Текст книги "Аэротаник"

– Ой, это как раз не важно. Потом объясню. Скажи лучше, что думаешь про Тира? Придет ведь скоро.

– У меня есть насчет него одно подозрение. Не знаю, может быть не права…

Я не стал допытываться, ну его. Опять замолчали, но ненадолго. В прихожей вдруг что-то задвигалось, какие-то звуки раздались, и тотчас в комнату вперся, не постучав, мерзавец этакий, робот Борис с докладом:

– К-нам-гость-к нам-гость-к нам-гость-ка-ки-е-при-нять-ме-ры?

Я хотел было сказать: гони его в шею, но сдержался. Тем более я здесь не хозяин. И вообще пока ведь ничего плохого Тартир мне вроде бы и не сделал, – стал я думать. А Дана уже покорно дала разрешение его впустить.

Через пять минут он предстал перед нами в своем новом, несколько странном виде. Мне показалось, что губы его стали более красными, а ресницы более черными. Покрасил, думаю, что ли. А где, интересно взял тушь и помаду, и, главное, зачем? Лицо, не смотря на краску, менялось на глазах, мышцы под кожей двигались как кроты под землей. Появившиеся мелкие морщинки одна за другой меняли свою конфигурацию. В глазах – полная растерянность и недоумение. Он переводил взгляд то на меня, то на Дану, зачем-то разводил руками, будто пришел к себе домой, а мебель всю кто-то спер, успел вынести, пока он ходил, например, за пивом в киоск.

– И до меня добралось… Вот-с, такие дела…

– Что добралось? – спрашиваем дуэтом.

– А вот, представьте, распрограммирование… Частичное, правда. Я то и готов идти на коррекцию, но… Не хочется, не могу… Есть причины.

Последние фразы он произнес всхлипывая.

– Ничего, ничего. Это так… Я сейчас успокоюсь. Вот видите – плачу. Это ли не признак распрограммированности? Но ведь это еще не все.

– А что еще? – спрашиваем в унисон.

– Ой, ну зачем же вы с вопросами-то. Ведь я ж отчасти под действие программы и врать не могу. Ах, не могу ни сказать, не могу, не могу… В общем, на ваш, как говорится, суд. Влюбился я – это во-первых. И странно как-то влюбился, знаете ли. А во-вторых, ревную, сильно ревную. И к вам двоим, простите, господа, эти мои чувства как раз и относятся. Такова вот, судьи вы мои, ситуация сложилась. Господи, – вдруг взвыл он, – стыд-то какой. Вот и это тоже, видите, – стыдно, господа мои. Новое, забытое чувство – стыд. Надо бы молчать, затаиться, скрыть, а моя чрезмерная запрограммированная честность не дает мне этого сделать. На ваш суд, милостивые государи-государыни.

Я решил маленько попытаться спустить пары, успокоить гостя нашего, а то он вроде как бы не в себе, и говорю:

– Ну, вы, товарищ Тир, не расстраивайтесь. Все-таки Дана челвек замужний, как бы забронирована другому, получается. Вон как много девушек хороших повсюду.

Сам, правда, уже не понимаю, что говорю и чью бронь имею ввиду. А Тартир вдруг как-то гордо встрепенулся, дернулся головой назад и чуть в бок – едва об стенку не ударился – и решительно, только закрыв на время фразы глаза:

– Какая Дана, какие девушки? Это вас! Вас, ваше высокопревосходительство, Федор Тимофеевич, противный вы мой, люблю и ревную к этой… Ну вы же знаете, что это такое – любовь, ревность и тому подобное. Просыпаться в одной постели…

– То есть, как? Со мной, что ли? – спрашиваю недоумевая. – Тартарыч, ты чего? Ты это брось. Я ведь такого что-то не слыхал, чтобы мужик любил мужика так вот, не по-дружески, не по-братски, а… Хотя нет, слышал, что бывают такие… Но ведь у нас в СССР… Даже статья есть в законе, кажись. Наказание за муже… муже… Забыл слово. Не понимаю все равно, как это так…

– А что тут понимать, родимый вы мой, вишенка моя сладкая. Я ваш, сдаюсь в плен и повинуюсь.

