Текст книги "Аэротаник"

Пушкин в моей квартире

Уже который день в моей холостятской двухкомнатной квартире живет Александр Сергеевич Пушкин. К счастью, у меня имеется раскладушка и не слишком тесно. Я очень удивился, когда он вдруг появился. А кто б не удивился? Да и сам-то он – можете себе представить? Прямиком оттуда и в нашу эпоху… Мы-то хоть что-то о них знаем. Книжки читали, картинки видели. Кино опять же снимают про те времена не так уж редко. А он, бедный, ничегошеньки не ведает о нашей с вами нынешней жизни. Тут ведь черт знает что происходит. Сколько всего изменилось после 1837 года, такого наворотили. Техника, компьютеры, ручки шариковые. Не буду уж про унитаз и прочую ерунду – пришлось все объяснять, как ребенку. Вот у меня тачка, например, есть (иномарка). Так я даже не представляю, как в скором времени выведу его на улицу, посажу в машину, заведу мотор, и мы помчимся на большой скорости по городу. Он же с ума сойдет. Представляете, едет и не видит привычной задницы лошади, без которой езды не представляет, разве что с горки на санях, когда и больно, и смешно, и мамаша ругается. А может ему плохо станет, испортит мне все сиденье. Короче, я его пока не выпускаю. Адаптирую. Он уже маленечко оклемался, начинает привыкать к радио и телевизору (у меня цветной). Смотрит и не может оторваться. По-моему ему уже не до стихов. Но на улицу – нет, мне кажется, рановато, еще не созрел. Потом, стыдно, – у нас подъезд загажен, вонь сплошная. А они благородных кровей, не привыкши.

Я тут про него приятелям рассказывал… У меня крутые ребята в друзьях водятся, хотя и простые, конечно есть тоже. Так вот, некоторые, сразу начинают приставать, мол, это же круто, давай его, сукина сына Пушкина, к нам на презентацию или на день рождения тещи. Бабки будут. Хорошие, причем – в смысле деньги. Зеленью будем платить. Или просят письмишко для своей подруге заказать – так, чтобы в рифму было, прикольно. И тому подобное. Но я пока ни в какую. Ну что он, обезьяна что ли, что б его водить везде да показывать. Я очень аккуратно и бережно к нему отношусь, терпеливо. Я же все понимаю – всю эту ситуацию. Тут ведь еще море проблем. Вот, скажем, бабы. Я и раньше знал, что Пушкин к женскому полу далеко не равнодушен. Вот и вижу, когда он телик смотрит, то иной раз просто багряной краской покрывается, и глаза у него вместе со зрачками расширяются, бычьими какими-то становятся – это когда телок нахальных длинноногих показывают или любовные сцены какие-нибудь глупые. Порно бы ему показать… Но я на это не пойду. Ему и от этой ерунды телевизионной не по себе. Удивляется на наши вольности, но, заметьте, оторваться от экрана не может. Мужик, короче. Что с ним сделаешь. Ну и кровь восточная, опять же, закипает мгновенно. Но это еще цветочки, на экране все не натурально – телевизор искажает, маленький экран, плоская картина, артисты паршиво играют. А если в натуре? Ну, представьте ситуацию: выходим в первый раз на улицу, идем по дорожке, а впереди в миниюбочке живая лялька какая-нибудь будет шлепать и вилять бедрами. Да еще 10 копеек найдет, нагнется и подберет. Представляю его физиономию… А потом, если с Пушкиным так между прочим на городской пляж сходить прогуляться? А? Это что же произойдет-то? Он там у себя про какие-то ножки все писал. А где он их видел? Может он лодыжки имел ввиду? А тут ему такие ножки покажут. И еще кое-что. Скорую придется вызывать, в больницу везти. Ну, а там узнают, боюсь, кто таков. Начальству доложат. Начальник позвонит куда надо. Тут же поэта под белы руки в союзы писателей всякие, на торжества, на встречу с президентом, выступления, награждения, медаль нацепят какую-нибудь. Захвалят, как Горького когда-то. А потом герой-поэт, конечно, власти или каким-нибудь политикам мешать начнет своими свободолюбивыми оппозиционными стихами, критиковать его начнут, ну и все такое, транспарант гражданину случайно на голову упадет или из автобуса нечаянно выпадет. А может быть он вообще развратится почестями, деградирует, как Шолохов, перестанет писать, олигархи деньжонок подбросят и вообще купят поэта Пушкина с потрохами, словно футбольный клуб какой-нибудь. А то и совсем уж по-другому все может обернуться. Не успеет засветиться – товарищи в штатском окажутся рядом, заинтересуются и пропал человек. В органах задержится надолго, допрашивать станут, документы всякие покажи им. Шпрехен зи дойч, где явки и так далее. Какой еще поэт? Не играйте в психиатрию. Тут явный шпионаж. А мне все это надо? И меня ведь, родного, привлекут ни за что, типа кого я тут пригрел без прописки и без паспорта.

