Текст книги "Аэротаник"

Тут неожиданно Савельев сунул дуло пистолета в рот. Катя вскрикнула, но Надя сделала успокаивающий жест рукой и глазами, намекнув, что ситуация под контролем, ничего страшного. Тут же, однако, самоубийца вдруг передумал, вынул ствол из ротовой полости и весело добавил:

– Катька, не боись. Вам с Васькой сеструха выдаст по двадцать пять рублей. С книжки моей пусть снимет, – сказал он, снова сунул ствол себе в рот и тут же, не задумываясь, нажал на курок. Выстрела действительно не произошло – пистолет дал осечку. Командир, однако, рухнул, будто сраженный пулей, но не упал на пол, а повис в проходе в воздухе. Петя с Надей тут же встали с места и деловито поспешили к висящему в горизонтальном положении Савельеву. Он, очевидно, на сей раз не спал, а пребывал в том же трансе, что и пассажиры. Удивленные Катя и Степан Ильич тоже побежали за своими зелеными друзьями. Гуманоиды подошли к висящим ногам командира и подтолкнули вперед. Тело Савельева головой вперед плавно полетело обратно в переднюю часть самолета в сторону кабины. В предбаннике, однако, Савельев вдруг вздрогнул и стал как будто просыпаться, зашевелил руками и ногами, как перевернутый на спину таракан. Петя и Надя переглянулись, но продолжили путь и каким-то странным образом и без всяких затруднений воодрузили командира на свое рабочее кресло, после чего он уже не подавал никаких признаков прихода в сознания. Тотчас они вернулись на рабочее место Катеньки и стали осматривать его, щебеча на своем птичьем языке. Наконец, они обнаружили стоящий у откидного сиденья портфель Степана Ильича.

– Это мое, – поспешил объявиться хозяин портфеля. – Я ведь в данный момент как бы в командировке. У меня тут с собой самое необходимое – бельишко, полотенце, бритва электрическая «Харьков» – хорошая очень, удобная в дороге. Если, конечно, розетка с электричеством есть. А то ведь, знаете, бывает… Ну и это, прибор один с собой. Это по работе, я уже объяснял товарищам. А портфельчик этот у меня уже много лет. Так что вы не обращайте внимания, что маленько потрепан, и ручка вот еле-еле держится. Но я привык к нему. Раньше в баню с ним ходил и даже веник с собой брал – он почти весь помещался сюда, прутики только снаружи. Теперь вот у нас, слава богу, квартирка своя имеется. Хоть и малогабаритная, но со всеми удобствами. Даже горячая вода есть. Бывают отключают, правда. Но не часто. Так что в баню я уже не хожу, редко когда.

Инопланетяне переглянулись друг с другом и о чем-то коротко посовещались.

– Прибора, прибора? Какая прибора? – спросил Петя.

– Да я, признаться, и объяснить не умею. У нас главный инженер лучше эту технику знает. Ему надо было ехать на завод, да вот, извиняюсь, понос у товарища начался, пришлось мне заменить его. Хотя я сам вообще-то больше по административной части. Но если вас интересуют подробности, он у тещи отдыхал в выходные и водички попил из деревенского колодца, а оттуда потом в тот же день кошку дохлую кто-то выловил ведром. Так вот Григорий Тимофеич, самолично увидев трупик, то ли отравился на этой почве, то ли просто по линии впечатлительности, так сказать, заболел расстройством. Неприятно, то есть, сознавать, что водички не совсем качественной наглотался… Ну, вы же сами понимаете…

– А мозна? – спросила Надя.

– Вам, Наденька, все, что прикажете. То есть что можно? Портфельчик?

– Приборсик смотреть.

– Ах приборчик? Я не совсем уверен, имею ли я право…

– Да что вы дурите тут всем мозги, – вмешалась Катя. – Вы что там у себя на молокозаводе военную технику производите? Молочно-оборонная промышленность какая-нибудь? Невелика потеря для родины, если дурная ваша никому не нужная хреновина попадет в соседнюю галактику. Пусть смотрят, пусть фотографируют. Может пригодится.

