Текст книги "Аэротаник"

– Можете не продолжать. Да, весьма интересная эволюция.

– В том то и дело. Однако, какого направления этот тип эволюции? Какова последовательность? Где точка отсчета? Думаете, ложечка?

– Пожалуй.

– Верно. Все с нее и началось. Но это в нашем разговоре. А ведь можно проследить и обратный ход развития. Что там до ложечки было? Смешно, будто ничего подобного. Как у китайцев, наверно, палочки. Это чтобы сахар размешивать, многого и не надо. Ну, может еще палец. А вот я подумал, что, если створки ракушек натолкнули древних….

Тут вдруг дверь приоткрылась и в дверях появилась голова Марьи Ивановна:

– Мальчишки, вы что? С ума сошли? Все вас ждут. Скорее. Обвиняемого будем слушать.

– Итак, – начала Марья Ивановна заключительную часть заседания, – мы долго с вами пытались определить степень виновности обвиняемого, исходя из показаний потерпевшей. Выслушали ее саму и заслушали показания двух свидетелей, провели оригинальный следственный эксперимент. Однако создается впечатление, что доводы как обвинительной стороны, так и защиты весьма равноценны и не дают нам возможности до конца уяснить сути произошедшего, и связано это с некоторым дисбалансом субъективной и объективной стороны дела. И хотя нас, судебных работников, в конечном итоге интересует объективность, однако не брать во внимание личные характеристики участвующих в процессе сторон мы тоже не можем. Такие понятия как менталитет, социальный уровень жизни, образование, особенности психического восприятия мира и прочее – это то, что не дает нам в одночасье решить интересующие нас проблемы. А иначе, незачем было бы всех вас звать сюда, проводить эксперименты, думать, ломать наши головы. Вова, ты… Ты что, спишь?

– Не-е-е, это я так – вниз гляжу. Щас только заметил, что ботинки у меня разные. Этот вот старей. А вот этот – левый… не, вру, правый – почти новье. Так-то со стороны незаметно, почти одинаковые оба, черные. Но этот вот старее, если как следует присмотреться. Я и раньше их не раз был путавши. И шнурки тоже другие. Здесь более тонкие. Если посадите, можно мать принесет, поменяет…?

– Дау тебя там стоят такие же, дома-то…

– Как это? А, это вы этот… анекдот вспомнивши? Так этот все знают.

– Ладно, анекдот. Посмотрим, кто будет смеяться в конце процесса. Ты сам-то расскажи, братец, как все же оно было, каковы мотивы твоего преступления. У тебя ведь тоже право есть свое слово сказать.

– Какие тут мотивы? Музон что-ли? Никаких песен, так просто болтался, молча.

– А физиономию зачем скорчил женщине? Что она тебе сделала? Да еще и эти слова…

– Дык, сам напугавши был, как бабку-то эту увидел. Кто ж ее не испугается. Не знаю, чего на меня нашедши было. Затмение какое-то, видать. Вот и вся мелодия. А так, чего еще сказать… Вроде нечего.

– Ну ладно, посиди малость, пока…

– Чево? Уже все, посадите?

– Я говорю, сиди покамест на своей лавочке. Прокурор будет тебя допрашивать. Не наври чего.

– Ладно, чего врать-то.

Прокурор Константин Несторович некоторое время ходил взад-вперед вдоль клетки, за которой находился обвиняемый. Клетку по-прежнему охранял хорошенький милиционер, который во время этой почетной миссии успевал мечтать о чем-то светлом. Это было видно по его улыбкам, которые никак не увязывались с тем, что происходило перед его глазами. Вова бросил рассматривать разные свои ботинки и с некоторым подозрением и настороженностью, но не без интереса, принялся следить за ходьбой прокурора. Слегка он напоминал зрителя теннисного турнира, хотя, по понятным причинам, голова его двигалась налево и направо несколько медленнее. Константин Несторович иногда останавливался напротив обвиняемого, поворачивался к нему и пристально всматривался прямо в зрачки немигающим своим прокурорским взглядом. Когда он добивался желаемого, то есть когда Вова не выдерживал этого пытливого взгляда и опускал свои красноватые, натертые грязными пальцами, глазенки, ходьба снова возобновлялась. Приблизительно так ходят в своих маленьких тюремных камерах политические арестанты. По крайней мере, такими их показывают в старых черно-белых фильмах. Они ходят и ходят из угла в угол, о чем-то важном думают. Иногда они, правда, стучат кулаком по стенке – перестукиваются с соседями, а также делают чернильницы из хлеба, наливают туда вместо чернил белое молоко и всякий раз, когда кто-нибудь заглядывает в камеру, мгновенно проглатывают этот прибор. Ну, а потом снова начинается та же ходьба из угла в угол. Руки они держат непременно за спиной, хотя надобности в этом как бы никакой, ведь наручников на запястьях нет. Руки прокурора при ходьбе тоже находились в правильном месте, и у него тоже не было наручников на запястьях. Впрочем, почему бы они должны были быть у прокурора. Наконец эта увертюра подошла к своему завершению. Прокурор остановился теперь уже на длительное время и, наконец, зазвучал его голос.

