Текст книги "Аэротаник"

Глава 4

Те, кто вчера молился по поводу грядущей погоды, сегодня, выглянув в окно и увидев сверкающее синевой небо, поняли, что их молитвы не были напрасными. Итак, этим чудесным солнечным апрельским утром многие жители Нью-Йорка, бросив свои привычные дела, поспешили на окраину города, чтобы потаращить глаза на потрясающее зрелище, о котором уже не одну неделю трубили все газеты Америки. Кроме пассажиров, отправляющихся в Европу на необычном летательном судне и их провожающих, повсюду пестрело множество простых зевак, желающих насладиться этим шоу. Многие действительно зевали, и не потому, что утром недоспали, а так – от безделья и ожидания большого развлечения. Зевота – тоже, конечно, разновидность развлечения, но маленького. Это приблизительно, как прогулки по фойе театра перед спектаклем. Можно было бы придумать иное занятие для ожидающей толпы, ну хотя бы ковыряние в носу. Но многие, особенно женщины, считают это неприличным жестом. А зевота – она вполне нормально переносится всеми присутствующими и даже увлекает всех тех, кто не был настроен на такого типа «прогулки по фойе». Кстати, почему же зевота так заразительна? Кто-нибудь это смог объяснить? Вот и здесь постепенно чуть ли не вся толпа стала зевать. Один откроет рот, другой увидит и тоже открывает. Их двоих увидел третий и тут же раскрыл пасть, а глаза при этом закрыл. Постепенно эта волна пронеслась над толпой и, сделав свое дело, прошла, а зеваки превратились опять в уважаемых горожан. Правда, новые зрители подходили, зевали и все начиналось опять сначала.

А вот и показалась знакомая пара – один шел прямо, а другой, что-то живо рассказывая или доказывая, двигался зигзагами, то обгоняя, то оказываясь с одной или с другой стороны от приятеля, идущего прямо. А там, в конце летного поле было то, ради чего ехали и шли сюда, ради чего стояли, зевали, глазели, вытягивали шеи, цокали языками, качали головами и даже подпрыгивали – настоящее летательное чудо и венец технического совершенства цивилизации двадцатого столетия – АЭРОТАНИК.

Вообще-то издалека этот аппарат чем-то напоминал пароход. Если вы слышали что-нибудь о Титанике (это там, в Европе; тоже, говорят, внушительная штучка), так вот такой примерно корпус был и у Аэротаника, только размером он был сравнительно меньше, а слева и справа в стороны от него отходили крылья, как у аэроплана. Наверху четыре черные трубы. Но это еще не все. Представьте, над каждой висело по гигантскому воздушному шару. Четыре трубы и четыре потрясающих воздушных шара. Уже струился белый дым в четыре слабых облачка – видно для того, чтобы шары загодя были хотя бы немного в расправленном состоянии – висели в воздухе, а не лежали на палубах. Что касается колес, то они у Аэротаника более всего напоминали колеса телеги, только размером, конечно, значительно побольше.

Для пассажиров первого класса на летном поле была расстелена красная ковровая дорожка, переходящая на трап и заканчивающаяся у входа передней части летательного судна. Был, правда, и второй вход – ближе к хвосту, но там не было ковровой дорожки, а трап был сколочен кой-как из старых досок. И вообще в передней части все смотрелось как-то лучше и изящней. Например были окна красивей, даже с орнаментом. Во многих каютах, очевидно самых дорогих, представьте, имелись балконы. А в задней части летающего судна – обычные окошки, как в деревенских домах. Некоторые, правда, с форточками. На крыше, палубах и даже на крыльях Аэротаника – места для прогулок, скамейки. Там можно найти небольшие кафе, рестораны и прочие заведения. Повсюду зелень. В кадках – пальмы и другие деревья, искусственные клумбы. Радует пестрота цветов, обилие фонарей, флажков и других традиционных ярких украшений.