Преодолев чувство сомнения, Степан Ильич решился-таки на подвиг. Без согласования со своим начальником он нехотя вытащил из портфеля и вручил гуманоидам газетный сверток, внутри которого находился аппаратик непонятного предназначения, но, очевидно, весьма важный в процессах переработки коровьего молока и дальнейшего производства различных молочных продуктов от сливочного масла и сметаны до такого популярного у детей и взрослых лакомства как мороженое. Развернув старый номер «Правды», Надя и Петя с большим интересом углубились в изучение прибора, рассматривали со всех сторон, щупали зелеными пальцами и подносили свои нагрудные аппараты. Не забыли они обследовать и саму обертку – газету «Правду». Вряд ли преднамеренно, скорее всего случайно, завод-производитель родил на свет аппарат, способный помимо предназначенных функций выполнять иные – незапланированные. Жаль, что изобретатель этого блока так и не узнал, что за уникальное творение он создал. О, если бы ему рассказать, что его аппаратом заинтересуются представители других звездных систем. Но за свое изобретение не ведающий, что сотворил, инженер получил в свое время весьма скромную сумму – 380 рублей (старыми деньгами). Деньги он, кстати, сразу пропил.

Неожиданно наблюдавшие за таинством гуманоидов Степан Ильич и Катя к своему крайнему удивлению увидели на руках у Пети второй точно такой же прибор, который появился из пустоты. Свой же аппарат Пилька получил обратно. Осталось только завернуть его снова в газету и уложить в портфель. Петя убрал руки, и аппарат-копия остался висеть в воздухе. Неожиданно висящий аппарат вдруг каким-то волшебным образом оказался завернутым в газету «Известия». Гуманоидам что-то не понравилось, они покачали головами, произошло какое-то движение, всплеск, и газета «Известия» вдруг стала газетой «Труд». Затем точно так же появилась «Советская Россия», и, наконец, все-таки все вернулось к первоначальному варианту – газете «Правда». И тут только пришельцы обрадовались, заверещали и успокоились. Надя поднесла к висящему прибору свой нагрудный аппаратик, и тотчас изумленные земляне увидели, что завернутый в газету аппарат стал уменьшаться в размерах и, вдруг, превратившись сначала в светящуюся точку, исчез без всяких следов. Степан Ильич на всякий случай проверил свой портфель – не украли ли чего. Но все было на месте – и аппарат и даже личные вещи Пилька, включая электрическую бритву «Харьков», и даже пустая бутылка из под коньяка. Гуманоиды некоторое время еще как-то облегченно перебрасывались друг с другом птичьими своими фразами, а затем повернулись к стоящим рядом нашим землянам.

– Оченна понятно. Эта халосый стутька, зэр гут. Мы теперь знай, сто делай, – с радостью, наконец, сообщил о результа тах тестирования Петя своим земным приятелям.

Он хотел что-то еще добавить, но тут вдруг неожиданно оба нагрудных прибора Пети и Нади синхронно заговорили одним и тем же незнакомым птичьим голосом. О чем шла речь, землянам, было непонятно. Однако гуманоиды слушали очень внимательно и серьезно. Что-то по очереди они отвечали. Затем связь прекратилась.

– Насяльника званил из дома, – сообщила грустно Надя. – Ругался нэмнозка. Нельзя было контакт с вами. Оченно опасно. Но мы зе не знать про приборсик.

– А вы, Наденька, не берите к сердцу. Вы завтра с утра цветочки свежие на стол, вазочку с конфетками, полотенчико чистенькое к рукомойничку – он и успокоится быстро, начальник ваш, – оживился Степан Ильич, очевидно хорошо изучивший на своей шкуре, что значит быть в подчинении у сурового босса и как надо поступать в таких случаях. – Ну надо же… Такую женщину – и обидеть. И за что? Позвольте вас обнять в знак утешения.

– Насяльник и моя обидеть, – поспешил уточнить Петя и тотчас метнулся, почти прыгнул прямиком на мягкую грудь Кати в успокаивающие ее объятья.