– Не знаю… Затрудняюсь… Язык повернется так, голосовые связки дрогнут этак, и вот, глядишь, возникает звук, к примеру, слово. Ну, скажем, милостивый государь или ваше превосходительство, сиятельство, высочество, высокоблагородие, товарищ, наконец. Вот я и хочу сейчас, здесь, в этом зале попытаться обратиться к обвиняемому. Но, простите, как? Может быть «гражданин», как это принято? Пожалуйста, я готов… Вроде все правильно. Но что это? Почему протестуют мои голосовые связки, почему язык отказывается подчиняться мне? Или вы уже не в моей власти, родные мои? Что? Понятно. Они готовы, но сердце, душа-матушка, мозг – вот, кто сопротивляется, вот какие инстанции не дают добро. Ну-с, а что братец желудок подсказывает? Ага: у обвиняемого есть имя? Ну, так…? Что вы, мои друзья, сердце, душа и мозг на это скажите? Ах вот оно что. Понятно. Слишком много было в нашей истории великих личностей, носящих это древнее славянское имя, возможно, даже библейское – сейчас не припомню. Так вот – не рекомендуют. То есть, ни гражданин, ни Владимир, тем более, ни милостивый государь. Что? А, понял. Мое сердце, моя душа, мой мозг считают, уж лучше гражданин обвиняемый, чем Владимир. Хорошо. Итак, уваж… Нет… Трудно в нашем деле. Что делать? Как? Что-что? А-а-а, правильно, родные мои. Необходимо все окропить каплями иронии. Все ясно. Итак, глубокоуважаемый, милостивый государь, ваше преступное величество, гражданин и товарищ Владимир, он же Володя, он же Володенька, он же Вова, он же Вовка, он же Вовка-Морковка…

Судья приподнялась с места и вопросительно посмотрела на прокурора.

– Все, Марья Ивановна, все. Это так, отступление, ирония. Иногда необходимо. Вот… Да-с, гражданин Вова. Согласен, все мы люди, все мы человеки. Как уже говорилось, все мы с плюсами, все мы с минусами. Но ведь этот философский вопрос можно рассматривать 360 раз, и каждый раз под разным углом. Однако, согласитесь, и от нас самих зависит, чего больше в крови – человеческого или животного. Я уж не говорю – божественного или человеческого. К вам это не относится, ибо в ту пятницу вы повели себя как животное, оскорбив душу чистого человека, причем, женщины. А, скажите, может быть вы приняли эту чистейшую женщину, встреченную вами, за некое иное существо, ну, скажем, себе подобное, агрессивное? Или, кто знает, почудился некий негостеприимный пришелец из другого параллельного мира, материализовавшийся сюда с недобрыми, корыстными намерениями? Возможно гуманоид из неопознанного летающего объекта? Или, на худой конец, опасный представитель агрессивной фауны почудился? То есть, вы не узнали эту женщину, приняли за иное существо, не наделенное теми правами, что имеем мы – простые земные человеки, что в свою очередь навело вас на мысль о снятии с вас ответственности за проступок. Возможно?

– Про сту…? Про сто? Тьфу ты. Про што? Бабу Люду, что ль не узнал? Да кто ж ее не знает. Никакое она не существо. Бабка как бабка.

– Ага, понятно. Значит, свою вменяемость вы не оспариваете. Прекрасно. Ясность мысли, заранее спланированная акция агрессии. Возможно, где-то все это есть на бумаге, расписано по часам и минутам, карта сквера, наиболее удобные для осуществления акции его уголки и тому подобное. В случае срыва – план Б и так далее – до Я. Да, серьезно. Тем более без мотива. За просто так. Любого. Первого встречного. Как там у Достоевского? Вошь я или право имею, уж не припомню – что-то подобное. Этак ведь весь город без причины-то можно подвергнуть опасности, дав волю таким вот. Ну хорошо. Продолжим. А, скажите, знакомо ли вам то шутливое или наполовину серьезное представление о том, что такое истина, и где ее некоторые лихие члены нашего общества после долгих поисков находят в конце концов? Правда, иной судебный деятель, обвинитель и, соответственно, мой коллега, не читавший Пушкина и других классиков, нашел бы вполне здоровым представление о том, в чем она – истина, истолковав сию знаменитую, переведенную с латинского языка, фразу по-иному, чем наши поэты это делали устами веселых гусаров и прочих несерьезных студентов. Вы, надеюсь, догадываетесь, о чем этот каламбур?