А так пока все ничего, и жить даже как-то веселее стало. Интересно даже. Я Пушкину про нашу жизнь рассказываю, а он мне про свои дела и проблемы. Я ведь в последнее время все один, по вечерам особенно. У друзей тоже времени не очень. Ну, приходит тут иногда одна… Убирает и так далее. Но сейчас с нашими отношениями пока не понятно что происходит. Так вот, думаю, не пора ли все-таки на улицу выводить парня. Он уже просится, клянется, что ничему удивляться не будет, обещает, что без проблем все обойдется. Я пока сомневаюсь, но уже кое-что из своих шмоток дал ему примерить. Джинсы, футболку, трусы и прочее. Не выводить же парня на улицу в таких смешных дореволюционных нарядах. Хотя кого теперь этим удивишь. Подумают, фильм снимают. Про Пушкина, например. Он маленько поспорил со мной, мол, милостивый государь, как же так, я барин, поэт и в такие вот лохмотья должен вырядиться. А я ему – вспомни-ка, Александр Сергеич-мил человек, свою барышню-крестьянку. Она у тебя там, на сколько я помню, даже лапти на свои холеные ножки напяливала и всякие там крестьянские сарафаны. Ну, он посмеялся, и согласился на мною предложенный прикид. Короче, я ему мозги потихоньку вправляю. Он в зеркало как глянул, так вроде понравился сам себе, долго крутился, развеселился как-то даже. И правда – хиппи, ни больше, ни меньше. Я Пушкину фотки Боб Дилана и битлов всяких разных специально показывал, давал слушать диски – похожи ребята на него. Он перепугался от музыки-то и, по моему, не врубился совсем, хотя на бас отреагировал явно, глаза выпучил свои черные. Без привычки ведь это наверняка здорово возбуждает, аж в одном месте ощущается (у меня аппаратура импортная, мощная). Ну да, у них же только классику ходили в оперу слушать. Ни микрофонов, ни мониторов солидных, никакой электроники, все примитивно. Музыка тогда, кажется, итальянская и немецкая котировалась, а отечественного было меньше. И английский еще в моду не вошел. Александр Сергеич ведь рано из жизни ушел, даже канкан французский не застал. Я специально спрашивал – ничего не знает про канкан. Хватит уже о музыке и танцах.