Это нежное взаимное изливание чувств пришлось прервать к великому сожалению и той, и другой стороны. Опять зазвучал знакомый странный птичий голос того самого начальника Нади и Пети, который только что их обидел своими несправедливыми претензиями. После переговоров оба гуманоида еще пуще расстроились.

– Плахай новасти, – сказала Надя. – Вам нельзя больса бить сознательность. Скора самалета снова летать и толка патом все опять сознательность. Мы пойдем другой места, другая самолета. А вы ничего не помнить потом.

– А наса будет вас помнить. Всегда будет, – добавил Петя, все еще следя за движением мягкой груди Кати, которая дышала глубже и чаще обычного, полная различных эмоций и ранее неизведанных чувств.

– Ну что ж так? Это как-то несправедливо, – воскликнул Степан Ильич. – Мы ведь могли бы и того, продолжать… Поддерживать связь. Где-нибудь в другом месте, например. У меня есть в Затюкино один знакомый. Он все по командировкам ездит. Так у него квартира иной раз…

– Ни-и-и-е-е-е-е, – заржал Петя, чему-то радуясь. – Этта нельзя. Хотеть – мозна, делать – нельзя. Насяльник узнать – все, кранты.

– Какие кранты? Ой, а вы нас так и не сводили на свою тарелку, – вспомнила вдруг Катя, позабыв про кранты. – То есть на этот… на ваш спутник, станцию то есть.

– Эта тоза нельзя, – с сожалением сказала Надя, но вдруг замешкалась и переглянулась с Петей. Они быстро перебросились парой птичьих фраз и, наконец, Петя сказал:

– Мозна толка сени тсуть-тсуть.

– Какие сени? – опять не поняла Катя.

– Плихозая, – поправила Петю Надя. – Толка тсуть-тсуть плихозая мозна быть.

– Тогда пойдемте, нам интересно, – оживилась Катя

– А может мы тут с Наденькой побудем немножко, а вы сходите? – предложил Степан Ильич. – А то я что-то устал сегодня, столько дел было.

Когда выяснилось, что Наде все-равно надо вернуться на свою космическую станцию-тарелку, Пилька почему-то расхотелось быть усталым и оставаться на борту ТУ-104, и он отправился со всеми. Может быть тоже приспичило одним глазком увидеть, что там происходит и как все выглядит. А может ему просто хотелось быть поближе к 94-летней Наденьке.

Вся компания вскоре оказалась как раз у того главного люка, который был уже знаком двум нашим землянам. Надя и Петя объяснили, что необходимо встать на его середину. Когда все четверо оказались в правильном месте, люк вдруг стал как будто растворяться и наши друзья как-то неожиданно обнаружили себя в просторном помещении. Тотчас начались чудеса. Трудно было определить, комната это или нечто иное, не имеющее стен и границ и чему в нашем земном физическом мире нет определения. То есть они как бы были – белые стены, потолки и одновременно отсутствовали, а то вдруг вместо белых казались черными. Понимай как хочешь. Был свет, и в то же время света как бы не существовало. Но и мраком или чернотой это тоже не назовешь. Были семь цветов радуги, и одновременно эти цвета были такими, каких и не существует в мире солнечного света. Мелькали какие-то предметы вокруг, и в то же время их нельзя было увидеть или потрогать. И было потрясающее чувство иного измерения, во всем теле ощущался особый необъяснимый восторг. Свой собственный мир, оставленный за пределами этого внеземного космического корабля, вдруг вспоминался каким-то плоским и черно-белым, неудобным, неуютным, бессмысленным. Здесь же все начинало приобретать некие правильные выпуклые формы, не имеющие аналогии с нашим глупым трехмерным пространством. Ничего не понимавшим Кате и Степану Ильичу все одновременно становилось понятным и не требовало объяснений. Они стояли пораженные этим и не задавали никаких вопросов. Не было надобности. Надя и Петя все еще были рядом, но их как бы не было. Кажется, они говорили на своем языке, но никакого языкового или иного барьера вдруг не стало, он растворился, как будто был кем-то создан искусственно. Было такое чувство, что невозможно еще даже несколько секунд все это выдержать, хотелось вернуться обратно в привычный мир, но в то же время мысль о том, что придется уйти, казалась абсурдной, чуть ли несовместимой с жизнью.