– Да что мне, – говорю, – с тобой делать-то, воду возить тебе или кататься что ли?

– Ну вы уж сразу и кататься, – закокетничал Тир, опустив стыдливо накрашенные ресницы.

Тут Дана, отошла от шока или глубокого, скажем, удивления и вмешалась, наконец, в происходящее:

– Товарищ Дан, давайте оставим на время этот треугольный пассаж, лучше объясните нам, какие вы получили инструкции в Кремле, и что будет дальше?

– Да, да… Простите, Дана. Нужно держать себя в руках. Действительно, как говорится, шкуру спасать надо, а мы тут с вами все о любви, да о любви. Что я могу сказать… Дымит… Да-с, господа, дымит…

– Что, – спрашиваем, – дымит?

– ГОВМО дымит, товарищи вы мои разлюбезные. Дымит-с. Такие вот дела-с. И пахнет, представьте, как-то странно. Слишком серьезная задача. Клетки Ленина на терроре настаивают, Маркс предполагает, что утрясется, а машина молчит пока, жужжит только как-то странно. Нет, господа присяжные, синхронизации в нашем ГОВМЕ, э-э-э, в нашем ГОВМО, то есть.

А Дана заметила:

– Получается, что на коммунистической планете появилось уже три инакомыслящих, и это требует создания силовых и властных структур.

– Именно, именно, именно! Так ведь оно и есть. Господи, – воскликнул Тир, – что же это будет-то? Все тут скоро задымит, такое начнется. Пока не поздно, милые мои, сдаться – нам с Даной пере-программироваться, а вам, заинька мой, вернуться обратно… Что это я? Вернуться? Боже, как я смог такое предложить, и это теперь, когда я вас, бриллиантик мой, нашел, и глаза мои приоткрылись, увидели жизнь совсем по-другому. Я, право, в таком затруднении, что…

– Мне-то, – говорю, – что делать, может действительно порошок какой дадите, я, глядишь, и сгину тут же в обратном направлении? Хотя я сам-то считаю, что можно тихо сидеть, никому не мешать, делать вид, что поддерживаешь линию партии. Я вот беспартийным был всю жизнь, но ни одного худого слова про власть не сказал и всегда верил в торжество построения коммунизма. Хотя уж больно грустно становится, когда думаю, что потеряю…

Тут я спохватился, что при Тире на мои чувства к Дане не стоило бы намекать. Но мы успели такими влюбленными взглядами переброситься, что Тартир все понял и вскипел, будто вода в деревенской баньке, когда поддаешь ею на раскаленные камни. Он тут же стал, хватая все, что лежало под руками и брызгая слезами, бросать в мою сторону:

– Предатель! Изменник! Иуда!

А я что-то совсем уж обессилил от всех этих неожиданных сюрпризов, только руками прикрываюсь и на робота поглядываю. Думаю, чтой-то этот металлолом стоит, будто аршин проглотил. Вроде даже как будто улыбается рожей своей железной. Любая б жучка сейчас полезла бы хозяина защищать, так бы облаяла этого паршивца. Ну пришлось, короче, нам с Даной успокаивать Тира самим. Оба мы его маленько попридержали, а он поплакал и стал на время тихим. С Даной мы только переглядывались, а сказать что-либо друг другу не решались, по крайней мере при этом чокнутом. Но, чувствую, от всего этого ей не весело. Особенно, когда заговорили насчет капитуляции и моем возвращения в родные Палестины. Тут вдруг Тартир молча, ничего не говоря встает и с гордым видом направляется к выходу.

– Стой, – говорю, – ты куда? Что собираешься предпринимать?

– А я, извращенцы вы этакие несознательные, нерадивые, двоишники с кляксами проклятые, покидаю ваше развратное общество и ухожу добровольно на перепрограммирование.

– Ну и дуй отсюда. Отличник какой нашелся. Устроил тут погром. Чужая квартира, а он… Милицию бы вызвать, протокол составить.

