мягкие и проворные женские руки, чуть задев холодноватые его уши, и сразу же закрыли Тому глаза. Конечно, достаточно было бы и одной руки, чтобы прикрыть поле зрения одноглазому, но традиция… И потом – Джулия пока еще не догадывалась о тайне своего нового друга. Том насторожился:

– Кто это?

– Угадайте.

– Эмилия?

– Нет.

– Элен?

– Нет, не угадали…

– Мери? Джессика?

– А вот и нет. Ну ладно, поверните голову, ведь я же убрала руки.

Том, не скрывая удивление, восторг и прочие эмоции, был похож на собаку – какого-нибудь, например, французского бульдога, который встретил хозяйку, вернувшуюся домой из затянувшейся зарубежной поездки. Он готов был прыгать.

– Ой, Джулия! Это вы? Я так рад. Ах, да…Вот живые цветы, сам нарвал…

– Боже, какая прелесть!

– Я так волновался. Боялся, что вы не придете. Только о вас и думал. Если б вы знали, Джулия… То есть, я хотел бы вам признаться… Но, не знаю…

– Тссс, не надо эмоций, и поменьше глубоких откровений. Не забывайте, я замужем.

– Господи, как ваш муж не может оценить ту, которую ему судьбой дано видеть каждый день, слышать голос…

Джулия, чтобы избежать продолжение разговора на тему, какие еще колоссальные возможности дает брак с ней генералу (кроме того, чтобы смотреть и слышать), срочно закрыла лицо букетом незабудок и перебила Тома:

– Боже, какой аромат, я задыхаюсь и, кажется, начинаю терять сознание. Спасайте меня, Том.

– То есть, что я должен делать? – испугался Том.

Джулия, вспомнив, что потеря сознания – это уже было, решила срочно сменить тактику, перестала его терять и посмотрела внимательно на Тома. Теперь она попыталась стать просто загадочной, таинственной и непонятной.

Как женщины обычно это делают? В принципе, все напоминает шахматную задачу – бесконечное число вариантов соотношения различных фигур и ходов по отношению друг к другу. Но хороший мастер (женщина) знает необходимые ходы наперед. Если за фигуры считать определенную, последовательную смену положений головы и остальных частей тела, движение и направление взгляда, легкое отклонение от нейтрального положения бровей, уголков губ, мимических мышц лица, степень раскрытия глаз, рта и многое другое плюс завуалированные, туманные и полупонятные мысли вслух – все это мастерски выстроилось черными фигурами на бело-черных квадратах перед белым носом неразгаданного пока партнера по любовной шахматной игре – Тома Перфлита. Но все же получается, что задачей Джулии было не поставить мат Тому, а наоборот – проиграть, сдаться. Том, однако, о шахматах в данный момент не думал. Более того, он не умел играть в эту игру. Хорошо, правда, играл в кости, но это к делу не относится. Тем более, что и Джулия не имела понятия о том, что такое игра в кости и как ее можно использовать в решении любовных задач. Том, правда, загадочности и таинственности в Джулии, увы, не заметил и все мялся, не зная, как вести себя дальше.

Днем и ночью наше восприятие одних и тех же событий и явлений ощущается по-разному. Сходите как-нибудь на старое кладбище ясным летним днем, когда светит яркое солнце, и поющие вокруг птицы создают потрясающее настроение. Вы запросто сможете, напевая себе под нос, ходить между тесными обителями предков, разглядывать холмики и полустертые надписи на покосившихся камнях. Но стоит вам пойти на эксперимент и сунуться в темноту того же кладбища тогда, когда на городских часах пробило 24.00 (наиболее вероятное время потери обуви у всех Золушек мира), и проделать тот же путь мимо тех же камней, то многие из вас не смогут пройти и пяти шагов по кладбищенской алее, а из птичьего многоголосного пения смогут с ужасом различить только леденящее гульканье сов и карканье черных ворон. А иные в темное время побоятся сунуть нос даже в какой-нибудь обычный городской парк культуры и отдыха, а то и выйти в собственный дворик.