В какой-то момент Катя и Пилька почувствовали в себе странные и неожиданные способности. Появилось такое ощущение, что все по плечу, что откуда-то вдруг появились навыки и талант рисовать, сочинять музыку, писать стихи и делать многое другое. Если бы были холсты, кисти и краски, то сейчас, сию минуту они смогли бы создать шедевры, достойные лучших музеев мира. Было бы перо и бумага – родились бы гениальные поэтические творения. Кажется, дай нотную бумагу или возьми какой-нибудь инструмент в руки, и тотчас появились бы прекраснейшие музыкальные творения. Надя и Петя, кажется, с интересом смотрели на реакцию гостей, сами, видимо, привыкшие к различным измерениям пространства и воспринимающие все как вариант состояния нормы, как люди, смотрящие иногда то черно-белые фильмы, то цветные. Но вот, наконец, не предложив гостям ни кофе, ни чаю, они молча как-то дали понять, что пришло время для расставания. И в этот же миг, не смотря на все законы иных измерений, вроде того, что досталось познать Кате и Степану Ильичу, нахлынула-таки на наших гостей какая-то чудесная волна грусти и любви, знакомая по тому – земному привычному миру. Это было странное и сильное чувство, заполнившее, каждый нерв и сосуд, каждую клеточку их несовершенных земных тел. Видно что-то подобное испытывали и зеленые коротышки, которые в этом родном для них пространстве нашим землянам казались и красавцами-великанами и смешными карликами одновременно. А какими им виделись гости-земляне – нам не доступно знать. Но и они – Петя с Надей тоже были опечалены минутой расставанья. Это было понятно без всяких объяснений и догадок. Дарились друг другу прощальные поцелуи и объятья, а может их не было вовсе – понимай как хочешь.

И непонятно, что произошло дальше, но Катю и Степана Ильича какой-то непонятной и неведомой силой вдруг вернуло на своих места в ТУ-104. Было 14.00. Не смотря на эйфорию и ощущение безумного счастья, смертельно хотелось спать. Но… Их сознание, кажется, не отключилось совсем, на все 100 %. Хотя это должно было произойти, по какой-то стандартной схеме, принятой у пришельцев, которые обязаны были предупреждать возможные контакты или исправлять последствия нечаянно произошедших случайных встреч с землянами. Вот и сейчас осуществлялось все то, что должно было восстановить прерванный полет. Как-то сам собой возвращался к нулевой точке весь тот порядок, что был на борту самолета до встречи с этим странным облаком, случайно или нет, оказавшимся на пути летящего лайнера. Невидимые ножницы вырезали тот остановленный кусочек времени, за который произошло столько многого. Склеивались обрезанные части, шов исчезал, и все возвращалось на свои места. Никто не должен был ничего помнить и знать – ни стюардесса Катя, ни пассажир Пилька, ни командир Савельев, никто из остальных находящихся на борту ТУ-104 и, значит, этот славный эпизод случайной встречи землян и космических гостей также должен быть стерт из памяти. И все же почему-то наши герои не впали в транс, просто уснули. Это не было отключением сознания, в отличие от остальных, а просто глубокий сладкий сон. Кто знает, возможно маленький металлический прибор в портфеле Степана Ильича все еще обладал какими-то не предусмотренными изобретателем-рационализатором сверхестественными функциями. Или Надя с Петей чего-то не доглядели (случайно, преднамеренно?). Конечно такой неестественно глубокий сон тоже сделал свое дело, и проснувшиеся Катя и Пилька не сразу поняли, было ли все это странным сновидением или пережилось наяву. А разбудил их громкий и насмешливый голос командира лайнера Савельева:

– Катюха, ты чо на работе дрыхнешь? Смотри у меня. Небось всю ночь вчера провожалась с каким-нибудь шустрым фраером. Нет бы меня в кино или куда-нибудь на танцы пригласила. Тут, бляха-муха, так растрясло машину, что даже мы с Васей перепугавши были, а ей, гляди, хоть бы что, понимааш ли. Слава богу проехали эту грозу страшную, все путем теперь. Проясняется. Давай, иди, народ успокаивай, короче.