– Неблагодарный. Что, думаешь, не могу себе вены вскрыть? Еще как могу. Любовь и измена и не такое с человеком могут сделать… О, боже, откуда это у меня? Нет, срочно пойду в ГОВМО, восстановлю программу и фигу вам покажу, вот. Так больше не может продолжаться. Какие там вены. Спасибо что отвергнул меня, мерзавец… проходимец… фанатик, то есть… фантик ты мой золотистый, ненаглядный, кровинушка, мотылек хрупкий, нежный… Прощай, скользкий и гадкий. Смейся, смейся же, паяц, над чужой любовью.

– Баба с возу – кобыле легче. Фу-у-у… – сказал я, когда захлопнулись за Тартиром автоматические двери.

– Он еще вернется, я знаю.

– Что, опять со своими слезами? Господи…

– Думаю, что нет. Но посмотрим…

– Как же мы будем продолжать? – говорю я Дане, а сам тихонько приближаюсь и беру за руки, обнимаю плечи.

– А как еще? Так вот и будем, пока ты здесь, а я рядом с тобой.

– Может нам забаррикадироваться и сидеть тут, не отходя от кассы?

– Вообще-то здесь нет замков, любой человек может прийти. Я все же думаю, ГОВМО не будет выходить за рамки задуманного эксперимента и попытается использовать того же Тартира для решения проблемы, предварительно проведя соответствующее перепрограммирование. Конечно глупо было подавать надежду, но если бы не обида и стресс, Тартир ни за что не согласился бы добровольно обратиться в Кремль. Это своего рода альтернатива самоубийству. Я, например, не сделаю ни того, ни другого, пока есть ты, пока ты рядом со мной.

– И я бы не сделал, зачем от своего счастья отказываться.

– Вот ты говорил, что можно затихориться и ждать. Я готова, но для ГОВМО этого варианта не существует. Они прежде попытаются удалить тебя. Правда, не силой, а как-нибудь по-другому. А без тебя я, как Тартир, не выдержу и часа, побегу в Кремль, только бы уйти от этого. Даже мысль, что могу лишиться тебя, заставляет меня думать об этом варианте, как о единственном спасении. Или руки наложить… Я, правда, не знаю как.

– Ну-ка стоп, отставить такие разговоры, давай лучше того… отдохнем малость, поваляемся в постели, а то такой трудный день был. Кибер, а ну пошел к черту и чтоб до утра не показывался.

На следующий день почти в полдень мы проснулись опять счастливые. Обеспокоенность, правда, не замедлила появиться, но, к счастью, дала все же отдохнуть, отступила на время. Мы, разумеется, только к утру уснули. После всех гигиенических процедур и завтрака уселись смотреть телевизор. Никаких кино, правда, программой не предусмотрено, тем более старых, наших или иностранных – индийских, к примеру или соцстран. Все какие-то игры спортивные, не пойми что, и учеба по телевизору, лекции по каким-то математическим и прочим наукам. Ну показывали что-то из хроники, все какие-то стройки, заводы и фабрики, как на них роботы вкалывают. Космос – да, кое что по телику удалось увидеть. На Марс поглядел. Розовая, должен сказать, планета (телевизор-то цветной). Там, правда, находят обломки каких-то цивилизаций, даже остатки мостов над каналами. А так – безжизненное место, довольно пустынна соседка наша. Только то, что космонавты понастроили – этого хватает, и строительство идет вовсю, продолжается.

На улицу выйти не решаемся, а может надо было не терять времени, ходить, смотреть и запоминать. Но вот любовные дела оказались посильнее всяких там материальных структур и интереса к прогрессу. Вдруг входит этот… Как-то не так, как раньше, а более нахально. Никакой прежней растерянности в глазах. В общем, не успел нерасторопный Кибер доложить, как Тартир собственной персоной предстал пред наши очи. Ну там косметику всякую – это он уже смыл какой-нибудь ионизацией, чистенький стоит.

– Приветствую вас, дорогие мои коллеги. Как, Федор Тимофеевич, батюшка вы мой, спутник наш желтоглазый, лунные пейзажи и прочее, не правда ли для вашей эпохи любопытное место? В научном, конечно, понимании.