Я Пушкина еще к юмору нашему приучаю. Он ведь сидит дома один, пока я на работе, меня поджидает. Ну, пожрать, конечно, оставлено, само собой. Он научился разогревать суп, макароны или картошку с мясом. Вот и говорю, смотри, не впускай чужих и пароль специальный придумал. Когда, короче, звоню в дверь после работы, он спрашивает, кто вы, милостивый государь, с чем изволили пожаловать? А я ему хриплым голосом: ша, Маша, я Дубровский! Очень уж он смеялся, когда я эту шутку ему выдал. Так вот. А тут как-то вечером, думаю, давай с тобой брат-Пушкин, хоть красненького бутылочку разопьем. Ну и поставил, заметьте, одну на двоих кружку на стол и наливаю, улыбаясь про себя. А он мне, как же это, друг мой, ведь ваш сервант сверкает от хрусталя (это мои предки когда-то накупили чешского этого дерьма). А вы тут, мол, с кружками, да еще и одну на две персоны. Ну я поймал его на слове. Ага, попался, говорю. А ну-ка вспомни свою домработницу Арину Родионовну, как ты кружку-то искал, когда вы вдвоем на даче скучали и выпить вдруг захотелось. Он тут же покраснел и на минутку замолчал. Но ничего, отошел потом, улыбнулся и залпом выпил вино из старой эмалированной кружки советского производства. Только оно ему не понравилось. Дерьмо, говорит. У нас, мол, в сто раз лучше. А потом признался, что сам-то никогда из кружек не пил вина, а просто рифма такая напросилась. Зато не раз приходилось ему пить из горлышка шампанское и бургонское. А про Арину Родионовну он точно не помнит, может она и пила когда-нибудь из кружки. Прислуга, все-таки.

Приходила сегодня Наташка моя. А я на работе был, конечно. Пушкин не мог отказать даме, взял и впустил ее дожидаться меня. В общем сидели они на кухне, разговаривали. Он запудрил ей мозги так, что я – отдыхай. Смотрела и слушала его пламенные речи, небось, открыв варежку на все 100. Развалилась, естественно, перед ним в осмысленно-легкомысленной позе, ногу на ногу положив, с сигаретой в красивых ухоженных пальцах. Темно-вишневый маникюр, черные матовые чулочки, смелый оригинальный прикид, импортная косметика, ну и фигура – жертва аэробики, стройная, изящная, без этой ихней дебелости. Такая в обморок не рухнет, как те барышни с гемоглобином 80 из романов. В общем показалась она Александру Сергеевичу загадочной и волшебной незнакомкой, практически феей и вершиной совершенства. Тем более она больше помалкивала, слушала только. Пушкин, конечно, не выдержал. Ну, а что с него взять – поэт 19 века. Влюбчив, как у них это принято ввиду ограниченности иных развлечений. Тем более сидит тут взаперти уже ни один день. Ну и она, видно, тоже клюнула на эту весьма оригинальную, несовременную и странную персону, появившуюся откуда-то в моей квартире. В общем бдительность потеряла. А то, что этот тип есть ни кто иной, как сам Александр Сергеевич Пушкин – не поняла, в джинсах ведь парень, как и все. Думала, надо же как умеет косить под поэта прошлого, большой оригинал. На меня она, кстати, стала как-то презрительно зыркать, когда я появлялся. Мол не толкайся тут, не путайся под ногами. Это в моей-то собственной квартире. Ну, а я – где уж моей простой натуре конкурировать с такими личностями, как этот ее странный и безумно интересный собеседник. Я человек конкретный, современный, с творчеством у меня никак, нет талантов. Ладно, я все понимаю, флирт и тому подобное, но лишь бы до это самого не дошло… Да еще и в моей квартире приватизированной. Чувствую, ножку увидеть, или поцелуйчик в щечку – этому приятелю маловато будет. А когда Наташка наконец свалила домой, Пушкин весь вечер не мог сосредоточиться на телевизоре, хотя классный футбольный матч шел, ходил по комнате, а потом всю ночь не мог уснуть, пытался родить стихотворение (я ему из старой школьной тетрадки листочек выдрал по его просьбе). Но, видимо, обстановочка как бы не та. Ну что тут у нас романтичного – ни свечей, ни антиквариата, ни камина, ничего такого ему привычного. Пера гусиного – и того нет. Вот шариковая ручка, бери и пиши. Он промучился всю ночь да и выбросил листок исписанный в мусор, разорвав на части. В общем остался недоволен собой. Но я, конечно, сообразил и эти обрывки сохранил для протокола, склеил скотчем и кое-что разобрал, хотя многое было перечеркнуто и рожи всякие нарисованы на полях. Вот этот стих. До Пушкина (того) далече, это точно. Это я и сам понял – учился же в школе.