Командирские часы Савельева показывали время 14.05. Самолет летел, обгоняя редкие полупрозрачные облака. Катя посмотрела на очнувшегося тоже Пилька и попыталась понять, что выражает его лицо. Степан Ильич, при виде командира почему-то уже не вспомнил про свое Затюкино. Он сидел с глупым и счастливым лицом, улыбаясь своему только что увиденному сну. Чуть стряхнув остатки странного видения, он вдруг что-то вспомнил и полез к себе в портфель. Помимо всего прочего неожиданно обнаружилась початая бутылка коньяка, в которой было около пол-литра содержимого. Долго и с разочарованием смотрел Степан Ильич на нее, чесал макушку головы, пожимал плечами и не мог ничего объяснить сам себе. Улыбка сошла с лица. Катя, вставая с места, тоже мельком увидела этот предмет его сомнений, и в ее глазах появилась та же тень недоумения. Она еле-еле взяла себя в руки и отправилась выполнять свои обязанности в салон самолета. Она все носилась туда-сюда по салону, а Степан Ильич все хотел найти возможность поговорить с ней, разобраться во всем. Где тут правда, где сон? Или все это на его плечах, в его усталой несуразной голове? Но всякий раз, когда такая возможность на минутку предоставлялась, он вдруг сомневался, боясь, что выйдет глупость, Катя тут совершенно ни при чем. Ведь не могут же люди видеть одновременно одни и те же сны. Если, конечно, это был сон… Катя тоже терзалась подобными сомнениями. Вот и вышло, что они не пообщались больше – ни до Хельсинки, ни позже, когда самолет поздно вечером возвращался домой и по пути на две минуты остановился на паршивом затюкинском аэродроме, высадив растерянного и притихшего Степана Ильича. Перед выходом за борт самолета, он все же успел бросить на Катю последний свой взгляд, полный отчаяния и недоумения. Она же ответила ему каким-то непонятным и странным выражением лица, и не попрощалась вовсе. Выйдя за пределы ТУ-104 в сумерки ночного Затюкино, Степан Ильич вдруг ощутил приступ одиночества. Ведь Катя – единственный свидетель того, что довелось ему испытать, а теперь он и ее потерял. Уже на земле, он вдруг понял, что означал взгляд стюардессы. Улетел в неизвестном направлении единственный шанс хоть как-то вернуть, задержать, сохранить в себе остатки того пережитого дня. Так шел он по неровному полю, пока не вляпался в относительно свежую коровью лепешку. Тут ему стало совсем плохо, и он разрыдался, как хрупкая женщина. Впереди была скучная семейная жизнь в тесной хрущевской квартирке, смертельно надоевшая работа на молокозаводе, усталость, однообразие. Но зато осталась тайна – сладкая, чудесная, светлая – она грела, поддерживая зеленоватый огонь этой тихо горящей в сердце лампадки.

Катя, вернувшись из рейса, на следующий же день уволилась с работы. Последний свой полет она хотела запомнить на всю оставшуюся жизнь таким, каким он был – с временной остановкой в глубинах странного облака. Со всем этим неповторимым чудесным видением, со всеми удивительными и неописуемыми ощущениями и переживаниями. Пусть это был просто необыкновенный сон, пусть не сон и не явь, а что-то еще, но правда это то, что ей посчастливилось однажды проснуться кем-то иным, редким в этом мире существом, причастным к тайнам, о которых нельзя было поведать никому, даже лучшей и надежной подруге.