Не дождавшись ответа, Тартир вдруг сделал вздох, вытянул свое лицо, даже чуть прикрыл глаза и продолжил патетически:

– И все же Родина, она всегда дороже. Да-с, Родина… Ведь согласитесь, как все же приятно вернуться в родные поля, пройтись между хлебов спелых, золотистых, как спутник наш небесный. Комбайнеры тебя приветствуют, не останавливая машин. А девушки со снопами – ах какие девушки, разве сравнить с нашими, – улыбаются вам приветливо, песни задорные поют за работой. А вечера-то, вечера… Вспомните. Гармонь играет, те же девицы-красавицы, что днем в рабочих одеждах шли по полю за комбайном, теперь одеты в яркие и пестрые сарафаны, водят хороводы и поют песни о комсомоле и освоении целины, бога прославляют.

Я сначала глаза на этого хамелеона вытаращил. Где ж, думаю, его любовь ненасытная ко мне и прочие страсти? Что за комедию он сейчас разыгрывает? Но тут меня Дана тихонечко ударила в бок, и я сразу понял в чем дело. Ведь этот продукт реполлюции еще давеча мне намекнул, что мое пребывание здесь прекратится в том случае, если я сильно скучать по дому начну. Вот его, видно, так соответствующим образом и запрограммировали. Ну, думаю, фигу тебе с маслом. Говори, говори, лишь бы не дрался. А от продолжает:

– А как, Федор Тимофеевич, звон-то с колокольни сельсовета на всю округу разливается, к вечерне зовет, вспомните.

Какой, думаю, еще звон из сельсовета, может в голове его звенит что-нибудь? С церковью путает, может? Так нашу церквушку еще до войны на клуб переделали, а где колокол – вообще никто не знает. На снаряды или пушки переплавили, не знаю. А может пионеры в металлолом стащили. Ну ты-то, Паша, наверно знаешь, если пионеры. А то я ведь давно уже не при школе.

– А зимой-то, Федор Тимофеич… Снежок скрипит, на санях елочки везут из леса. Хвойный запах на всю округу стоит… На рождество барыня, жена председателя, детишек бедных конфек-тами, пряничными петушками и сахарными головками потчует и даже в дом на елку к господским детишкам приглашает. А нам, взрослым, крестьянам своим, водочки с хлебушком через приказчика выставляет – целое ведро. Эх, как оно, иной раз, хорошо-то живется при генеральном царе-батюшке. Ведь правда? А бывало и орденом царь наградить может или в санаторий послать на лечение, даже на Черное море в Артек. Особенно лучших стахановцев, например, или тех, кто всегда первый в соцсоревновании. Ведь это же какое счастье план-то перевыполнять да переходное знамя у себя держать или кубок какой.

Ну, думаю, что-то в ГОВМО с программированием не сработало, по причине спешки, видимо. Вроде, мне показалось, Тир со временем и эпохами как-то не в ладах. Может Ильич там чего напутал или этот – борода лопатой. В общем Тартир мне так расхвалил дореполлюционное время, что я даже чуть было не заскучал по какому-то, мне не принадлежащему времени, ну и по нашему тоже. Слава богу, он до средних веков и смутного времени не добрался.

– Ну так как, Федор Тимофеевич? Что молчите? А, может музыку какую хотите послушать? Кибер, ну ка заведи Х15 дробь 7 – Одинокая гармонь.

Робот, зараза, разрешения у хозяйки не спросил и, минуя непосредственного начальника, завел заунывную гармонь. Кстати, после музыкального вступления, этот железный ящик еще и запел – сам, каким-то металлическим, дребезжащим и гнусавым голосом. Мою любимую песню запел, мигая своей дурацкой лампочкой. Испоганил, гад, произведение. Не знаю, чего я на это глупое железо взъелся. Он-то тут причем? После песни Тир Тартир замолчал и стал с милой улыбочкой всматриваться в меня, мол, сработала или нет его пропаганда и агитация. Тоже мне политагитатор нашелся. Нет, видит, не возбуждают меня на все сто процентов его потуги. Напряженная Дана даже слегка вздохнула. Ну, думаю, вернется в Кремль с отчетом, Карл Маркс на себе бороду всю повыдергает от неразрешимости задачи. Но не все, оказывается, ностальгические приемы использовал Тир. У него с собой саквояжик небольшой имелся – НЗ, так сказать. Не кожа, конечно, но похоже. Тьфу ты, уже стихами пишу. У меня вообще бывает иногда так, наверно мог бы стихи писать, но теперь уж не знаю, будет ли время. Короче, говорит:

– Не хотите ли, дорогуша, кой-какого гостинца из вашего прошлого отведать? Надеюсь, заинтересует.