– Чего вы тут наговоривши-то, ничего не понять.

– Ну, братец, я вас, право, сам не понимаю. Ну вспомните же, мил человек: «Друзья, мы попросту живем, нас тешит чоканье бокала! Мы дружно пьем, и все кругом, чтоб выпить, чокнемся сначала и пьем, чтоб чокнуться потом…»

– Да я уже давно чокнувши с вами. Чиво вы хочите-то?

– Ну, хорошо, подсказка: Беранже. Его это стихи. В переводе, конечно. Теперь вспомнили? Но я не о нем самом. Это попросту намек. Ну, бог с вами, скажу прямо, но употребляя пока язык оригинала: In Vino Veritas. Ну, наконец, поняли?

– Чево вы на иностранном-то. Я в школу всегда не учивши ходил. Поймешь тут теперь эту белиберду.

– Ну, это вы, право, притворяетесь. Ведь это же одно из самых популярнейших изречений античности. Засвидетельствовано уже у древнегреческого поэта Алкея. Кстати, VI век до нашей эры. А поэты начиная с позапрошлого столетия вновь подхватили… Пример я вам должен привести, что ли? Хорошо, извольте:

 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат.
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas» кричат.
 

Это-то уж вы, я думаю, вспомнили, и не надо, надеюсь, пояснять, что это Блок.

– Конешно блок, еще как заблокировавши. С вами тут любой заблокируется.

– Ну вот, видите? А теперь вспомните русскоязычную версию этого изречения и поймете, причем здесь прокуратура.

– Не буду я ничего вспоминать. Памяти нету. Без ваших стихов тут и так обалдевши.

– Ясно. Понятно. Нет чувства вины за произошедшее. Воспоминания не вызывают раскаяния, а даже, образно выражаясь, пьянят, радуют душу, я бы сказал, маньячную душу. Да, я, кажется не ошибся. Серьезный случай. Однако все же хочется еще продолжить начатое. Итак: русскоязычный вариант выражения In vino veritas. Вы, конечно, понимаете это юридическо-поэтическое двусмысленное недоразумение? Вот ведь как бывает. Одну и ту же фразу можно использовать и в творчестве и в судебном деле, причем с разными целями. То есть мы можем как бы одним выстрелом убить двух зайцев.

– Чево? Какие еще зайцы? Я только на бабку цыкнувши был маленько. Зайцев не было. Про ружье – тоже. Это уж вы, точно, придумавши.