В хорошие дни, когда на затюкинском пустом синем небе вдруг появлялось случайное одинокое и странное облако, Степан Ильич становился сам не свой. Он бросал все, работу, семейные дела, выбегал на улицу на открытое место и начинал долго-долго махать своим мятым носовым платком куда-то туда – в небо, радостно щебеча что-то себе под нос. Местные жители постепенно привыкли к новому сумасшедшему.

Где-то далеко от Затюкино в другом городе жила женщина, страдающая подобным непонятным психиатрическим недугом.

Ницца (аэропорт) – Хельсинки

Август-сентябрь 2009

Преступление и два билета на Казань
Роман

– Ну, не скажите… У меня в коллекции и красные и синие стекляшки, но лучше молочных стеколышек, мне кажется, нету на белом свете. Вот… Что, заметили? Именно. Свет-то он действительно белый, самый важный из всех. А все эти краски – это так, потеха одна, забава.

– А вот и нет. Кровь-то, батенька, она какая? А-а-а… Молчите? То-то и оно – красная, вот какая. А слыхали ли вы, милостивый государь, про такое заболевание, как белокровие? Вот так-то вот дела обстоят, и знаете вы прекрасно, что за болячка это. Уж ежели кровь из красной превращается в белую, то это, простите, братец мой, чистый… чистая смерть.

– Нет уж, позвольте слегка возразить. Я, конечно, не расист, но все-таки… Вы догадываетесь о чем я? Так-то вот, голубчик. Белые люди все-таки считаются… Хотя, я сам-то возможно иного мнения, но однако ж… Нет, неудачный пример… Но вот врачи-то, белоснежные халаты, гигиена, чисто вымытая белая кожа…

– Да бросьте вы свою кожу, нормальный здоровый человек не такой уж белый, как вы мне тут расписали. И вообще, расистом-то я вас как раз бы и назвал. Не скроете. Что касается так называемой якобы белой расы… Согласитесь, у европейских, я бы сказал, людей разные оттенки на коже встречаются – от розового до голубоватого, даже пятна иной раз просматриваются, не говоря уж о веснушках. А белыми становятся только покойники, особенно если они умирают.

– Ну, это они временно белые, а в конечном итоге покрываются трупными пятнами – синюшными, как нос у пьющего, то есть, заметьте, нездорового человека. Так что это вовсе не признак здоровья или жизни вообще. Вот, смотрите, белое вино. Замечательный напиток. С рыбой особенно идет, как по маслу. Рыба, масло… Масло, рыба… Цвета… Нет, я молчу, чего уж там.

– Ага, говорите белое вино? Так-с, наливаем. Ну что, поняли? Вот, хоть на окно, хоть на лампочку, даже на фоне ваших белых, простите, стен. Ну, где тут белый цвет? Название одно.

– Ой, уж вы скажете тоже. Ну ведь не красное же.

– Ха-ха! Будто красное вино – хуже. Хотя я сам люблю пепси-колу… Подождите, вы мне тут о рыбке – щуки, карасики, окуни, плотва – коту это все праздник. И то иной раз фыркнет и отвернется. А, простите, какое место в ваших аргументах занимает красная рыба? Ну, что, попались?

– Ой-ой, будто она, ваша, так называемая, красная рыба, главнее осетрины. Креветками, к вашему сведению, ее откармливают, вот она и краснеет, как от стыда. Кстати, если человек перед обществом или законом честен, то зачем бы ему надобно краснеть. Или, скажем, температура поднимается из-за какого-нибудь заразного инфекционного заболевания… Ну да ладно, о здоровье мы уже… А, кстати, вернемся-ка к нашей родной истории, которая показала… что?

– Ну, что она показала, ваша история?

– И ваша, ваша тоже, сударь. Так вот… Красные все-же были неправы. Теперь вон белогвардейские песни вспоминают, записывают, исполняют по радио. Белогвардейскую армию, извиняюсь, давно уже не ругают, даже уважают очень.

– Ну сейчас-то время уже другое. Какие-там белые и красные. История изменчива, а вот природа – нет.

– То есть, что вы хотите сказать?

– А то и хочу сказать, что зиму сменяет весна, все цветет и благоухает, и все проклинают белую зиму вашу холоднющую. Влюбляются опять же, цветочки нюхают.

– А белый божий день, по вашей же природной аллегории, природа между прочим сменяет темной страшной ночью, когда на улицу и выйти-то нельзя без револьвера, прибьют тут же у подъезда. Решительно прибьют. Что касается весны и всяких там благоуханий, то я бы сказал, что экскременты у вас, извините, собачьи благоухают с первым же потеплением, вот что. Хоть нос ватой, белой кстати, затыкай. Вступить некуда, вечно вляпаешься. А снежок – это чистота, идиллия, стерильность своего рода. Идешь, под ногами поскрипывает, пар из ноздрей поднимается, как дым, тоже белый, заметьте. Ангелы белокрылые чудятся. Детишки на салазках катаются, полных белых женщин из снега лепят.

– Ой, идиллия. Будто слякотных дней не бывает зимой. А женщины-брюнетки все-таки, согласитесь, гораздо привлекательней белобрысых ваших баб.

– А вы, милостивый государь, потрудитесь свою малограмотную терминологию попытаться заменить всеобщепризнанной, книжной. Почему бы вам всех, как вы изволили выразиться, белобрысых особ мира сего не назвать блондинками, а так называемых баб – женщинами. Да блондинки это сливки слабой половины нашего общества. Не случайно люди кавказской национальности, а заодно и итальянцы с французами, бросают все и едут в северные страны, мечтая познакомиться с белокурыми красавицами нашими.

– Ваши красавицы брови свои поросячьи подводят углем и губы красят под цвет малины бог знает чем. Интересно почему бы это?

– Это их личное дело, плохой, может быть, вкус. Я бы их сметаной намазывал, был бы женщиной, или даже белилами какими-нибудь. Кстати, вы Белинского читали? Там у него…

– Не читал и не собираюсь. Лучше Кота в сапогах или Красную Шапочку перечитаю в десятый раз, чем прикоснусь к этой гнусности.

– Ну так что ж говорить с вами. Ваши пестрые мысли вас доведут до лампочки. Ладно уж, пойдемте, заседание вот-вот должно начаться.

Прокурор Беляев Константин Несторович и адвокат Цветков Захар Глебович на этот раз не стали драться, наносить друг другу чувствительных ударов кулаками и коленками, кататься по полу и плеваться, а почти мирно направились рука об руку в зал судебных разбирательств. На прокуроре висела ненавистная ему черная мантия, но зато на голове красовался белоснежный парик, который он всегда перед заседанием приводил в порядок специальной щеткой и напудривал особой белой пудрой. У адвоката Цветкова парик покрылся серой пылью и давно уже оставался таковым, то есть иным, чем первоначально было обусловлено соответствующими традициями судебной культуры во многих странах мира, хотя и далеко не во всех. Черная мантия, однако, была тщательно отутюжена им собственноручно. При этом он пользовался старинным методом увлажнения ткани, набирая из алюминиевой кружки в рот воду и раздувая ее равномерно по поверхности ткани. По шипению утюга он определял правильность или недостаточность дозы используемой воды. Оба приятеля были приблизительно одного возраста – люди взрослые, но еще вполне молодые. Оба были похожи друг на друга, как братья, темноволосые, с блестящими от идей глазами. Несколько отличались они друг от друга весом и телосложением. Прокурор был суховат и бледен, а адвокат более розовощек и круглолиц. Оба они имели уже немалый опыт работы ведения тех или иных дел. Вне судебных разбирательств свой досуг Беляев и Цветков, будучи неженатыми, часто проводили вместе. Пили сладкий лимонад, ели пирожные и конфеты, ходили в кино и посещали прочие интересные мероприятия. Однако частенько спорили и даже легонечко дрались, но обычно мирились прежде, чем расходились по домам.