Открывает свой чемодан и вынимает оттуда, представь Паша, поллитровую бутылку «Московской» за 3,62 руб. Ну, думаю, вот ты какой. Все предусмотрел. А я-то норму, конечно, свою знаю, то есть, что всю бутылку мне нельзя, а половину – пожалуйста.

– А вы, – говорю, – товарищ Тартир, со мной за компанию, извольте, примите. Принеси-ка нам, Даночка, стаканчиков и на закуску что-нибудь, огурчиков каких-нибудь, колбаски, или пусть этот принесет, – показываю на кибера, – а то песни все поет вместо того, чтобы работу полезную делать.

– Федя, а у меня нет стаканов, незачем они мне.

– Ах нет, – говорю, – так мы с господином ученым прямо из горла можем, ведь ничего ж, правда, не побрезгуете?

– Э-э-э-э… Я, Федор Тимофеевич, вообще-то не пью, не пьющий так сказать, нельзя нам. И вообще, наша эпоха…

– Так ведь за компанию, а то что ж это я один-то. Дане же нельзя, вдруг она того – в положении.

– Как это, простите? Я, право, не понимаю, в положении? В каком? – побледнев, спросил Тир. Разве это… Нет, конечно, это может произойти, вы же… Но, однако ж…

– Ну, извините, может я и поторопился, сболтнул чего, но ведь вполне же возможно. Правда, Дана?

Дана, между прочим, по-русски трясется, как здесь не принято, смешинку как бы проглотила и ладошками прикрывается, еле сдерживается.

– Так как насчет, а то ведь я один, пожалуй, и не стану, зачем это я буду в одиночку-то.

– Ну разве что пригубить, это я могу, но ведь, право, не приучен… Только если для дела. Я, впрочем, никаких инструкций на этот счет…

– Ладно там, инструкции, пей да и все.

За привычное ушко сдернул я пробочку. Подивился, конечно, откуда такой продукт взялся в этом обществе. Может какой работник Мавзолея припрятал лет 45 назад, а тут она взялась и нашлась, мерзавка. В общем поднес Тартир бутыль и хотел осторожненько губки свои розовые видимо помочить, просимулировать, но я поспешил на помощь и практически влил ему в глотку приличную дозу одним нахальным движением руки, применил, так сказать, силу. И тут откуда-то появился у Тартира и страх, и ужас в глазах, да еще и кашель пошел грудь душить, что, естественно, является забытыми реакциями в данном коммунистическом обществе. Короче – астма. Ну, думаю, и здесь с программой не все в ажуре. Потом вроде ему полегче стало. Мне-то было интересно, чем закончится, так я и пить забыл. А он, дубина, даже не заметил – сам только один напился. В общем, отдышался, откашлялся, глазами водит, и вдруг в меня опять впился, смотрит с минут и вдруг опять за старое:

– Какашка – вот ты кто, хочешь воспользоваться моей слабостью, одурманить решил. Не боюсь, фу на тебя, бука ты, бяка этакая. Соблазнитель несчастный, искуситель проклятый и вообще… Ты что обиделся? Ну уж прямо и пожурить слегка и покритиковать нельзя, ранимые мы какие… Ладно, подойди, не укушу, не бойся… Ой! Господи, что это я несу, что это опять со мной? Простите, мне надо выйти в сор… Мне в библиотеку срочно… Извините, кажется дождь начинается, а зонтика все нет… то есть не то я хотел сказать…