– Нет, про зайцев, вы не поняли. Это я образно, к тому, что… Как бы вам объяснить… Ну, допустим, вот вы охотник. Ваши пальцы пахнут порохом, а в ресницах спит азарт. О, почти Вертинский! Забавно. Так вот. Ружье-то оно одноствольное, и патрон… У Вертинского, кстати, в песне – ладан, а не порох, а вместо азарта – печаль. Вот, значит, патрон в нем – в ружье – один, последний. А у вас дома куча голодных детишек. Ждут вас. Слюнки по щекам так и текут. А супруга ваша уже надела фартук и белый чепец. Орудия приготовления пищи на столе, приправы-пряности наготове. Смотрит она сквозь слюдяное оконце в сторону леса, когда же появится любимый супруг – кормилец, обвешанный жирными, серыми зайцами, которых хватит на всю эту ораву. Да еще и шубку можно из шкурок сшить – самому младшему. Но это – не главное. Очаг горит, дров жалко и затушить не решается. Ну хотя бы, думает она, парочку пристрелил бы – крупненьких потомков кенгуру, то есть тех же зайцев, что я имею в виду. Кажется, кенгуру и зайцы чем-то схожи – видимо сильно развитыми задними конечностями. Вероятно они, действительно, разные ветви одного эволюционного дарвинского дерева. Ну, есть еще кролики, а так – ветвей не очень-то уж много осталось. Жидковато дерево. Далековато, например, до обезьяньей родословной. Это отдельная, конечно, тема. И вообще, мое личное мнение, что человек произошел от скрещивания обезьяны и гуманоида – пришельца с других планет. Это так, как говорил покойный Ефим Копелян, – информация к размышлению. Но вернемся в домик. Хотя нет, снова в лес. С домом все понятно. Итак, муженек, то есть, например, вы или кто-нибудь, ходит по лесу с одним патроном в одноствольном ружье и представляет всю эту картину – то есть, я уже не про обезьян и гуманоидов, а о голодных детях – их он представляет и поэтому сильно нервничает. А солнце уже путается в елях. Чтобы целиком его увидеть, нужно бежать из леса – куда-нибудь в поле, хотя бы просеку найти такую или реку, что простирается с востока на запад. А скоро и это уже не поможет. И вот ведь какая встает задача – одним выстрелом успеть убить двух животных. Понятно, что это чрезвычайно сложно, почти невыполнимо, зная повадки этих симпатичных длинноухих обитателей леса. Забегая вперед, отмечу, что такая или подобная этой ситуация наверняка повторилась у одного, у другого, у третьего охотника – вот и пословица родилась. Иной вопрос – получилось или нет. Важно, то, что предполагалось, планировалось, было желаемым. Но вы, ведь, хотите конец нашей истории дослушать? Извольте. Пусть вам будет приятно. Так вот. То, что у людей встречается редко, но все же иногда появляется на свет, у животных наблюдается еще реже. Я имею различного вида уродства. Мы знаем о существовании ломоносовской кунсткамеры и заспиртованных в банках младенцах. Но давайте допустим, что природа случайно оступилась и вызвала подобную мутацию у некой зайчихи, ожидающей прибавления. Возможно, она поела моркови, впитавшей в себя радиоактивные отходы Чернобыля, или ее супруг злоупо… То есть у зайцев… э-э-э. у них как бы свободно в этом отношении, и, тем более, они не употребляют крепких… Ну, хорошо, пусть возлюбленный этой мною упомянутой зайчихи в силу каких-то, скажем, социально-лесных проблем злоупотреблял тем видом грибов, которые в нашем понимании не являются съедобными и полезными, даже могут вызывать различные галлюцинации и прочие странные ощущения. Ну, а в животном мире, возможно, они вполне заменяют некоторым нерадивым зайцам, а еще, скорее всего, ежам, то, с чем боремся мы с вами. В общем – зависимость от грибов, агрессивное поведение, скандалы и прочие проблемы. В результате – патологическая беременность зайчихи, то есть его возлюбленной. Вот уже подташнивает как-то уж слишком сильно, вес прибавляется, неравномерно, вместо солененького хочется иногда, почему-то, как раз сладкого. Какие-то прочие перебои. Что-то не так, но что поделаешь. Где тут в лесу привычная нам медицина, с ее диагностическими возможностями? Придется так донашивать и рожать то, что заячий господь дал. И вот срок настал. Через девять месяцев… То есть, простите, у зайчих, кажется, сроки продолжительности беременности несколько иные… Ну да ладно, мы ведь фантазируем, все это происходит в нашем воображении, чтобы понять и разобраться в сути. Итак, роды. Тяжелые, лишенные любых элементарных гигиенических условий, без акушерок, без повивалок, сующих подозрительно тихим младенцам горящие тряпочки под нос. Нет, у них – у зайцев – все не так. Найдено лишь тихое укромное место. И вот они, наши малыши, после нелегких потуг появляются, но как-то странно – не один за другим, как библейские Фарес и Зара, а сразу, одновременно, будто два вагончика – один тянет другой. Да, действительно, так когда-то лет двести назад в Таиланде, который в то время назывался Сиамом, появились на свет двое сросшихся близнецов – Чанг и Энг – и сразу были объявлены порождением дьявола. Увы, эта беда постигла и мать-зайчиху. Сиамские близнецы, о боже! С горя она скончалась, успев лишь вскормить своим сладким заячьим молоком эту странную парочку, сросшуюся ушами. Шли годы. Ладно уж, обойдемся без бурь мятежных и порывов. Зайчики превращались в зайцев, набирали силу, вес, мужали. Увы, нормальной эту жизнь не назовешь. Но, ничего, приспособились. Вместе жили в широкой норе, вместе искали по лесу морковные клубни и прочие деликатесы, прятались от волков. Прожили жизнь, данную им богом, увы, не до глубокой старости, ибо в лесу появился он – охотник с одним патроном. А дальше, что рассказывать… Попала-таки пуля-дробина в зайца – одного из двух. Ну, а как второй убежит – когда окровавленный брат неподвижен, как поэт с дантесовской пулей в груди. И оставшийся в живых понял – бег бесполезен. Смирился с судьбой. Да и какая уж тут жизнь – остаться одному, даже если бы живые уши чудом удалось отделить от мертвых ушей убиенного братца-кро… э-э-э… брата-зайца. Невозможно долго прожить, все равно умер бы от горя и тоски или грибами бы объелся до галлюцинаций и самоубийства. А детишки охотника в тот вечер храпели и сопели своими носами. Набитые заячьими потрохами их детские животы дышали беспокойно, наперебой, сбивая с худеньких тел одеяльца. Ну вот, надеюсь, вы поняли, что я имел ввиду, говоря – одним выстрелом убить двух зайцев. Но ведь пословица эта не только о зайцах и охотниках. В нашей с вами жизни такие вот задачки встают периодически и не так уж редко – одним правильным решением управиться с двумя делами одновременно. Кстати, в некоторых странах вместо зайцев употребляют мух. Не в смысле питания. Я имею ввиду опять же мною упомянутое выражение, и их версия звучит как убить одним хлопком двух мух – что-то вроде этого. Может быть на каких-то материках и островах в подобных поговорках присутствуют другие животные или опять же насекомые – тушканчики, медузы или клещи, уж не знаю. Что касается мух, то, на самом деле, в том же Китае, я слышал, ими вовсе не брезгуют, употребляют в пищу. Но мы не о питании. У нас здесь суд идет. И мы должны двигаться вперед. Итак, вернемся к нашим баранам.

– Какие еще бараны тут появивши? Только что зайцы были, теперь бараны вдруг.

– In vino veritas – вот наши бараны. Заметьте, это не просто фраза, а замечательный тест…

– Чево? Какой еще тесть? Ваш что ли? Я ведь не женивши еще, мать вон спросите. Нет у меня тестя никакого.

– Я же говорю не о вашей женитьбе, Бальзаминов вы наш, а о возможности тестирования подозреваемых в преступлениях с помощью тех или иных специальных вопросов, то есть тестов, и, анализируя ответы на них, получать таким образом дополнительные подтверждения виновности. Учитывая то, что давеча вы сознательно отказались произнести вслух русский перевод этой знаменитой и широко цитируемой в поэзии фразы, которая благодаря ее пикантности, а также всем понятной двусмысленности, употребляется и в судебной экспертизе, по крайней мере, вашим покорным слугой, то, думаю, этот факт только добавляет сажи на вашем лице.

– Чево? Не замаравши я нисколько, какая еще сажа. Там в камере и печки-то нет. Может пыль? Да тоже вроде было ничего, терпимо.

Поплевав на пальцы, Вова все-таки на всякий случай перестраховался и проделал несколько гигиенических манипуляций со своим лицом. Не прошло и минуты, как появившаяся на лбу и носу грязноватая влага испарилась.

– Ну что ж. Тогда смело скажу я: In vino veritas, или истина в вине. Повторяю – в ви-не.

Произнеся с особой отчетливостью эту фразу, прокурор Константин Несторович, прищурив глаза, стал внимательно следить за реакцией Вовы, а именно, за движением его зрачков, век и над ними свисающих бровей, губ, возможного общего вздрагивания, изменения цвета кожных покровов лица – особенно интересовало появление пятен, сильное покраснение, хотя в счет шло также резкое побледнение – то есть за всеми возможными, связанными с чувством вины, реакциями. Однако Вова оставался таким же, каким был – слегка нервным и озабоченным какими-то своими проблемами, вроде случайной подмены обуви и тому подобного. Цвет его лица никак не изменился.

– Н-да. Ну-с. Вопрос проясняется в любом случае. Вина проступает наружу, словно неубранная осенняя листва, как только, с появлением первых лучей весеннего солнца, застарелые покровы снега подвергаются расплавлению. Ну и запахи различные неприятные также появляются, лишившись снежного покрытия. Это закономерно, и это истина. Я закончил.

Адвокат Захар Глебович Цветков тоже не захотел начинать опрос обвиняемого и свою защитную речь так вот сразу. Ситуация требовала некого предварительного размягчения обстановки. Поэтому защитник прежде всего попытался сделать все наоборот, чем предыдущий оратор. Приблизившись к обвиняемому, он остановился, встал в позу поэта, то есть скрестив руки не на спине, а на груди. Затем он даже слегка облокотился о клетку. Некоторое время с его лица не сходила уверенная, спокойная и приветливая улыбка. Он не стал носиться взад-вперед, как заключенный в камеру революционер. Он просто стоял на месте. Иногда он посматривал на Вову, но как-то легко, игриво и ласково, будто Вове было от силы 10–12 месяцев отроду, и находился он в данный момент не в клетке, а в детском манежике. Все это время Захар Глебович не то что бы явно что-то насвистывал, но имитировал губами легкомысленный и беззаботный свист, подчеркивающий незначительность и несерьезность произошедшего инцидента. О том, что это была какая-то мелодия, говорило и ритмичное движение правой ступни в такт. Судя по скорости движения ноги, вряд ли это был похоронный марш или другая какая-нибудь трагическая вещь. В свисте, однако, судья никак не могла упрекнуть адвоката, так как никакого музыкального звука до ее ушей не доносилось, за исключением периодически чуть проскальзывающего некого шипения, напоминающего звучание вроде фю-фю-фю. Но до свиста все равно не доходило, поэтому защитник не получил никакого замечания. Однако пора было переходить к делу и задать пару вопросов подзащитному. Но прежде, опять появилась в руках защитника красная книжечка, что-то в ней снова отметилось.

– Владимир… Да-с, замечательное у вас имя. О, это все знают, что простым смертным такого не дают. Сколько князей, поэтов, политиков – потрясающие люди. Матери – они ведь предчувствуют, какой-то странный механизм срабатывает… Бывает, хочется назвать сына Иудой, Адольфом, Иосифом, Лаврентием, Наполеоном…. Но нет, что-то не дает иным этого сделать… И слава богу. Но, странно, согласитесь. Мистика. Планируешь одно, а в последний момент… И вот уже в свидетельство о рождении сотрудницей известного заведения вписывается иное имя. Чернила еще не высохли. Женщина-чиновник боится сразу закрыть эти корочки, помахивает несколько секунд в воздухе, еще держа в другой руке перо. Никаких шариковых ручек – все то же скрипучее металлическое перышко, придуманное где-то после Пушкина, ибо сам он еще писал гусиным пером. Кончик пера только что искупался в ванночке с фиолетовой жидкостью и тоже подсыхает. Естественно, в таких заведениях обязательно предусмотрен настоящий чернильный прибор, массивный, красивый. И ручка не простая, особая, возможно, эбонитовая. В тот день, когда это произошло, мы знаем, времена были еще застойные. Конец, так сказать, неудавшегося и несколько затянувшегося эксперимента. Хотя отчего же совсем неудавшегося? Было… О, немало прекрасного и хорошего было. Но к середине восьмидесятых вдруг в пелене серых облаков открылась пустота – нет, не пресловутая черная дыра, а кусочек синего неба. Именно там должна была появиться, хотя бы промелькнуть, она – та самая птица, описанная Горьким… э-э-э… то есть… им воспетая. Да, именно, воспетая. Но что-то тянуло назад… Простите, вас как по батюшке? – обратился Захар Глебович, к пожилой женщине с мокрыми и красными глазами, а также с промокшим от слез носовым платком, зажатом в морщинистых руках. При этом защитник сменил на пару секунд эмоциональную возвышенность своей защитной речи на обыденный вежливый тон.

– Елена Петровна, – пробормотала мать Вовы и заплакала еще сильнее.

– Да, вот и Елене Петровне хотелось назвать сына как-то иначе, простым банальным именем, например, в честь тогдашнего генерального секретаря – последнего кремлевского старца.

Прокурор Константин Несторович, внимательно слушавший речь адвоката, насторожился и покрутил глазными яблоками, дабы срочно вспомнить имя того вождя, и убедиться, нет ли тут какого-нибудь подвоха, и вдруг вспыхнул, даже встрепенулся, сидя на своем месте. То есть, подвох был, однако. Захар Глебович же невозмутимо продолжал:

– Но нет, что-то вдруг произошло с ее сознанием, будто бы появился внутри голос. Стала она прислушиваться потихоньку к нему, советоваться. И вот там, в учреждении под названием ЗАГС, в ее руках, как мы уже упоминали, появились заветные корочки – свидетельство о рождении с именем, придуманным не ею самой, а подсказанным внутренним голосом. Чернила высохли, можно было закрыть створки документа и спрятать на груди. О, это решило судьбу мальчика – славного розовощекого карапуза. Владимир! Ну кто, носящий такое имя, решился бы стать преступником? Вслушайтесь, как благородно звучит: Владимир. А теперь представьте: Владимир – глава банды. Владимир – мафиози. Владимир – предводитель всех городских хулиганов. Неужели этот нонсенс выдерживают ваши уши, ваши нервы? Да бросьте вы, господа. Другое дело: Владимир – князь великий. Владимир – летописец. Владимир – наследник царского престола. Владимир – поэт. Владимир – вождь, президент. Вот! И никак не иначе. Скажите, уважаемый Вова, доводилось ли вам слышать имя героя одного из самых известных шедевров мировой литературы – хитроумного идальго Дон-Кихота нашего Ламанчского, славного рыцаря?

– Училку у нас в школе одну Дон Кихотом звали. Злючею была, от этого и похудевши видать.

– Значит знакомы со школьной скамьи. Похвально. Действительно, высокий рост и худоба иной раз ассоциируются в нашем представлении с некими знакомыми по книгам и кино персонажами. Ну что ж, забавно.

– Она один раз указку об меня была сломавши.

– Вот как? Учительница? Да-с. Это многое проясняет. Женщина, уже перешагнувшая тот возраст, когда были еще светлы и святы надежды. Но вот граница пройдена. Такое, увы, нередко и, по иронии судьбы, чаще всего бывает среди женщин-учителей. Перефразируя популярную песню «Какая ж песня без баяна», можно сказать «Какая ж школа без старой девы». В один прекрасный момент становится очевидным, что личная жизнь не удается. Где они, мечты юности? Где их сладость, как сказал поэт. Какое оно, семейное счастье? Увы, нет его и возможно уже не будет. Смотреть со стороны на чужое семейное благополучие, улыбаться, делать вид – что может быть унизительней? О, как стыдно называться старой девой. Будто назло, эти мысли подтачивают, словно червь, и душу, и тело. Какой-то подсознательный механизм потихоньку меняет женщину и делает именно такой – сухой, костлявой, некрасивой, старомодной, ворчливой. А ночью бессонница, слезы, думы – зачем, почему. Ведь многое еще в моих руках. Пойди к швее, в косметический салон, к доктору, наконец. Нет. Буду делать себе назло еще хуже. Мокрая по утрам подушка. Как-то надо успокоиться. Провести уроки. Опять игривые, шумные дети. Чужие! Дети счастливых родителей… А своих-то нет, да и возраст уже маячит – тот, бальзаковский. Невинная улыбка или шутка карапуза по имени Вова, тоже чужого ребенка, и вот нервы не выдерживают. Указка сломана. Боже, что я делаю. Нет, не попрошу прощения. Пусть мне будет хуже. А что же жертва этого нервного срыва? Увы, ему это травма – след на всю жизнь. Сама физическая боль – ничто, по сравнению с душевной раной дитя. Что он тогда мог – малое несмышленое существо? Даже матери не сказал, себя обвиняя. О, любой взрослый ответил бы достойно, поставил бы на место этого так называемого педагога. Но не наш, тогдашний герой. И вот, годы проходят, школа позади. Как тут удержаться, не сказать пару ласковых слов какой-нибудь женщине бальзаковского возраста и выше. Нет, не она. Возможно. Не та, что вынуждена была когда-то компенсировать бедной школе сломанный предмет, приобретя его за свои деньги в магазине учебно-наглядных пособий, кое-как отыскав на полке между географической картой чукотского региона и бутафорным учебным черепом. Вот и все наказание. А может быть и она… Тоже, смотри, в очках, худая. Кто их разберет. Уже много лет прошло. Но уж я-то не буду руки поднимать, ломать указки об эту сухую спину в отместку. Тем более женщина. Но как тут слово не сказать, крепкое, колкое, меткое. Сложно удержаться. Итак, вернемся сюда, в зал судебных заседаний. Вот она – очевидная и неоспоримая, я думаю, ситуация. На ваш суд. Но прежде я тут упомянул некого литературного героя. Нет, не с проста. Вот, что я хотел еще сказать. Талантливый и неординарный человек, ну, такой, к примеру, как Владимир Маяковский или наш современник Володя Высоцкий, не только мыслит образами, но он и видит все не так, как мы с вами, а через призму своего таланта. А иначе, как бы мы жили? Только учебными пособиями? Скучно, господа. Не будь среди нас чудаков, которые, встретив на пути, допустим, комбинат по перемолу зерна, видят в нем некое чудовище и сражаются отважно, по-рыцарски. А иной раз, к примеру, встречают в темных скверах старушек, а глаза и воображение преломляют свет и реальность в такой степени, что… Собственно, я все, закончил. У меня нет больше вопросов к своему подзащитному.

– Ну что ж, – спустя некоторое время взяла, наконец, решающее слово судья Марья Ивановна, когда выяснилось, что ровно половина присяжных заседателей обвиняют Вову, а вторая – готова его простить. – Выходит, ситуация не из легких.

– Из печени, – успел шепнуть Цветков Беляеву.

– Столько весьма обоснованных доводов в пользу обвиняемого и против него. Вспоминается одна притча, которую вы не найдете ни в одном евангелии. Я, впрочем, вообще не могу разобраться и понять, откуда я ее знаю. Возможно она родилась здесь, внутри моего тела. Или… Согласитесь, как это похоже на непорочное зачатие. Ведь можно зачать, наверно, не только тело, но и мысль, которая по чьей-то высшей воле, так вот вдруг, появляется внутри кого либо из нас. А нам кажется, будто сама по себе. На самом же деле такого быть не может. Мысль всегда кем-то или чем-то навеяна, например, тем, что мы видим, слышим, читаем, то есть другой чьей-то мыслью. А если это не так, то что это тогда значит? Но вот произошло зачатие – некий сгусток чего-то неопределенного, какая-то энергия мысли попала внутрь. Она разрастается в душе, перемещается в мозг и формируется там окончательно. Так вот однажды она проникает в уста, превращается в слово и вылетает вопреки нашей воле, словно повзрослевшая ласточка из родительского гнезда. И летит, летит по свету. О, я знаю, что меня зовут Мария, и это, возможно, вызывает ироническую усмешку у многих из вас. Ну что ж, ваше право… Даже в этой ситуации среди вас найдутся и защитники, и обвинители тому, что я – судья этого процесса – пытаюсь сейчас сказать. Только ведь я ничего не утверждаю. Мне, в конце концов, все равно, откуда это во мне. Но пусть поднимет руку тот, кто где-либо слышал или имел удовольствие читать эту притчу. Думаю, их нет ни в этом зале, и ни где-либо в другом месте. А дело было так. Когда-то давно в одном забытом царстве жили-были две сестры – немолодые уже женщины. О, они и любили друг друга, и враждовали между собой. И пришло им как-то в голову сделать угодное своему царю. Думали, думали и решили испечь блинов, а потом отнести во дворец владыке. И вот каждая из них решила заняться стряпней, то есть по своему рецепту приготовить тесто. А дело было еще и в том, что муж одной держал кондитерскую лавку, а другой – торговал соленой рыбой. И вот та, которая не могла уже без отвращения смотреть на бисквиты, пирожные и прочие сладости, положила в тесто только соль. Сестра же – та, что соленую рыбу не могла есть уже ни в каком виде и даже видеть ее не могла, положила в месиво только сахар. И та, и другая сестры, обмакнув пальцы в тесто и облизав их, остались довольны каждая своим результатом. Испекли они по одному блину и пошли по очереди во дворец к главному привратнику – каждая со своим блином, ибо царю нельзя было дарить подарков минуя привратника – за ним было последнее слово. И вот жена кондитера приносит блин в сторожку и спрашивает привратника, может ли она напечь таких вот блинов, чтобы передать их любимому царю. Привратник попробовал и говорит, мол, нет, дорогая, уж больно ты блин-то пересолила. Сделай-ка новое тесто. Женщина расстроилась и ушла ни с чем. Приходит вторая сестра – та же история, только блин не принял привратник из-за излишка сахара в нем. И эта сестра вынуждена была тоже уйти. Погоревала первая. Но делать нечего – приготовила новое тесто, да вместо соли, вздохнув, положила сахар. Ну и другая тоже решила исправить свою ошибку. Только пришлось вместо сахара соли бухнуть. Всю ночь провозились, и утром обе пришли к привратнику. А тот опять ругать – первую сестру теперь уж за сахар, а вторую – за соль. И стали обе сестры плакать-рыдать, да друг друга обвинять – не известно за что. А привратник мудрый был человек, успокоил женщин и говорит им: не расстраивайтесь, тетушки, смешайте оба теста – вот и блины получатся. И царю понравятся, вот увидите. Так и сделали сестры. И блины, действительно, удались на славу. И привратнику досталось, и царю отнесли – царь похвалил и грамоты выписал хвалебные обеим женщинам. А привратник как-то встретил их и говорит, мол, а вот ежели бы отравили вы тогда своими солеными или переслащенными блинами владыку нашего – не миновать бы вам было кары какой-нибудь. Вот такая история – прямо как здесь у нас с вами. Так что вот мое последнее слово: смешав ваши, господа, два теста, я должна сказать, что наш обвиняемый, получается, не такой уж плохой чемодан, хотя и, увы, не самый лучший на свете. Слышишь, Вова?