 
Судьба, незримая как ночь,
Сюрпризы чудные приносит,
Плащем укутанного прочь
Меня во мрак с собой уносит.
 
 
Я как слепой ищу пути,
Спадая ниц, тропу теряя,
Но мне господь сказал: иди,
Окно в мир новый отворяя.
 
 
Здесь чудно все, огонь горит,
Но нету пламени в том свете,
Шкатулка рядом говорит
О том, что делается в свете.
 
 
А тот ларец, что у окна —
Его картина оживает,
Танцует дева, но она
Меня не видит и не знает.
 
 
Сей пир чудес – не сон в гульбе,
Смотрю в окно на гладь дороги:
Несутся сами по себе
Кареты важные и дроги.
 
 
Строка за строчкою бежит,
Сюрприз мне муза учинила:
Перо в моих перстах дрожит,
И не кончаются чернила.
 
 
Их всех чудес не перечесть,
Но есть одно пера достойно:
Она прекрасна как мечеть,
Как кипарис библейский стройна,
 
 
Рук обнаженных белизна
Стыда земного не знавала.
Чуть утомленная от сна,
В моей душе опять весна,
Проснувшись, медленно вставала.
 

Прочитал и убедился окончательно: влип опять Александр Сергеич. Чувствую, дай ему сейчас, сию минуту волю, так он какого-нибудь крепостного мальчонку подловит, чтобы послать к ней, к Наташке, с записочкой коротенькой, мол, встретиться сейчас, срочно, не выдержу, ангел мой, до рассвета. Ан-нет, с крепостным правом покончено, холопов нет, а к телефону я его не приучил пока. Не фиг. Ну, в общем маленько ревную, а что поделаешь. Я ведь тоже человек. Мы ведь с Наташкой еще не совсем в разводе. Ну может быть сомневаемся – это да. Вообще-то этого парнишку я хорошо знаю и знаю, что ничем другим, кроме, дуэли вся эта история закончиться не может. А где я ему тогда пистолеты откопаю? Бандитам каким-нибудь платить или этим – охранникам? Да и вообще, надо ли мне это. Здоровье дороже.

В общем, как в воду глядел. Наташка зачастила к нам и даже с дуру как-то по-другому стала одеваться, локоны идиотские появились на башке, миниюбки подменились целомудренными, но элегантными нарядами. Думает, что похожа теперь на Татьяну Ларину или какую-нибудь Анну Керн. Дальше некуда. Короче крыша тронулась. Естественно, без меня, пока я на работе, тут уже черте что происходит. Я не выдержал и маленько повздорил по поводу подружки своей с Пушкиным. И между прочим в порыве чувств я ее женщиной легкого поведения обозвал, используя иную терминологию – нашу, более компактную и привычную, которую иной раз для приличия блинами подменяют. Правда, оказалось, что слово это старое, знакомое даже Пушкину. Я-то думал, что такие словечки где-нибудь в двадцатом веке придуманы, а благородные люди прошлого их не знали. Но Пушкин знал – уж больно сильно как-то вздрогнул и покраснел. Понятно, поэтам такой поворот событий только и подавай. Милостивый государь, да как вы смеете, порочить благородное создание, где это видано, экая дерзость. Примите вызов, я должен защитить оскорбленную деву. Я говорю, ладно, будем драться, коль ты настаиваешь. Правильно ли, что я выбираю оружие? Отвечает: ваше право, сударь. Только, говорю, никаких секундантов. Ничего не выйдет из этого, да и менты тут же появятся, кто-нибудь да настучит. Считаю, что лучше всего стреляться прямо здесь в квартире. Ну что ж, отвечает, согласен и на это. Пистолеты, говорю, беру на себя. А сам вспомнил, что у племянника есть пара пугачей этаких идиотских в стиле «космические войны». Ну, понятно, на батарейках, но с шумом и красным светом. С непривычки впечатляет. Вот, думаю, попугаю парня. Будешь, мол, ты у меня бабу отбивать да еще и защищать честь и достоинство этой невинной овечки. Своей Натали что ли ему мало? Видать мало…