Конечно, Аэротаник не кладбище, но все-равно Том оробел настолько, что готов был остаться стоять под часами хоть до утра и не предпринимать никаких действий, лишь бы Джулия тоже была рядом. Он, конечно, не покойников боялся и не каких-нибудь там потусторонних явлений. Просто волновался от того, что оказался наедине с Джулией, и это было настоящее свидание, а не запланированная Джулией сцена, направленная на возбуждение чувства ревности у ее супруга-генерала. Действительно, с ним и с Джулией сейчас происходит нечто иное, чем театр, и это не режиссерская находка генеральши в спектакле с тремя героями. Это уже не его актерская роль. Теперь-то уж точно это был эпизод его настоящей жизни, той самой, которая начинается у актеров, когда они покидают стены театров, лишаются декораций, костюмов, картонных мечей и шлемов из папье-маше, искусственного освещения, суфлеров, хорошо или плохо написанных сценариев, идей и власти режиссера и всякого прочего обмана. Конечно картонный меч вне театра часто становится увы железным кухонным ножом, а напудренный пышный парик – мокнущей под дождем плешью. Но иногда происходит и наоборот – фальшивые бриллианты оставляются в артистических уборных, а где-то вне театра усталых актеров ждут настоящие алмазы.

Режиссеры, тоже покидают свои рабочие места и погружаются во внетеатральную жизнь. Конечно, и те и другие что-то несут домой, как булочники приносят женам и детям хлеб, кондитеры – бисквиты, а актеры и режиссеры – они приносят улыбки, жесты, слова и кусочки своих ролей. Поэтому жизнь у них хоть и настоящая, но что-то театральное в ней остается.

Джулия решила сдвинуть затянувшийся процесс с места. Стоять всю ночь она не собиралась. Итак, выстроив фигуры вполне правильно и логично, но не достигнув данной ролью желаемого результата, генеральша сменила загадочное выражение своих глаз, позу и все остальное на милую улыбку, переходящую постепенно в легкий, монотонный и чуть сдержанный смех. Она стала просто романтичной и, порхнув бабочкой, легонько сорвалась с места.

– Джулия, что с вами? Вам плохо?

– Догоняйте меня, Том.

Она отбежала на несколько шагов, приостановилась и лукаво, с некоторым ожиданием, стала смотреть на Тома. Как только он чуть сдвинулся с места, она побежала дальше, но не прямо а как будто зигзагами (словно в нее целились из ружья) и смеясь (видно все-таки не целились).

– Что случилось, Джулия? Подождите меня.

Том побежал за генеральшей. При этом он вовсе не собирался поддерживать игру Джулии в догонялки (хорошо, что не в прятки). Просто устремился за ней, потому что, наверно, не хотел потерять ее где-нибудь в потемках из виду. А она все продолжала бежать, оглядываясь и смеясь, увлекая Тома в какие-то освещенные и темные проходы, коридоры и пустые помещения. Боже, куда она только резвой козочкой не забегала. А он – за ней.

Вот они уже и в машинном отделении. Это такое место, где огромные рычаги и шестеренки крутятся-вертятся, искрясь и гремя металлом. Там в жарких гигантских печах пылают дрова и уголь. Рабочие всех, наверно, рас и наций, чумазые, потные и измученные, бросают топливо в огонь. А рядом в белых кителях и галифе стоят усатые надсмотрщики. На ногах у них блестящие черные сапоги и головы увенчаны пробковыми шлемами, обшитыми белым сукном. И вообще они похожи даже на укротителей тигров, так как держат еще и хлысты в руках, подгоняя ими самых, на их взгляд, медлительных рабочих. Том и Джулия на определенном расстоянии друг от друга останавливаются и смотрят на эту картину, видимо забыв на некоторое время о любви, и даже мгновение устыдившись своих эгоистических плотских чувств. Но сердце, всего лишь один раз дрогнув по другому, чем любовь, поводу, заставляет их снова двинуться дальше.

Через минуту они уже пробегают через кухонные помещения, где стоит чад, пар над кастрюлями, слышится бульканье и шипение, запахи щекочут ноздри (по крайней мере ноздри Тома). Пробежав мимо работающих поварят и обежав туши висящих животных и птиц, они вылетают из кухни и попадают в библиотеку с множеством книг и даже с двумя читателями, страдающими бессонницей. Пробежали магазин с рулонами тканей на полках и всякой более мелкой всячиной. Бочком пронеслись, перекрестясь на ходу, через небольшую церковь, где в углах догорали последние свечи. Затем они прямиком попали в синематограф. Картину давали черно-белую и узкоэкранную. Ко всему прочему фильм был немой. Впрочем других в те времена еще не научились делать. Музыкой кинодраму обеспечивала вульгарная толстая дама-тапер с большим бюстом и широкоэкранным декольте. Яркой и жирной губной помадой были скрыты размеры и форма настоящих ее губ. В темноте, правда, все эти детали едва просматривались, лишь иногда. Она сидела за фортепьяно в чуть освещенном уголке зала с правой стороны от экрана и играла поочередно то правой рукой, то левой, а иногда и обеими руками одновременно. Когда освобождалась правая рука, пианистка успевала ею схватить стоящий на инструменте бокал с шампанским и делала глоток. Если же свободной становилась левая рука, то ею она брала с тарелки виноградинку, отрывая ее от грозди или отламывала от плитки кусочки шоколада и бросала себе в рот. А иногда она даже что-то пела, особенно когда обе руки были заняты, а рот свободен.