А бассейн – это уж в первую очередь, как же без него. Хоть и небольшой, но предназначенный именно для купания. Расположен он был под открытым небом – на одной из палуб. В некоторых частях Аэротаника можно увидеть висящие летательные шлюпки – спасательные. Это такие маленькие и изящные, симпатичные аэропланчики. Впереди этого роскошного судна уже стоят несколько дюжин здоровых лошадей, готовых сдвинуть летающий корабль с места и вывести на взлетную полосу. А уж совсем во главе сдерживает их нетерпение, переминаясь с ноги на ногу, конюх с вожжами в руках. Он хмур, так как вчера застал свою жену с мясником, но сделал вид, что не заметил этого. А все потому, что задолжал владельцу мясной лавки приличную сумму. Теперь он думал, как вести себя с женой. Рассказать и поколотить или молчать, будто ничего и не произошло? Кстати, и булочнику он тоже задолжал, но жену с ним пока не застукал.

Постепенно вокруг Аэротаника начиналась какая-то суета, движение. Шум, скрип колес, голоса. Откуда-то стали подъезжать тяжеловозы с дровами, углем и керосином. По случаю праздника на извозчиках блестели новенькие резиновые фартуки, картузы украсили их лохматые головы. Многие, как всегда, пренебрегают ремнями безопасности. Может быть и дорожная полиция смотрела на этих бородачей сквозь пальцы, уважая их солидную силу и значимость. Слабеньких среди них действительно – ни одного. Богатыри да и только. Для грузов был предусмотрен специальный вход в хвостовой части летающего корабля. Туда тяжеловозы с грузами и направлялись.

Наконец из здания аэровокзала стал выходить персонал. Стюардессы, сразу видно, опытные люди. Солидный возраст – бабульки лет под 70–80. Многие из них ковыляли с палочками. Кто откровенно хромал, кто пошатывался. А некоторые – ничего, шли почти прямо. Были худые бабки, попадались толстушки, а также маленькие и, наоборот, как жерди длиннющие. Пропустив стюардесс, из здания аэровокзала выпорхнул старичок в костюме воздухоплавателя конца 19 века. Он шел быстренько, но как-то все бочком-бочком, согнув туловище вперед и вбок. И головку он склонил тоже под таким же углом на бочок. Одной рукой пилот размахивал, помогая себе при ходьбе, а другую держал сзади на пояснице (видно побаливала).

Да, а вот и Оптимист со Скептиком – кажется уже подошли и заняли удобное для обозрения всего происходящего место.

– Смотрите, это капитан, – воскликнул Оптимист. – Точно. Я абсолютно уверен. Бравый однако. А форма-то какая, весь с иголочки.

– Какой уж там капитан.

– Как не капитан, ведь форма же…

– Нет, нет, не капитан.

– Так кто же по-вашему?

– Первый пилот.

– А, вон, вижу капитана. Смотрите, выходит…

Из аэровокзала выкатилось инвалидное кресло, на котором сидел другой воздухоплаватель. Глаза его искажались сверкающими от солнца круглыми очками с толстыми, как рыбий пузырь, линзами, которые увеличивали глазные яблоки до размера самых настоящих яблок. Некоторые присутствующие здесь, правда, могли бы сказать, что это глазные груши, а не яблоки. Хотя сорт фруктов менялся в зависимости от положения смотрящего по отношению к пилоту. В основном это были, не считая двух предыдущих видов фруктов, глазные сливы, глазные помидоры, глазные киви (редкий экзотический фрукт). Справедливости ради заметим, что некоторым эти увеличенные линзами глаза казались овощами, яйцами и другими продуктами питания. Пилот вертел все время головой, глаза за стеклами моргали, а изо рта капала кристально-чистая слюна. Что-то было с его лицом – он нервно расчесывал его своими грязноватыми и неровно обрезанными ногтями. При этом пальцы его тряслись мелким тремором, а лицо иногда искажала судорга. Кресло доверили везти старушенции со строгим и трагическим лицом. Она была одета во все черное, как верная вдова. На самом деле это была пока еще его супруга. Но она не летела вместе с мужем, а только провожала его в полет.

– Нет, и этот не капитан. Это второй пилот. Вон капитан, – закончил спор в свою пользу Скептик.