И удрал как-то бочком и, главное, бутылку не забыл прихватить. После этого наступили у нас с Даной счастливые дни, никто не мешал, никто не приходил. Мы любили и мечтали, строили какие-то глупые планы. Дана все время менялась в сторону рас-программирования. Стала более веселой и остроумной, какой-то игривой и изобретательной. Мы даже осмелились выйти на улицу, гуляли по надземной и подземной Москве, обходя, правда, Кремль стороной. Вроде контрреполлюцией в воздухе не пахло. Жизнь шла своим чередом. Ну, думаю, чем же эти двое мешают обществу? Не по потребности набирали мы всяческие ненужных безделушки и вещи в ихнем распределителе. Зашли, а там полки ломятся от всякой всячины. Не поймешь даже, что за товары. Ну и ненужные никому сувениры и украшения тоже были. Мы с Даной как-то легкомысленно понахватали всего того, что просто понравилось, домой приволокли, расставили, развешали по стенам. Это опять же запрограммированным не свойственно – хапать, как мы, без надобности. Жаль, что не было продовольственных магазинов и ресторанов, эх погуляли бы, покутили. Такая жизнь мне начинала нравиться. Мы катались на бесплатном воздушном и наземном транспорте, развлекались и радовались. Но камни все-равно были на наших душах, и не только лунные. В конце концов я спросил у Даны, почему ничего пока не случилось, все тихо и кажется, будто нас оставили в покое.

– Нет, Федя, все тихо только потому, что мы ни с кем не общаемся. Тартир, к счастью для системы, видимо опять добровольно перепрог-раммировался. А мы имеем дело только друг с другом, и это пока не может вызвать цепной реакции в обществе. Я понимаю так, что временно это положение – наша добровольная изоляция – систему устраивает. Все замкнулось на мне. Если же когда-нибудь мы вступим в активное общение с людьми, то наше неадекватное поведение вероятно разбудит все законсервированное в них. Кто знает, во многих, возможно, проснутся скрытые мелкие и крупные недостатки, даже пороки, изъяны, склонность к совершению преступлений и так далее. Хотя при этом обязательно проявятся и другие, более приятные и полезные качества, давно забытые, стертые программой. Появится интерес к истории и культуре, ко всему, что было создано человечеством ранее. Любовь и взаимоотношения полов станут такими, какими они были тысячелетиями. «Зараженные», такие, как я, будут передавать тот же вирус в свои семьи, всем тем, с кем они общаются. Видимо короткий контакт не вызывает программных мутаций, но более продолжительное общение с нами, обязательно вызвало бы эту цепную реакцию. Новое всеобщее программирование возможно, но потребует и времени, и восстановления определенных структур, которые уже упразднены за ненадобностью. Все ведь давно происходит автоматически. Хаос, Федя, неизбежен. В лучшем случае – возврат к старым системам. Поднимут головы люди, которые захотят быть у власти. А таких наверняка окажется немало. Борьба за власть вызовет насилие. Переход этот, конечно, будет слишком болезненным.

– Так что же с нами – с тобой и со мной – произойдет в дальнейшем, как ты думаешь? – спрашиваю.

– ГОВМО прекрасно знает, что пока есть время, поэтому вряд ли мы с тобой можем быть в ближайшие месяцы опасными для общества. Но ты же понимаешь, что долго так мы не продержимся. Любовь любовью, но нас окружают люди, какими бы они ни были. Всю жизнь мы так продолжать не сможем. Рано или поздно с ними придется вступить в контакт. Я думаю, что главная ЭВМ не будет привлекать новых сотрудников для осуществления нашей ликвидации. Тартир появится, вот увидишь. Но ликвидация физическим путем, надеюсь, пока не возможна. У меня еще на душе какое-то ощущение совершенного греха – это я про своего мужа. Получается, что я убила его. Или нет… Не знаю, как это можно определить. Все так сложно.

Ну и я тоже призадумался. Может, мысль промелькнула, взять смелость и как-нибудь отбросить личный интерес, вернуться к нашей здоровой жизни, то есть назад в СССР к дочери, к внучку, которому жить при коммунизме и быть запрограммированным. Что может и к лучшему. Самому-то, правда, не хотелось от всего плохого избавиться в одночасье и заодно многое хорошее, что есть во мне, похоронить. Стал я после этого разговора как-то плохо спать, сны видеть про свою избушку и даже жену увидел во сне – знаю, что это была не Дана, хоть и похожи они, как сестры-близнецы. Это бы ладно. Я только вот боялся, что эта скрытая во мне ностальгия проявится в такой степени, что заберет меня прямо из теплой постели Даны через черный туннель обратно в общежитие к дочке, хотя в душе мне этого тоже хотелось. Что ж, думаю, выбирать. И вдруг одной прекрасной ночью слышу во сне как бы голос:

– Федор Тимофеевич! Извините, постарайтесь не просыпаться. Это я, муж Даны. Законный, кстати. Запись бракосочетания зарегистрирована. Код ГМ. 77/86-БГ. По любому ЭВМ можно удостовериться. Меня к вам таким вот необычным и нестандартным путем прислало ГОВМО. Это очень непростая операция. Повторить ее, видимо, не удастся. Мое психо-энергетическое состояние требует либо своего собственного тела, либо специальных для этого созданных условий притяжения и консервации. А эти целенаправленные полеты – очень сложная и опасная процедура. Я прошу вас, Федор Тимофеевич, прекратить эксперимент. Причины, надеюсь, понятны, да и Дана вам кое-что объяснила. Ей самой необходимо срочно обратиться в 37-отдел Лаборатории всенародного программирования. Вам же нужно вернуться в свое время и свое физическое тело. Это необходимо сделать сейчас, срочно, пока я здесь. Для этого вам всего лишь надо…

Тут вдруг Дана случайно лягнула меня своим гладким коленом, проснулась на секунду и, снова засыпая, положила мне свою теплую голову на грудь. Я при этом очухался от сна окончательно и не дал своему сопернику навязать каких-либо инструкций. Утром я не стал об этом эпизоде рассказывать Дане, хотя она весь день допытывалась, все ли нормально, заметив мою задумчивость.

Следующей ночью я боялся уснуть, но когда все-таки задремал, гномик этот ко мне больше не явился. Видно хлопотно повторить такую операцию. Дана же на следующее утро после сна тоже стала какой-то тихой и испуганной. Я решил не спрашивать, что ей приснилось, но подозреваю, что и она испытала во сне некое давление со стороны. В течение следующих нескольких дней обстановка только накалялась. Мы уже не испытывали такой легкомысленной радости, как несколько дней назад. Будто повзрослели оба. А через несколько дней Дана что-то очень уж долго возилась у своего ЭВМ и, выйдя из своего кабинета, вдруг подошла вплотную ко мне, повернула мое лицо глазами к себе и, улыбнувшись, заявила:

– Федя, у нас будет ребенок – девочка. Это точно, ЭВМ не ошибается.

Прыгать ли, думаю, или кружиться от радости, а может самое время в шок впасть, шмякнуться об пол – сразу я не мог решить. Вот накаркал. Стою, как статуя Ленина, что у нас воздвигнута в районном центре перед клубом – бывшей церковью. Разве только что руку в сторону кладбища не протягиваю (якобы в светлый путь), как там у нас. А у соседей, если ты бывал там – в Забронницком, у них Ленин указательным пальцем в будущее все указывал, указывал, вытянув вперед руку. А кто-то из пацанов палец-то взял и отбил кирпичом, что от постамента отвалился. Остался вождь будто бы с одним кулаком стоять. Ну прямо такое впечатление, что в физиономию Троцкому вот-вот только что заехал. Потом пытались приделать, но статуя новые пальцы отторгает. Так и стоит он с кулаком. Короче, мысли мои в тот момент куда-то от шока этого забрели не в ту степь.

– Да ты, Федя, не стесняйся, если не знаешь, как к этому отнестись. Ни к чему эти правильные эмоции, наигранные. Сама понимаю, в какую кашу мы влипли. Что уж тут радоваться. Хотя, скажу тебе откровенно, я в душе не только радуюсь, но и кричу от счастья. Думала, ты да я – это настоящее счастье и есть. А оказывается с ребеночком – это еще больше, я чувствую это.

– Так то оно так, да только…

– Ты молчи, молчи, ничего не надо говорить. Может быть все утрясется.

– Да я и сказать-то толком не знаю что. Ты лучше меня понимаешь, что происходит. Пусть будет, что будет. Тревожно только как-то. Надо бы тебе фруктов и овощей каких, и гулять почаще, но не перенапрягаться. Это у нас в колхозе бабы до самого срока на поле. Оттуда их и увозят рожать. Ну может я и вру слегка, это раньше так было, до революции. Но все-равно… А ты девушка хрупкая, хоть и спортивная, и стройная на вид.