Я вообще, наверно, наивным был до недавнего времени, до этой истории, и думал, что это мы все такие продвинутые. А все эти пушкинские герои или его собственные увлечения и любовные романы были ничем иным, как устными признаниями в любви, поцелуями в беседках и закрытых каретах, ну и прочие так называемые лобзания на скамейках. А все остальное более конкретное интимное – да разве ж можно, да как вы могли такое подумать. И не только Пушкин, вся литература того времени так построена – ежели намеков не понимаешь, то покажется, что все их любовные утехи оставались на уровне наших детских забав – им этого хватало. Как дети говорят – игра в зажимбольчик. А нынче у нас даже подростки, и те такое вытворяют… Ведь даже в моем переходном возрасте такого раньше не было. Я сам когда-то в 14–15 лет все еще марками увлекался, кружками домпионеровскими всякими и прочей ерундой, хотя давно ли это было. Так что по этой деградационной аналогии тогда 200 лет назад – вообще ничего не должно было быть, кроме чтения библии, даже у взрослых. Но это, конечно, только с математической точки зрения. На самом деле все это не совсем так пропорционально и логично. И все же такое вот у нас сложилось впечатление, что в те времена даже у взрослых людей все эти забавы дальше флирта какого-нибудь и «ручку поцеловать» особо не продвигались. А иначе, кто б нам дал на школьных уроках литературы изучать такие произведения русских поэтов и писателей, в которых прямым текстом расписывалось бы, что подразумевается, например, под любовным свиданием или романом. Но на самом деле, это, видать, цензура так постаралась и сбила с толку наше поколение. Все там у них было и может быть похлеще чем у нас многих. Взять меня, например. Вспомнить даже нечего. Но это ладно… Не будем отвлекаться, вернемся ко мне в квартиру, к нашему с Пушкиным поединку.

Итак, дуэль. Договорились на утро. Я как раз только в вечернюю смену должен был идти работать. За пистолетами сгонял в предыдущий вечер, пришлось племяшу сто рублей дать за прокат. В общем наступило это самое утро. Почему в пять утра для этого надо было вставать – не понимаю. Но и это – пес с ним… Выпили мы с Пушкиным спозаранку по кофею и разошлись в стороны. Тряпки мои он с утра проигнорировал и был в том, в чем появился когда-то. Как пистолет работает, то есть куда нажимать, я показал предварительно и будильник завел. Договорились, что как только зазвенит, будем одновременно друг в друга пулять. Кто первый успеет, тот и в дамках. И непонятно было, сколько придется ждать – минут пятнадцать-двадцать или меньше. В общем стоим, как два идиота, целимся, ждем сигнала. Я играю свою роль и дантесовскую рожу строю, хотя сроду его не видел, даже фотокарточки, как он там выглядел. А соперник мой тоже стоит с надменным лицом и побелел весь, словно посмертная маска Пушкина. Ну, я автолюбитель со стажем, реакция у меня что надо, да и будильник мой – я за долю секунды чую по утрам, когда эта сволочь вот-вот должна зазвенеть. Проходит некоторое время, и звон этот ненавистный и противный наконец раздается. Я, естественно, первым мгновенно реагирую и нажимаю на пластмассовый курок. Происходит черте что, какой-то дикий ужас, вой, треск, гром с молниями и прочими световыми эффектами. Соперник мой с перепугу аж пистолет подбросил вверх, а вот на свой курок так и не нажал. И тут же, смотрю, падает он на ковер – в смысле, не только пистолет, но и сам Пушкин. Ну шутник, думаю, не обманешь. И все равно, жалко его как-то стало. Он ведь на полном серьезе, а я дурачусь. Что-то во мне даже перевернулось. Подумал, зачем все это нужно было. И вообще какое-то нехорошее предчувствие вдруг появилось на душе. Эх, думаю, брат Пушкин, давай-ка как-нибудь по-другому будем жить. Ведь столько еще всего хотелось бы у тебя выспросить, узнать, а мы этакой вот детской ерундой занимаемся. Чушь какая-то, бред собачий. В общем, подошел ближе и вдруг похолодел: живот поэта был прострелен, а из раны сочилась настоящая алая кровь. Я растерялся и, не зная что предпринять, содрал с раскладушки простынь, чтобы перевязать хотя бы рану. Я все еще думал, что это какой-то фокус, ну не может такого быть. Сюрприз от племянничка? Но Пушкин сделался еще пуще прежнего бледным. Все лицо его покрылось крупными каплями влаги. И потом его глаза… Они как будто смотрели и в этот мир и куда-то еще, внутрь или в некое запредельное пространство. Я увидел этот взгляд и, наконец, поверил в то, что действительно ранил поэта, причем смертельно. Моя это работа. Не знаю, каким образом, но это сделал именно я. И я уже знал, что Пушкин умрет от этой раны.