Да это был действительно капитан Аэротаника. Его вынесли на носилках четверо помощников. Он что-то покрикивал, шептал, размахивал руками, а то и посмеивался. Разговаривал он в основном сам с собой, а также с какими-то невидимыми собеседниками – возможно это были старые и верные его друзья или просто веселые приятели из какого-нибудь другого измерения, поэтому и невидимые.

Прошли также мужчины – остальной обслуживающий персонал – помощники пилотов, рабочие с пилами и топорами, механики с огромными гаечными ключами, дворники с метлами, уборщики с ведрами и швабрами и прочие.

Когда команда скрылась в Аэротанике, появились повара в белых сюртуках, фартуках и колпаках. Некоторые несли в руках черпаки, кастрюли и сковородки, живых трепыхающихся кур с разлетающимися в разные стороны перьями, рыбу в аквариумах и раков в ведрах. Один поваренок тащил за уши застывшего от ужаса зайца, другие вели живых свиней, коров и другую скотину, так необходимых для бесперебойной работы всех пунктов приема пищи Аэротаника – от фешенебельных ресторанов до рабочих столовых. В отличие от зайца, эти животные были более спокойными. В их глазах не было ни капли страха или даже элементарного беспокойства и тревоги за свое будущее. Да, видимо интеллект зайца все-таки далеко опережает умственные способности, свиней или коров и прочих парнокопытных. Он явно что-то соображал, предчувствовал и был крайне озабочен неопределенностью и необъяснимостью происходящего. Короче – волновался за свое будущее.

Затем проскрипела телега, нагруженная ночными горшками для пассажиров. Увы, не все каюты были оснащены персональными уборными. Все эти вопросы пришлось решать тщательно, привлекая к проектированию даже математиков. Ночные вазы были сложены аккуратной горкой, почти пирамидой, верхушка которой заканчивалась одним единственным горшком – белым с голубым цветочком. Точное количество этих предметов тоже видимо было подсчитано и прогнозировано специалистами этой точной науки – математики. Скрип колес телеги разносился по всей округе. Однако слышался также и еще более громкий, почти колокольный звон трясущейся на ухабах этой самой эмалированной посуды, предназначенной для физиологических потребностей пассажиров. Хотя почему о физиологии говорят только в таком вот случае? Другого типа посуда, например кастрюли, тарелки или сковородки, понятно, предназначены для иных целей. Но разве прием пищи не является также физиологическим процессом? Говорят, в России живет некий академик-физиолог, кажется Павлофф, съевший собаку в вопросах физиологии. Он бы разрешил данный спор. Но его не было рядом со Скептиком и Оптимистом, которые как раз в своем очередном споре коснулись этой темы.

А вот появился священник с библией в руках. Он был религиозным деятелем, имел дело с людьми и, видимо, поэтому во время шествия по ковровой дорожке то и дело скромно и застенчиво улыбался провожающим, поворачивая голову в их сторону и кивая, хотя не знал никого из толпы, и его тоже не знали. Периодически он вздыхал, закатывал глаза на небо и тогда переставал улыбаться. Он даже чуть приостанавливался и что-то нашептывал – очевидно очень важное. Может это были просьбы или вопросы к вышестоящим силам. Затем снова шел, поворачивал голову к толпе и светился еще больше улыбкой своих заботливых отеческих глаз. Священнику приходилось стараться делать вид, что он всех тут знает и помнит, ибо священник должен быть если уж не прямым заместителем господа бога, то хотя бы официальным его посредником или представителем, а иной раз при необходимости даже отцом, матерью, бабушкой, то есть тем, кем хотели бы его видеть те или иные прихожане.

Пассажиры пока еще были рядом с провожающими и зеваками или среди них, поэтому трудно было определить, кто летит, а кто остается. Вот Джеймс – он точно летит. Он опоздал и пришел опухшим после вчерашнего. А глаза его, в том числе и искусственный, светились неким промежуточным светом – не понятно вспыхнут или потухнут в скором времени. Он облизывал сухие губы и часто дышал. Растирая потными пальцами горло, будто на нем был зуд, он резко менял положение головы, глядя периодически здоровым глазом то вправо, то влево, то куда-то вдаль и даже на небо (как священник). Протез, хоть и был с алмазом, а все ж отставал иногда от здорового глаза. Джеймс хотел найти в толпе своего нового одноглазого приятеля Тома. И все не видел нигде его лица. Зато из-за белой колонны здания аэровокзала показалась серьезная, как у прокурора, физиономия другого человека с повязкой на лице.

Это был Гастлер. Действительно, левый орган его зрения был закрыт черной повязкой. Другой же, свободный от повязки глаз сначала долго вглядывался в лицо Джеймса, вернее в тот его глаз, который в отличие от здорового родился не в утробе матери Джеймса Гордона, а был произведен на свет искусственным путем – в кабинете доктора Липсона и отчасти на неизвестной нам планете. О да, глазной протез Джеймса сверкнул опять голубой звездочкой. Гастлер тут же достал из внутреннего кармана своего сюртучка маленькую синюю коробочку и осторожно приоткрыл. Там на белой шелковой подушечке с ямкой посередине лежал превосходно сделанный каким-то талантливым мастером (уже не Липсоном, это точно – Липсон умер) глазной протез голубого цвета (цвета морской волны). В этот ответственный момент Гастлер стал лихорадочно переводить взгляд поочередно то на искусственный глаз Джеймса, то на протез в синей коробочке. Некоторое сомнение на долю секунды промелькнуло в прокурорском глазу Гастлера (кстати от слов «прокурор» или «судья» Гастлер всегда вздрагивал и начинал потеть и испытывать сердцебиение, а если кто-то произносил при нем слово «адвокат», то гангстер как-то сразу расслаблялся и переставал потеть, высыхал и начинал облегченно улыбаться). Так вот – сомнение. А дело было в том, что Гастлеру не хватало второго своего глаза, который был прикрыт черной повязкой. Пришлось временно снять черную ткань с лица и убедиться в сходстве глазных протезов еще раз как следует и двумя глазами.

Когда он снял повязку, всем на обозрение появился свеженький чернильного цвета финдал, расположенный аккуратно вокруг левого глаза, в котором в свою очередь также аккуратно вблизи темно-коричневой роговицы сверкал кроваво-красный след от удара железным предметом (вчерашнее несовершенство двигателя внутреннего сгорания). И вот только теперь, поработав двумя своими глазами, Гастлер вздохнул, сомнения мгновенно рассеялись и лицо его засияло теплым адвокатским светом. Он быстро закрыл похожую на бонбоньерку коробочку и сунул ее во внутренний карман сюртучка, а из другого достал мобильный свой телефонный аппарат. Антенна выскочила сама собой и привычно, взлетела вверх точно через дырочку в полях шляпы Гастлера, будто дрессированный дельфин прыгнувший из воды в безопасный просвет горящего обруча.

– Шеф, все в порядке. Ой, шеф, комар носа не подточит. Хороший попался специалист. Протезик получился славный – один к одному, даже цвет. Значит продолжаем все по сценарию варианта С. Короче, ближайшей ночью подмена будет сделана, а утром клиент вставит новый глаз и, клянусь, ничего не заметит. Что? Ну шеф, ну опять вы… Ну я же сказал… Из Европы я вернусь тем же аэропланом, шеф. И со мной будет… да шеф, будьте уверены… голубой-голубой… ха-ха-ха… А? Что? Ну, обижаете, право… Да что вы, никуда я не денусь и не беспокойте ваших людей.

Поговорив со своим Боссом и не до конца успокоившись, Гастлер вздохнул и натянул обратно на глаз черную пиратскую повязку. Перепутал, правда – поставил на здоровый.

Глава 5

Когда громогласный бас диктора объявил о посадке на летающий корабль, следующий из Нью-Йорка в Саутгемптон, и пригласил пассажиров занять свои места, согласно приобретенным билетам, многие попытались разглядеть, откуда идет такой мощный голос и кому он принадлежит.

– Это ж какую силищу надо иметь, чтоб так всю толпу оглушить. Вот это мощь. – Оптимист завелся, пытаясь через толпу тоже разглядеть фигуру диктора. – Небось грудь, как я не знаю… Богатырь. Вот бы увидеть как-нибудь.

– Бросьте, смотреть не на что.

– Да как это не на что. Ведь голосище-то, таких силачей небось поискать надо. Специально, видать, такого подобрали, гиганта.

– Не искали, сам пришел. Прискакал.

– Нет, не скажите, таких кадров находят только в армии, в опере, наконец, или… я не знаю…

– В цирке, – подсказал Скептик.

– А я вашу шутку не совсем, знаете ли…

В этот момент пассажиры стали отделяться от толпы и теперь появилась возможность разглядеть, что там происходило на площадке. А сквозь появившееся пространство можно было увидеть огромных размеров рупор и стоящего за ним карлика, нарядившегося в красный парадный смокинг.

Джеймс, наконец, увидел своего приятеля Тома, который тоже отделился от толпы. Они остановились, пропуская остальных к летному полю.

– Ну наконец-то, земляк. А я уже стал волноваться, не проспал ли ты. А ведь славно провели вчера время, правда? Ну как, все в порядке?

– Да, вот видишь, хоть самый дешевый, но билет. Ничего, лишь бы добраться до родного Дублина.

– Именно, именно, и я о том же. Лишь бы домой попасть. Ну ее, эту Америку. – И бородатые щеки Джеймса затряслись соответствующе от негодования. – А ты, брат, молодец, на все руки мастер. Как ты их вчера всех развеселил, раз, два и денег заработал. На билет.

Скромный Том только слегка улыбался. Сейчас, сию минуту, его было бы невозможно заставить вытворить что-либо подобное. Но вчера… Черное пиво…

– Я, брат, тоже, знаешь, в детстве учился играть. На фортепьяно, – продолжал болтать Джеймс. – Мой покойный отец уж очень любил это дело. Выписал специально инструмент и надеялся, что из меня выйдет толк.

Джеймс хранил в своем сердце самые теплые воспоминания о детстве, о своих родителях и частенько сравнивал свое нынешнее бестолковое положение с лучшими годами своей жизни. Сейчас он на минутку задумался и вспомнил следующую картину из своего детства.

В небольшой зале собрались гости. Отец маленького Джеймса обращается к приглашенным друзьям, держа огромную теплую руку на плече сопливого и сопящего от некоторого напряжения своего отпрыска.

– Вот, господа, сыночек мой, Джеймс. Должен вам сказать, талантлив мой мальчик и весьма, знаете, одарен. Гаммы, представляете, играет.

И тут гости зашевелились, загудели, а также покачали, покрутили и покивали головами, показывая тем самым хозяину дома свое удивление и восхищение.

– Ну-ка, сынок, сыграй господам гамму какую-нибудь. Начни хотя бы вот с минорной.

Джеймс послушно подходит к инструменту, забирается на краешек табурета и начинает коряво играть грустную минорную гамму. Лицо папаши Джеймса постепенно становится задумчивым и печальным, в глазах даже появляется какой-то голубой сентиментальный свет. Вот и слезы заблестели в уголках, и в конце родитель не выдерживает, и на всю залу раздается его нервный, почти пронзительный всхлип.

– Простите, господа, нервы стали никуда. Что делать, уж больно грустно, прямо сердце разрывается. Давай, Джеймс, лучше веселенькую, мажорную гамму сыграй.

Послушный Джеймс подчиняется и опять кое-как, неуклюжими деревянными пальцами, начинает неровно пилить мажорную гамму. Отец слушает. Глаза его становятся светлыми, слезы исчезают. Вот он уже кивает в такт, становится веселым, а потом уже посмеивается и вдруг пускается в пляс…

– Да, не вышел из меня пианист, – с грустью продолжал Джеймс, вернувшись из детства. – Эх, а как начинал…

Но так как участок мозга, ответственный за то, чтобы Джеймс не забывал грустить, находился у него по соседству с другой извилиной, которая начинала функционировать, подавать сигналы тревоги и вызывала прочие неприятные чувства, вроде жажды и сухости в горле, то Джеймс всегда в такие минуты сентиментального настроения начинал вдруг испытывать именно эти ощущения – сухость в горле и жажду. Справедливости ради скажем, что рядом с этой злополучной извилиной соседствовали и многие другие жизненно важные участки мозга, импульсы в которых таким же образом всякий раз раздражали соседку – эту самую извилину жажды и сухости глотки. И вот опять – это случилось и сейчас, сию минуту.

– Слушай, Том, старина, что это у меня голова раскалывается и в горле какая-то странная сухость? А на виски нет ни цента. Нет ли у тебя с собой случайно…

Джеймс не договорил, так как на ковровую дорожку вышла молодая женщина, строгая и красивая. Она была не одна и толкала перед собой инвалидною коляску. В ней устроился маленький лысоватый старикашка-генерал с бумажным пакетом на коленях. Из пакета торчали упаковки с лекарствами. Том во все глаза (то есть во весь свой глаз) уставился на женщину, а Джеймс попытался высмотреть, что за пилюли захватил с собой в полет старик, но разглядел только первые четыре буквы VIA G, а остальные не смог прочитать (тоже ведь один глаз). Эта пара остановилась рядом с Томом и Джеймсом и стала чего-то ждать. Наконец подбежал гарсон с подносом, на котором успешно продержался, не потеряв ни одной капли жидкости, наполненный водой стакан. Женщина дала одну таблетку из упаковки генералу. Он пофыркал, помотал головой, но все-таки проглотил пилюлю и запил ее водой. Джеймсу показалось, что генерал сильно обиделся и даже всхлипнул. Тотчас эта пара направилась дальше по ковровой дорожке к Аэро-танику. Том наконец вышел из оцепенения.

– Ты видел?

– Да, плохо дело. Старик долго не протянет, на лекарствах, видно, только и держится.

– Какие к дьяволу лекарства, какой старик! Ты видел эту женщину?

– А, – разочарованно протянул Джеймс, – женщина, женщина. Тебе то что? Какая может быть женщина, если со вчерашнего ни капли в горле. Я о женщинах вспоминаю только после четвертого стакана, не раньше. Так что мы там решили насчет виски?

Но Том, не слушая друга, уже двинулся за парой – женщина и генерал, глядя в стройную спину Джулии – так звали очаровательную супругу дряхлого военного.

Стоит ли сейчас, сию минуту взять и подробно рассказать все об этой героине? Всю ее подноготную. Может быть не обязательно? Женщина – загадка, поэтому иногда о ее прошлом лучше не знать. Будто омут в реке. Черная вода, красиво, таинственно, тихо. Но что там на дне – песок, камни, ржавые цепи, кости? Неужели это обязательно нужно выяснять? Приходило ли кому-нибудь в голову бороться с омутами – изменять реки так, что бы не было омутов. Да пусть они будут. Только нужно быть осторожным и не пытаться плавать и нырять в таких вот тихих и опасных местах. А если не хотите рисковать, ищите – где помельче. Такие варианты тоже имеются. Скучновато, правда… Так вот, каждый миг встречи с женщиной-омутом желательно считать нулевым уровнем, где прошлое имеет математически отрицательное значение или вовсе не имеет никакого значения. И не пытаться заглядывать во всякие там черные дыры, на дно, в запредельное пространство, чтобы увидеть, что же там ниже нуля – в мире минусов, в прошлом, в чужой памяти – дороги туда нет. Что-то представлять, гадать, предполагать, думать, сомневаться – это пожалуйста. И этот совет полезен не только мужчинам, стремящимся стать мужьями или любовниками, но и читателям, встретившим на страницах какого-нибудь романа некую мадам – новый персонаж, глубокую и противоречивую натуру. Мы же должны как-то влюбляться в своих героев, если писатель так решил. А чем больше тайны, чем глубже омут глаз и темнее вуаль, тем сильнее мы задумываемся над этой тайной, испытываем мучения, постепенно теряем рассудок и попадаем под влияние таких вот особ – и настоящих, и выдуманных (из книг). А когда в романах некоторые писатели иной раз выдают все подробности прошлого героини в самых ярких красках, наше отношение к данному персонажу принимает какие-то скучные и определенные формы, навязанные автором. Но если самому приходится шевелить мозгами, предполагать, гадать, как это происходит в реальной жизни, то каждый будет иметь свое собственное неповторимое впечатление, в зависимости от того, что он там наворошил в своей голове. Правда это неблагодарное занятие. Можно и ошибиться и никогда не узнать о своей ошибке (скорее всего ошибках). Ведь если мы решаем кроссворд, то хотя бы в следующем журнале все-таки узнаем все варианты правильных ответов, найдем в конце концов свои промахи и отметим с удовольствием, что кое в чем были правы. С женщинами все не так. Даже через много лет совместного сосуществования всего о себе она не расскажет. Поэтому нулевых уровней не стоит искать в ее прошлом. Первый миг знакомства – это и есть старт. И для нас, и для Тома.

Том, как заколдованный, шел по красному ковру, глядя в ее спину. «Боже какая линия, какая осанка», – восхитился бы Оптимист, на что Скептик ответил бы кратко: «Ноги кривые» или что-нибудь вроде этого. Однако под длинной темно-коричневой юбкой ее модной юбки особого покроя в действительности прятались изумительные ножки. Так на что же одноглазый бедный молодой человек Том может в этой ситуации рассчитывать? А он ни на что и не рассчитывал. Вот ведь, скажем, лунатики. Думают ли они, ложась в постель, на какую крышу и зачем они нынешней ночью полезут, отправятся прямо из под теплого одеяла, не напялив на голые ноги даже тапочек? Не думают и даже не желают этого, поскольку это небезопасно (и холодно еще к тому же). Но лунный свет сродни любовному свету, он манит, заставляет, не открывая глаз, совершать какие-то странные поступки. Говорят, лунатиков нельзя будить, а иначе они грохнутся с крыши и вообще – психтравма. В Нью-Йорке тем более с этим делом кранты – это вам не симпатичные маленькие ирландские домишки, с которых даже если и свалишься, то куда-нибудь в телегу с сеном. А тут… Уж если оступился, то пока летишь, волосы на груди поседеют от ужаса.

Джеймс всего этого не знал, вернее не догадывался, что любовь и лунатизм в чем-то сродни, и решился потревожить еще раз лунатика Тома.

– Эй, старик, а куда это ты, интересно, направился? У нас с тобой билеты во второй класс, а это там, в конце, ближе к хвосту. Вон, куда все остальные идут.

К счастью для Тома, он шел по твердой земле, а не находился на крыше небоскреба или где-нибудь на краю летящего над бездной Аэротаника, который, кстати, никуда еще и не взлетел.

Действительно в ту, вторую дверь толпились в очереди другие люди, и на билетах у них значилась другая цифра – «второй класс». Это были в основном оборванные нищие с котомками, группа слепых с поводырем, несколько прокаженных в балахонах (у самого первого позванивал колокольчик в трясущихся руках, чтобы люди расступались). Цыгане вели за собою дрессированного медведя, шарманщик тащил свою шарманку, а на плече у него клевал носом (клювом) старый попугай (то есть дремал). Много и других пассажиров разных цветов и оттенков, достойных статуса обладателей билетов второго класса, толпилось у входа в заднюю часть Аэротаника. Кстати, один из прокаженных на секунду приподнял балахон – это был мистер Гастлер.

У входа стояли некие посторонние люди, помимо тех, кто проверял билеты. Они кого-то с нетерпением поджидали. Том, потеряв из виду Джулию, но думая теперь только о ней, уныло плелся за Джеймсом, которому тоже было несладко, по другой, правда, причине.

Эта проклятая извилина… Там, наверно, какое-то перевозбуждение нервных клеток. Как выдержать полет с такой сухостью в горле? Джеймсу уже стало казаться, что этот корабль не поднимется на небо, а будет опускаться в противоположном направлении – под землю, к чертям собачьим. Кстати, почему собачьим? Они что, похожи на собак, но с рогами и копытами? А собачьи ангелы – это наверное, белые болонки с крыльями.