Том и Джулия только на минуточку остановились на некотором расстоянии друг от друга. Героиня фильма как раз сняла вуаль, и герой узнал в ней бывшую свою невесту, которою считал погибшей. Это был почти конец фильма, но наши герои не стали дожидаться включения электричества в зале, а двинулись дальше. Все так же впереди бежала (лидировала), романтично смеясь, Джулия, а Том серьезно ее догонял. Вдруг – все, коридор закончился тупиком. Там где-то в самом конце Джулия развернулась на ходу, замедлила бег, двигаясь уже спиной и стала с некоторой наигранной дерзостью смотреть в приближающиеся синие глаза (в том числе и в тот, что ненастоящий) своего преследователя – Тома. Наконец ее спина уперлась в полутемный тупик, но и там оказалась дверь, а на ней табличка – «Черный ящик».

Тут и Том подоспел. Он задыхался от этого марафона.

– Джулия, что случилось? Почему вы побежали? Я что-нибудь…

– Подождите, Том. Все в порядке. Не спрашивайте, а лучше… лучше поцелуйте меня и ни о чем не думайте. И не волнуйтесь ни о чем. Мы не в Америке и не в Европе, Том. Мы на небе, и я вдруг поняла, что здесь царствуют другие законы. Мы их еще не знаем, может быть нам предстоит их самим придумать и записать в толстые-толстые книги. А для начала нужно просто прислушиваться к тому, что говорит сердце, о чем оно стучит. Ой, как ваше сердце стучит… Вот видите…

– Да, мне надо бы чаще заниматься спортом…

Тут Джулия, вздохнув и со словами «Господи, причем здесь спорт…», схватила Тома за воротник и застыла в долгом поцелуе. Так, не отнимая своих плотных от прилива крови губ и все время пятясь, она спиной открыла дверь с надписью «Черный ящик». Туда же ввалился и обескровленный Том, не отрываясь от Джулии. Оба они оказались в довольно пустой комнате, 18 квадратных метров, с тремя маленькими иллюминаторами на верхней части противоположной по отношению к двери стене и горящей постоянно тусклой лампочкой по середине потолка. Все еще пятясь, они споткнулись о какой-то черный и продолговатый предмет, размером с небольшой гробик, и повалились на него. Жесткой была эта штука, вдобавок и узкой, но этим двум, по-своему одиноким, земным существам, столкнувшимся в небе, где царствуют неземные законы, это ложе казалось самой мягкой и широкой в их жизни тахтой с периной. Да какая там перина, еще мягче – это было просто белое небесное облако.

Глава 20

Не то, что во втором классе у гангстера Гастлера, лежащего на грубых неотесанных досках. Тот уже уснул, но кошмары его не покидали во сне. Да еще эти жесткие и неудобные нары, торчащие шляпки гвоздей и прочие неровности. Был бы у него алмаз в кармане, может быть эти недоструганные доски и ему показались бы тоже периной и даже облаком. А так… Вокруг храпели простые и неприхотливые, спящие нормальным человеческим сном пассажиры. В отличие от них, Гастлер (он же доктор – интеллигенция) подвывал и скрипел зубами, ворочался, как укушенный. Но не только жесткое и неудобное ложе было тому причиной. Гастлера мучили во сне кошмары. Ему снилось, что Джеймс насильно затащил его прямо на нос Аэротаника и водрузил там вместо статуи, привязав веревками так, что аэроплан стал напоминать испанскую каравеллу эпохи открытия Америки. При этом он напялил на голову Гастлера горшок, наполненный дерьмом и динамитом, протянув бикфордов шнур через весь его желудочно-кишечный тракт так, что кончик шнура торчал из… На этом, правда, сон как будто оборвался или приостановился, так как чей-то кроткий голос пытался разбудить Гастлера:

– Доктор, проснитесь.

Однако Гастлер не совсем понял, что это уже не сон. Джеймс же со скромной настойчивостью продолжал будить своего доктора:

– Доктор, готово, принес, как договорились.

Гастлер удивился, откуда это появился такой застенчивый и тихий голосок в сей драматический момент его судьбы. Он решил открыть один глаз и вдруг увидел того, кто только что в его собственном сне собирался запалить фитиль. Вскрикнув, Гастлер вскочил, брызнув холодными каплями со лба, и тут же ударился макушкой своей головы в верхние нары. Искр, посыпавшихся из его глаз было даже больше, чем капель пота, слетевших с его мокрой головы. Постонав и подержав в руках свою, не раз уже битую голову, Гастлер, наконец, понял, что взрыва и предшествующего ему прохождения огня через пищевой тракт не предвидится. Он тут же подивился резкой перемене, произошедшей с Джеймсом Гордоном. Буйный и пьяный Джеймс стал вдруг тихим, нерешительным и застенчивым ягненком. Он стоял, держа ночной горшок в руке, и переминался с ноги на ногу, явно стесняясь.

– Пожалуйста, доктор. Вот горшочек, все сделал, как и договорились.

– А… это?…

– Да, да, что-то брякнуло, я слышал, так что все в порядке. Можете проверить, это там в самом низу под… гм… (Джеймс даже покраснел, не смея произнести неприличное слово).

Не веря своим органам чувств, в частности зрению и слуху, Гастлер некоторое время смотрел то на Джеймса – тихого, укрощенного каким-то чудом, то на горшок, протянутый ему. Страшный давешний сон пропал, словно улетел. И вдруг прилив счастья и тепло наполнили грудь гангстера, где теснилось между двумя легкими и пыталось биться тяжелое и усталое от ночных кошмаров и всех предыдущих неудач сердце. Боже, вот он, Голубой Алмаз, только протяни руки. (Кстати, резиновые перчатки он так и не раздобыл). «Господи, боженька ты мой, – поблагодарил про себя Гастлер господа, – Спасибо тебе за награду сию. Ты один знаешь, как я страдал и мучился на этом свете. Но ты услышал молитвы мои и укротил этого безумца, вырвал из недр его поганых заветный камень».

Торжественно, будто Александр Македонский, будто бы сидя на белом коне, а не на нарах, будто готовясь принять не ночной горшок, а ключи от ворот побежденного города, Гастлер сделал шаг навстречу истории и решительно протянул к горшку свои спокойные, то есть переставшие дрожать, руки.

Но тут, то ли боженька Гастлера заспешил куда-то и принялся за другие добрые дела, перестав контролировать ситуацию, то ли вдруг прошло это временное помрачение сознания у Джеймса под воздействием каких-то биохимических и прочих процессов, связанных с посещением туалета и изменением концентрации виски в крови, но он неожиданно резко убрал за спину руку вместе с заветным горшком (Гастлер не видел даже этого горшка, он будто видел только алмаз). Вместо алмаза он моментально приблизил к носу Гастлера свой блестящий, как алмаз (только красный), кулак другой руки.

– Вот, понюхай сначала это. Где контракт? Ты думаешь, на дурака попал? Решил, значит, что ничего этот подвыпивший ирландец не соображает? Да я тебя, гадина вонючая, насквозь вижу, понял? Сейчас в форточку выброшу всю твою гнилую науку, пусть папуасы ее изучают. Пиши бумагу и подписывай поживей. Шестьдесят процентов, помнишь?

Через две секунды упавший с белого коня Гастлер извивался на полу, словно дождевой червь на дне пустой консервной банки, в поисках какого-нибудь бумажного клочка. Руки его снова задрожали, а сердце превратилось в дятла, страдающего маниакальным синдромом, в животе забурлило. Наконец из каких-то грязных сумок был извлечен лист бумаги неопределенной формы, размером приблизительно 3 × 4 × 5 × 3 × 2 дюйма. Нашелся и огрызок карандаша. Было бы неплохо найти и еще один клочочек бумажки, для других целей, но это ладно – потом.

– Сейчас. Сейчас, сэр, все будет о'кей. Вот, тут напишем. И 60 процентов, и 70. Все будет как в лучших нотариальных конторах.

Тут Гастлеру пришлось, не имея перочинного ножа и точилки, погрызть немного кончик карандаша, чтобы было чем писать. Кое-как он с этим справился и на всякий случай еще послюнявил грифель. Он не задумываясь нацарапал что-то на бумажке, разгладив ее предварительно на деревянных нарах, и, наконец, поднял голову. В его протянутой руке был контракт.

– Вот, готово. Вы получаете 20 процентов от…

– Что? 20 процентов? Решил еще поторговаться? Да я сейчас в форточку не только глаз с дерьмом, но и тебя самого за такие штучки…

– Простите, сэр, все больше не буду. Все ваши 40 процентов, то есть 50… Ой! Да, конечно, 60. Все это ваше…

– Вот, то-то же. Переписывай контракт. И смотри у меня… Шалить вздумал.

Гастлер оторвав исписанную половину и решительно скомкав ее, бросил тут же на пол и даже, для пущей убедительности и искупления своей вины, погрозил кулаком этому бумажному комку и потоптал его ножкой, мол это бумага во всем виновата – попутала.

Наконец расписка об условиях получения содержимого кишечника, включая и копию инородного тела – глазного протеза, была готова, подписана доктором и передана Джеймсу Гордону.

Получив документ, Джеймс покрутил его, задумался, почесал в затылке, но горшок не отдал Гастлеру, который с удивлением и нетерпением стал осторожно поторапливать Джеймса:

– Ну, давайте, ведь договор же…

Джеймс, наконец, пришел к окончательному решению и твердо сказал:

– Вот эта твоя бумажка была бы полезней 20 минут назад, когда я мучился, сидя на этой паршивой детской посудине. С моей-то массой… Так вот, забирай свою вонючую писанину.

– Как же так? Ведь все, как договорились…

– Да? А где, скажи-ка, дрянь паршивая, подпись нотариуса или, на худой конец, адвоката? Где? Я спрашиваю.

– Господи, где же я найду вам адвоката на небе среди облаков. Здесь же господь рядом, вам этого мало?

– Вот ты сейчас и отправишься за подписью к нему. Только форточку открою пошире.

Увидев, что Джеймс собирается предпринять что-то нехорошее (ну может и не совсем то, что было в недавнем сне, но все-таки…) Гастлер мгновенно придумал единственный возможный ход.

– Стойте, стойте! Есть адвокат. Только подождите секундочку, я приведу. Одну минуточку.

– Минуточку, секундочку… Смотри, долго ждать не буду.

Понервничав малость, Джеймс решил пока поддержать свою главную извилину и достал из кармана штанов початую бутылку виски, продолжая сжимать другой рукой ручку ночного горшка. Чертыхнувшись, он только успел запрокинуть голову назад и поднять бутылку дном вверх (горлышком вниз), чтобы приличная доза его постоянного лекарства в количестве приблизительно трехсот пятидесяти двух капель влилась в недра его больного организма на освободившееся место, как вдруг боковым зрением увидел то, что заставило его горло поперхнуться и не пропустить в нужное место жизненно-необходимый препарат.

В поле его зрения появился Гастлер, ведущий за лапу здоровенного медведя с дымящейся шкурой. Кроме всего прочего Джеймса удивило то, что этот зверь умел довольно прилично передвигаться без помощи передних лап и послушно шел за доктором.

– Сэр, я привел адвоката. Он же и нотариус по совместительству и вот обещал заверить договор.

Джеймс ошарашенно оглядел медведя. При этом он сильно раскашлялся, отчасти по причине предательства глотки, а также из-за реакции на внешний нетрадиционный вид юриста, но кашляя, не отвел от медведя безумного взгляда.

– Кто это? – хрипло, наконец, спросил он.

– Это адвокат, мистер… э-э-э… Сиббер. Он служащий нью-йоркской нотариальной конто…

– Стой, это точно адвокат?

– Да сэр, конечно, что ж вы не видите. Вот ведь он дымится.

– Да, вижу, действительно дым идет от шкуры. Да, дела… Вчера зеленые пауки бегали по мне, сегодня – медведь-адвокат.

Тут Джеймс как-то слегка побледнел и сделался задумчивым, даже грустным.

– Что-то я себя, кажется, неважно чувствую. Надо бы немного полежать… Слушайте, господин медведь, то есть адвокат, если я вам вот это отдам, – Джеймс протянул горшок, – могли бы вы как-то избавить меня от этих… ну всяких… тех самых, которых я иногда вижу… вот вас, например?

Адвокат-медведь не зарычал, а вполне грамотно ответил на просьбу Джеймса, спокойно задымив мордой:

– О да, сэр, безусловно. Пожалуйста, оставьте вашу посудину, я вам обязательно помогу. Чем смогу, конечно.

Гастлер, привыкший быть в должности, так сказать, секретаря, протянул руки (который уже раз) к посудине, но Джеймс и на сей раз резко убрал горшок и ударил его по протянутым рукам. С презрением посмотрев на бедного, заскулившего от боли Гастлера-секретаря, он прошипел ему в лицо:

– А ты, гнида вонючая, проваливай прочь отсюда.

И тотчас с уважением и робкой почтительностью, но и не теряя собственного достоинства, обратился к медведю почти как равный к равному:

– Пожалуйста, господин адвокат, примите горшочек.

При этом он тайком понюхал шкуру зверя – пахло хорошей сигарой.