Раненый мною поэт явно страдал от боли, но, как мне показалось, старался сдерживать себя, не издавая ни звука. Так смотрел он беззлобно на меня и что-то шептал, не давая себе воли ни закричать, ни застонать. Я ему, мол, да ты не стыдись, брат Пушкин, боли своей, стони себе на здоровье и тебе будет легче. Нет, говорит, жена услышит, и смешно же чтоб этот вздор меня пересилил. Ну вот, думаю, и жену теперь вспомнил. И тут, вдруг, холодно как-то стало в квартире. Конечно утро было раннее, но все же не зимнее, вон лето за окном в первых лучах солнца купается, пение птиц через открытую форточку доносится. Нет, решаюсь я, придется скорую вызывать, куда ж деваться. И милицию заодно. Что ж это я стою и руки опустил, чего боюсь? Пускай меня вяжут, а его спасают. Нельзя же ничего не предпринимать. Посмотрел снова на Пушкина, много ли крови простынь впитала, и вижу, что тело его, к моему изумлению, оказалось укрытым до подбородка откуда-то взявшейся черной шинелью. Черная ткань была запорошена настоящим зимним голубоватым снегом, окропленным местами алой кровью. Глаза Пушкина были уже закрыты, но он тотчас открыл их, когда почувствовал на себе мой взгляд. Свет в них был добрым, прощающим и в то же время чуть виноватым. Появилась слабая улыбка на лице и снова пропала. Пушкин вдруг потянулся всем телом ко мне, силясь что-то сказать, даже попытался приподняться, но так и не смог – рухнул снова на ковер. Снег стал быстро таять и исчезать, а с ним и тело Пушкино вместе с кровавым пятном на ковре. Все растаяло как льдинка, но не оставило ни капли влаги – ни воды, ни крови. Осталась на этом месте лежать лишь смятая, вся белая и без алых пятен простыня, на которой проспал эти несколько дней пришелец-поэт из прошлого. Я вздохнул, огляделся, собрал с раскладушки остальное белье и отнес все в ванную, бросив в корзину для белья. До субботы подождет.

Моя Наташка посчитала, что квартирант мой был таким же козлом, как и все ее бывшие мужики (не считая меня – я вроде ничего). Поиграл и оставил. Уехал, не написав записочки с номером мобильника или адресом. Когда мы помирились, я уж ей не стал рассказывать сути всей этой истории. Она не поймет и не поверит. У нее сейчас другое на уме. Теперь вот замуж за меня хочет. А поэты ее почему-то больше не интересуют.