В зале судебных разбирательств зрители и участники очередного процесса, в том числе секретарь и все двенадцать присяжных заседателей, появились загодя и от нечего делать шептались, кашляли, шуршали фантиками, разворачивая шоколадные конфеты и ириски. Незаметно вошли в зал, заняв свои места, и наши приятели. Зал немного затих, когда голубоглазый хорошенький милиционер ввел и посадил в большую клетку подсудимого. Виновником процесса был некто Царьков Владимир Евгеньевич – огромный, неуклюжий, лохматый и все время ухмыляющийся молодой человек. Он то поглядывал злыми глазенками на присутствующих в зале, то, забыв где находится, грыз свои ногти, останавливаясь лишь для того, чтобы внимательно осмотреть обкусанное место. Наконец появился судья. Вернее появилась… Это была привлекательная, молодая на вид женщина – черноглазая, худенькая и стройная, что было понятно, даже не смотря на просторную бесформенность черной мантии, скрывающей ее фигуру. Парик же не мог до конца схоронить прелести ее тщательно вымытых дорогим шампунем волос, блестящих, как медная проволока. Глаза ее горели и глядели в зал, но будто не видели того, что там происходило – ни преступников, ни стульев, ни ламп, ни зрителей, ни присяжных заседателей. Может быть она видела зрителей других – театральных, а вместо скучных плакатов на стенах представляла роскошные ложи аристократов, лорнирующих дам и их кавалеров, сидящих внизу в партере? Возможно. Она и раньше начинала заседание будто откуда-то сверху, не видя зала. Но приходилось спускаться на землю, оставляя романтические прогулки меж розовых и голубых облаков до окончания заседания. Звали судью Марья Ивановна. А фамилия ее была очень даже знаменитая – Ульянова. Оба наших героя – прокурор Беляев и адвокат Цветков не сводили своих восхищенных глаз с того места, где она восседала и ревниво перешептывались.

– А чтой-то вы, Константин Несторович, – произнес шепотом адвокат Захар Глебович, – забываете по сторонам оглядываться, уж больно ваш взгляд неподвижен как-то и не может оторваться от некой особы, как я гляжу.

– Вы имеете ввиду тот, графин, что стоит на столе и на который я ввиду некоторого ощущения жажды посматриваю? Так предмету сему, смею вас заверить, в женскую баню путь заказан, ежели представить, что совершилось превращение оного в существо человеческой природы. То есть это я намекаю вам на вашу ошибку в определении, так сказать, пола предмета, ибо давеча вы соизволили причислить простой стеклянный графин к женскому роду. А это весьма удивляет, учитывая уровень вашего образования. Однако ж я прекрасно осведомлен, что вы то сами как раз подобной физиологической потребности не испытываете, так как в моем присутствии выпили целую бутылку пепсиколы, буквально за две минуты до нашего с вами прибытия в сей зал. Так что ваш-то собственный взгляд, я убежден, направлен отнюдь не на этот же самый предмет, изготовленный умелым стекольщиком, а на некий другой, соседний с ним, имя которого пишется с большой буквы. И даже смею вас заверить, что этот предмет имеет отчество и знаменитую фамилию, что говорит об очевидной нестеклянной его природе. Я бы, пожалуй, коснулся снова темы различий мужского и женского лица в русскоязычной грамматике и отнес бы смело сей предмет к последнему роду.

– Экий вы находчивый у нас, скажите пожалуйста. Значит это не вы, а я – тот, который… Да знаете ли вы, милостивый государь, что помимо этих двух предметов в поле зрения попадает и кое-что еще, о чем вы по непонятным мне причинам соизволили умолчать. А ведь там на стене я отчетливо различаю некое насекомое. Да, да, именно там, между двух упомянутых мною и вами предметов. И я подозреваю, что существо это – комар. Именно его я и рассматривал только что с интересом. Возможно, не малярийный, но комар. Малярийные комары весьма редко появляются в наших широтах. А вот обычный комар – это очень даже распространенное явление. Не исключаю, что на африканском континенте дела обстоят с точной противоположностью, чем…

– Нет, вы батенька, не уходите в сторону. Вот, я же вам говорил, краснота на лице выдает ваши преступные мысли наружу, всем на обозрение.