Дана посмеялась над моей суетой, а весь оставшийся день проходила со счастливой улыбкой, напевая старые песни, которые, как ласточки весной, возвращались к ней из детства. Ночью, однако, она спала ужасно беспокойно, вскакивала, садилась на кровать, просила, чтобы я ее держал за руку, успокаивалась на время и засыпала. Я подозревал, что ГОВМО придумало что-нибудь, пропаганду ведет как-то телепатически, что ли, а может Дана просто плохо спит от ливня всех этих бед и неожиданных событий, в том числе и радостных, нахлынувших на нее. Счастливые дни ожидания и беспокойные ночи стали повторяться. В конце концов я все же начал замечать на лице Даны некую бледность и усталость, количество улыбок стало постепенно уменьшаться, а песни снова будто на юг улетели. Дана могла часами сидеть, глядя в окно на свет. Таблетки, которые давал ей Кибер, она принимала неохотно. Робот же получил от ЭВМ рекомендации и выдавал правильное питание, то есть эти пилюльки несчастные. Дана как будто худела, хотя грудь ее округлялась. Живота толком пока еще не было видно, или не знаю, не присматривался. Мне тоже скучновато было. Иногда все-таки заставлял ее идти на прогулки. Но хотелось и книжку почитать и кино посмотреть, которых не было, побазарить с кем-нибудь. Нет, последнее было исключено, а риска брать не хотелось. И все же я был счастлив, лишь бы Дана была рядом. О предстоящем отцовстве я не умел думать. Иногда мне казалось, что это будет не мой ребенок, поскольку материальная часть причин беременности – это законный муж Даны. С другой стороны идеологическая или, как здесь говорят, психо-энергетическая половина – это все мое. Муж Даны не собирался стать отцом, так уж запрограммирован, как, впрочем, и сама Дана.

Итак, затишье продолжалось. Ни Тир Тартир, ни кто-либо другой вместо него пока не появлялись. Каким-то образом за нами, видимо все-таки следили, избегая контактов. Однажды как-то неожиданно в прихожей материализовался ящик со старыми книгами и журналами. Журналы были в основном «Огонек» и «Крокодил» 1959-60 годов, а книжки – русская классика. Я у робота спрашиваю, кто, мол, приволок контрабанду. А он, как дебил последний, лампочкой своей только мигает, и никакого толку. Дана не удивилась, предположила, что Тартир приходил и оставил. Боится, конечно, парень в контакт вступать. А литература, – это чтобы я не скучал и дома сидел, не лез знакомиться с местным населением. Книжки и журналы оживили и меня, и Дану. Она опять повеселела и с жадностью увлеклась чтением. Нам было о чем поговорить. Книги нас заставляли обсуждать прочитанное, делиться мыслями, Дана много задавала вопросов о прошлых эпохах. Кой-какие произведения она узнавала – читала в детстве. Например, Аэлиту…

Кстати, Паша, мое отсутствие – вылет из тела (а для врачей как бы потеря мною сознания), длилось может несколько часов, максимум сутки. Там же, в будущем, шли уже, кажется, месяцы моего пребывания. Однажды я обратил внимание на то, что не знаю, какое сейчас время года. Вроде лето, но почему оно не кончается. Спросил у Даны, а она говорит, что уже зима.

– Как же так? – спрашиваю, – А где же снег, морозы, новогодние праздники?

– Нет, – отвечает, – у нас праздников таких, как раньше… А ведь правда, что-то вспоминается. Мороз, вьюга, холодный троллейбус, остановка, магазин. Там тепло. Мокрый, грязный от снега и обуви пол, почему-то опилки на полу, очереди за яркими елочными украшениями. А дома в ящике бабушкины старые стеклянные игрушки, еще более красивые – домики, чайнички, самовары, часики – все из стекла. И елку вспоминаю, как наряжала сама, как боялась уронить и разбить хоть одну из этих драгоценностей.

И это вспомнила. Сколько же ей, думаю, лет? Она и сама ведь толком не знает. Потом Дана, вздохнув и помолчав, опять вернулась в свое время: