Текст книги "Аэротаник"

Усиливший позиции обвинительной стороны старичок умолк. Но его взгляд напряженно искал предмет сосредоточения и, наконец успокоился, найдя лениво летающую по залу судебного заседания жирную муху, что, видимо, смогло отвлечь его от каких-то неожиданно появившихся в сознании смутных и тревожных мыслей. Глаза при этом, и даже голова, не могли оставаться спокойно на месте, а двигались, как будто были привязаны невидимой нитью к мухе, например, к задней ее лапке. Чем-то старичок также напоминал любителя запускать бумажных змеев или конструктора летающих моделей самолетов – тех, которыми можно управлять с помощью радиоприбора с земли и заставлять их делать разнообразные летательные фокусы, чуть ли не мертвые петли. Понятно, что стоящий внизу хозяин модели при этом должен неотрывно следить за движением самолетика.

Поблагодарив приятной и благодарной улыбкой свидетеля, прокурор Беляев решил повернуть в сторону своего коллеги адвоката сверкающие от предчувствия победы очи, а улыбку приятную при этом предварительно поменял на надменную. Но дотошный адвокат, привстав, уже требовал уточнений и ответов на некоторые вопросы.

– «По волне моей памяти»… Да, кажется был такой диск, – начал защитник Захар Глебович Цветков, когда ему снова предоставили слово, чтобы опросить свидетеля. – Удачная по тем временам работа композитора Тухманова. Да-с. Океан нашей памяти – о, чего там только нет, Все мы про это знаем. Целые острова и островки. Мы их храним, оберегаем. Но иногда, представьте, забываем об их существовании. И лишь случайно наши бригантины заносит попутным ветром или той самой волной снова к этим чудным берегам. Где вы – зеленые, ярко освещенные солнцем строва-мелодии? Нет, надо чаще пытаться вспоминать о них, посещать эти неповторимые места. К счастью они нет-нет да и появляются на гладком лазурном горизонте океана нашей памяти, и с ними на некоторое время мы словно возвращаемся в какие-то славные и добрые времена своей жизни. Есть, конечно и суровые скалистые архипелаги. Это тоже нужно нам, ибо трудные периоды жизни всегда соприкасаются с чем-то хорошим. И я хочу подчеркнуть, что это одна из удивительнийших тайн нашей жизни – возможность еще и еще раз ощутить забытое, но дорогое, потерянное навсегда именно через эти островки нашей памяти, где звучат еще и еще любимые мелодии детства, юности, молодости. Мелодии наших родных и близких. Мелодии различных периодов нашей жизни. Мелодии прошедшей эпохи.

Так вот, будьте любезны, уважаемый свидетель, ответить на следующий вопросик. А не найдется ли островка в океане вашей памяти, населенного мелодиями любви и муки, измены и ревности, всего того, что присутствует в любом томике стихов лирического поэта, в любой долгоиграющей пластинке с записью того или иного популярного артиста – исполнителя той же романтической или, скажем, бардовской песни, причем, это может быть и мужчина-бард, показывающий творчеством свое мужское восприятие жизни через призму любовных отношений, нередко даже пытающийся войти в образ противоположный, искусственно деполяризуя свое я и как бы в порядке эксперимента, временно, конечно, выставляя в каком-то отдельно взятом своем произведении себя в роли лица иного, чем это подтверждается свидетельством о рождении и паспортом. Но я не о них, мужчинах, ибо творцом поэзии или иного, например, какого-либо музыкального жанра, почему бы нет, может оказаться и то самое иное, чем мы, уважаемый, с вами, существо, то есть собственно женщина – ведь не так уж редко в нашем, многокультурном государстве встречается присутствие творцов культуры, с самого своего рождения являющихся настоящими, а не мнимыми, представительницами слабой половины человечества. Так вот, ежели этот остров, омываемый океаном вашей памяти или вашего, как вы изволили выразиться, интеллекта, разделен бурной речушкой, наполненной прохладной, почти ледяной водой, на две, очевидно неравные, но половины, то позвольте попросить вас, нарушив, возможно, какие-то островитянские вами изданные законы, тайно или явно – как хотите – посетить ту самую половину, где обитатели острова каждое утро вместо флага возносят к небу ту или иную часть нижнего своего туалета, дабы другой половине дать понять, кому эта более цветущая и благоухающая часть острова отдана, и таким образом воспрепятствовать попыткам проникновения лиц иного лагеря на свою территорию. Но ведь у вас-то самого есть право. Вы бог, вы царь, вы, наконец, хозяин острова, вы можете пользоваться запретной половиной, прошу прощения, даже как гаремом, стоит вам захотеть. Так что, попрошу быстренько отыскать остров и зайти на соответствующую половину. И вот вы уже там, среди пальм, растущих из песка, и бамбуковых хижин, кое-как сплетенных нежными, непривычными к строительству, женскими руками. Зато ухоженные цветочные клумбы и палисадники вокруг них безупречны. А где харчевня? Да вон она, там стоит, обмазанная белой глиной и известкой, скрывающая своих посетительниц от жаркого палящего солнца шапкой тропического тростника. Простые кушанья, дымящиеся в котлах, вот-вот готовые к тому, чтобы напоить и накормить. Своим видом и запахом они раздражают ваши чувствительные органы. Присядьте, вам можно, вас женщины обслужат как гостя и как хозяина, нальют холодного вина, накормят. А ведь вы помните, другим мужчинам не дано это узреть и вкусить. Но вот и она – влюбчивая девчушка из харчевни, а вот и он гвоздь на стене, куда вы небрежно повесите свой плащ или, если хотите, демисезонное ваше пальто. А чуть позже вы, извиняюсь, потный от жары, вина и обильной пищи, уходите, оставив по понятным причинам свой ненужный в этом климате плащ, оставив его висеть на том самом ржавом гвозде, который, согласитесь, чем-то напоминает тот ваш гвоздь, вбитый когда-то в стену упомянутой вами прихожей, находящейся в квартире на пятом этаже, прикрытый оставленной вами шляпой в тот самый злополучный день, к которому это заседание имеет непосредственное отношение. Неправда ли похожая история? Нет, нет, мы еще не оставили остров вашей памяти, ту самую, всю в цветах, ее половину, с возвышающейся на пригорке белой таверной или, как у поэтессы, харчевней, с ее непрочной глиняной стеной, в которую поразительно схожим образом вбит до боли похожий ржавый гвоздь, с чем-то висящем на нем. А что же девчушка, влюбившаяся в вас, надменного, довольного, сопящего от переизбытка в чреве обильных яств? Где уж ему, такому, разглядеть эту тихую мечтательную грусть почти детских глаз, этот нежный, как у младенца, румянец на щеках. И он лениво уходит, не поблагодарив преданных женщин и не заметив колыхания почти детской груди самой молодой из них. Что остается этому невинному существу? Лишь тихое тайное чувство, скрываемое от других, и напоминающий о нем, то есть о вас, предмет, висящий на гвозде. Ну, конечно, вы, хозяин острова и владелец всего океана своей памяти, помните и пропажу плаща, и гвоздь, заменивший неприхотливой девчонке эту грубую черную ткань, и отверстие, оставшееся от гвоздя, заменившее ржавый кусок железа, штукатурка и кисть маляра… Нет, не буду продолжать, ибо слезы подступают, а наше здесь времяпровождение, не является душевно-творческим процессом. Это, как вы понимаете, уважаемый свидетель и все здесь присутствующие, процесс иного рода – судебный. Итак, с этого сказочного, соблазнительного во всех отношениях острова вашей памяти, мы возвращаемся… Нет, не надейтесь, не сюда в зал заседаний мы приземлимся, пролетев на небольшом самолете тысячи миль над бурным морем ваших воспоминаний, оставляя внизу за собой и другие, прочие отдельные острова и целые архипелаги, а попадаем мы, пройдя этот путь, в вашу прихожую, с цветастыми старомодными и просто откровенно старыми, исцарапанными собачьими когтями обоями. И вот, что вырисовывается. Однажды, оставив в очередной раз ваш райский остров, вы садитесь, скажем, в тот же аэроплан и спокойно улетаете, ну, конечно, забыв, как всегда, плащ, напевая во время полета песенку известную людям вашего поколения, а ныне слегка подзабытую: «все выше, и выше, и выше» и так далее. Вы знаете, есть у вас и другие, более суровые острова в океане вашей памяти, далекие от любовной лирики. И там обитают уже не какие-нибудь смазливые островитянки. Там живут люди серьезные. Да вот, например, тот голый, холодный, скалистый, с летной площадкой по середине остров. Он населен летчиками-героями. Кожные шлемы, защитные очки, теплые куртки. Может быть там вы берете свой, как когда-то говорили в народе, ероплан? Летаете на нем в рай, сравнивая суровый и холодный, лишенный не только пальм, но даже простых деревьев, остров-аэродром с этим тропическим чудом. И однажды вас захватила одна безумная мысль. Вы, вдруг вникнув в смысл напеваемой вами песни – помните, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью..» и так далее, решили проблему своего я, вы поняли причину своего появления на свет. Допустим, не вы один, не важно. Как и другие, вы решаете перенести то, что воображаемо, сказочное, в свой реальный мир, то есть действительно сделать сказку былью. Естественно, выбираете то самое лучшее, что у вас есть в памяти – остров с таверной. Именно это вы решаете взять с собой. Но как? Теперь, внимание! Не потому ли, в вашей обшарпанной прихожей вдруг в стене появляется гвоздь? А в один прекрасный день вы вешаете на него шляпу и уходите. Прогуливаясь с вашим четвероногим другом по темным, пахучим аллеям сквера, и, тогда, вдруг, ощутив кожей своей непокрытой головы теплые лучи солнца, вы ведь не могли не улететь… Нет, господа, не было причины возвращаться на тропический остров своей памяти, больно уж далековато. Ведь плащ, то есть, в данном случае шляпа, осталась висеть на реальном другом острове – в прихожей пятиэтажного дома. Ваше воображение не могло ни представить грустных очей и розового от любовного переживания личика молодой девушки, увезенной вами с острова вашей памяти и помещенной вашим же воображением, допустим, на кухню собственной квартиры. Ориентируясь на эту сказочку, песенку или стишок, как хотите, вы, якобы забыв шляпу висящей на гвозде, в тот день ушли молча, сурово, оставив со своей грустью девчушку из харчевни, в данном случае под харчевней мы подразумеваем, скажем, кухню. Вот девчушка периодически оставляет мытье посуды, идет в прихожую и грустными, блестящими глазами смотрит на черный головной убор, висящий на ржавом гвозде. Блеск печали наполняет ее глаза. Эту картину вы воображаете, находясь в сквере и получив возможность поразмыслить и помечтать. Возможно, такая власть над невинным существом, героиней чужого произведения, дает вам больше, чем обычное сладкое чувство. Ведь есть по крайней мере гвоздь, а это уже нечто осязаемое. Да, могла бы быть девушка – это сложнее. Но вот гвоздь – его не так-то просто выдрать из стены, и есть шляпа, наконец, есть вы сам. Значит, есть и она – девушка, но увидеть ее способны лишь вы один, а нам другим не дано. Нет воды в реке, но есть лодка и она плывет. Это как Венера Милосская. Вроде рук нет. Но мы их всегда можем вернуть ей, используя свое воображение. И если бы управдом с участковым взломали ту дверь, то никакого физического лица, тем более женского пола, они бы не обнаружили в квартире на пятом этаже. А гвоздь, представьте, увидели бы в стене. И шляпу спокойно висящую на нем, выполняющую роль плаща. Не правда ли удивительно? А не испытываете ли вы, уважаемый свидетель, в такие минуты в некотором роде нечто большее, чем невинное чувство. Я не имею ввиду в прямом смысле ощущения так называемого оргазма, но чего-то подобного патологического, скажем так. Не удивлюсь. Итак, господа, не означает ли мною выше изложенное того, что у нас появились все основания подвергнуть сомнениям показания этого свидетеля. Как становится понятным, мир одинокого этого человека давно уже не ощущает границ между сказкой и реальностью и потому…

– Позвольте, – раздался гневный голос прокурора Константина Несторовича, – я мог бы в какой-то степени даже согласиться с теорией моего коллеги, но только в том случае, если он ответит на один вопрос. Уж ежели сказку делать былью, то какова на ваш взгляд, господин адвокат, причина того факта, что будучи владельцем и шляпы и пальто, свидетель выбирает первый предмет и оставляет его в своей прихожей вопреки задуманному по сценарию известного поющего поэта-женщины, плаща. Обратите внимание, как теряется романтизм задуманной художником цепочки событий, если мы изменим звенья следующим образом: объект мужского рода-его шляпа-гвоздь-дыра от гвоздя-пустая стена и так далее. Вы заметили, как много пропадает при такой раскладке? Согласен, демисезонное пальто уважаемого свидетеля в некотором роде отличается от классического плаща, например, типа болонья. Однако же различие этих двух предметов между собой неизмеримо меньше, чем разница любого из них с головным убором, возможно, действительно случайно оставленного в прихожей ввиду… ввиду… некоторой рассеянности…

– Вот, – вскричал Захар Глебович, – именно рассеянность. Еще и это. Но я вам отвечу и на ваш вопрос. И не только вам, но и всем присутствующим, что этому изменению в сценарии есть четко обоснованная причина. А заключается она в том, что свидетелю, отправившемуся с четвероногим другом на прогулку, понадобились по крайней мере две вещи. Во-первых, это незаменимый в таких ситуациях предмет номер один. Какой? Поясняю. По той или иной причине путнику, особенно пожилому, необходимо остановиться в пути, присесть на… Так вот, на что? Да-с, на пенек, именно. Как нам поведал и сам свидетель. Но не подумайте, что речь идет о том, чтобы взять пенек с собой из дома. Я пока еще не о том предмете. Тут речь идет о настоящем пне, иным сполна заменяющем привычные нам стулья и табуретки в местах прогулок, в лесу и так далее. Возможно поверхность этой оставшейся части дерева неделями не просыхает от периодического попадания атмосферных осадков. Возможно еще, что корни этого природного стула вполне способны впитывать и поднимать наверх влагу из недр земли. Допускаю и другое, как, например, воздействие извне некого живого существа. Ну, к примеру, мало контролируемая свое физиологическое поведение сорока или какая-нибудь другая птица, пролетая, не задумывается над тем, что она творит и, особенно, где, в каком месте, то есть когда движется над тем или иным объектом. Не забыли ли вы, уважаемые члены суда и присутствующие здесь господа, что наш свидетель сел-таки на остатки того, что когда-то именовалось деревом? Но будет ли ныне малообеспеченный, находящийся на заслуженном отдыхе, человек рисковать и подвергать, думаю, недешевый предмет одежды испытанию на прочность и способность или неспособность отторжения различных веществ, как органического, так и иного происхождения. Да, я вижу, иные, те, кто внимательно слушали выступление свидетеля, уже поняли смысл моих слов. Речь, действительно идет о том, что в качестве профилактической защиты ткани своего демисезонного пальто от выше перечисленных неблагоприятных воздействий свидетель выбрал наиболее удобное средство – постелил, возможно не новый, использованный ранее, например, для покупки хлебобулочных изделий, полиэтиленовый пакет. Это и есть тот первый необходимый предмет.

В зале раздался ропот и даже гул.

– Минуточку, прошу тишины. А теперь второй предмет, который понадобился свидетелю… Нет, кто там опять про пень? Это мы уже прошли. Этот же, я вам скажу, нечто, что является частью целого и есть ни что иное, как… место для хранения первого предмета, а именно часть того самого демисезонного пальто, так похожего на плащ, в частности один из его так называемых карманов. Вполне допускаю, что если бы свидетеля интересовали нетрадиционные и неклассические виды одежды, и он выбрал бы, так сказать, бескар-манную модель пальто, – уж не знаю, шьют ли такие, – то вполне возможно, что лучи солнца в тот день не смогли бы сосчитать количества оставшихся волос на голове отдыхающего в сквере пожилого владельца четвероногого животного, а гвоздю в прихожей пятиэтажного дома пришлось бы изрядно попотеть, удерживая более тяжелый, чем какая-то там шляпа, предмет одежды. Однако, пальто этого господина, вопреки выше сказанному, все-таки может похвастаться наличием у себя такой роскоши, как карманы, да еще и с полиэтиленовым предметом в одном из них, и потому-то оно и отправилось с хозяином на прогулку. Ну и, опять же, согласитесь, даже при желании, хранение полиэтиленовых пакетов в шляпах – вещь весьма неудобная и нетрадиционна тем более. Что же решает свидетель? А он решает откорректировать сказку под данную ситуацию, что в результате было ошибочно принято господином прокурором как противоречащий моим доводам факт. Так вот, сказка и быль, воображаемое и реальное. Крик дикого осла или писк тушканчика. Голос женщины, зовущий о помощи, или воображаемый звук из какого-то нематериального мира. И как же изволите относиться к показаниям такого свидетеля? Примем таковыми или все-таки будем учитывать особенности его внутреннего мира, возраст и так далее, поскольку он давно уже не живет с нами рядом, а одной, так сказать, ногой – как минимум одной, в ином, придуманном им самим и навеянном впечатлениями от всего того, что живет на островах его памяти среди океана эмоций и чувств, в том числе и на том пальмовом острове стихов и песен поэтесс и авторов-исполнителей женского происхождения типа той самой романтической баллады о любви, плаще, гвозде и так далее. Так что, уважаемый свидетель, вы скажете на это?

Движения головы и глаз старика остановились, то ли потому, что муха присела отдохнуть на провод лампочки, то ли в связи с необходимостью отреагировать на вопрос защитника.

– Я, милейший, извиняюсь, но не могли бы вы повторить свой вопросик?

– Извольте, но я повторю его вкратце. Не ослышались ли вы, уважаемый свидетель, в ту злополучную пятницу, отдыхая по прихоти своего четвероного друга? Задумались может о чем, представили что-нибудь?

– Так всяко, молодой человек, бывает, у нашего седовласого поколения. Доживите до моих годов, узнаете, что по чем, будете на жизнь смотреть другими глазами, слушать ее звуки другими ушами, осязать ее запахи другими ноздрями, жевать пищу другими зубами и, пожалуй… Надо подумать, что еще…

– Спасибо, достаточно. Ну что ж, свою версию я из разряда гипотез исключаю и перевожу в ряд доказательств невиновности моего подзащитного. Благодарю вас.

Константин Несторович не удержался и тихонько бросил усевшемуся на место коллеге:

– Экий вы, братец, право…

– Что, что? Договаривайте. Знаю, что вы подумали. Ладно, я вам потом отвечу. Подождите, о чем там Мариванна?

– Слушать надо, а не увлекаться своими успехами. Перерыв, сказала. Удаляемся.

Удалившись, вся троица направилась в кабинет судьи Ульяновой. Чуть успели устроиться по местам, как Марья Ивановна вдруг вскочила снова:

– Подождите меня, мальчики. Мне надо… Мне за бумагой одной нужно сходить.

Как только дверь захлопнулась, друзья сидели несколько секунд тихо, потом как будто стали вдруг трястись их плечи и затылки. Взглянув друг на друга, они не удержались и прыснули.

– В туалет пошла. Ха-ха…

– Точно. Пописать. Ой, умру…

– За бумагой…

– Туалетной… Г-г-г…

Когда дверь снова открылась, то Марья Ивановна не заметила на лицах наших друзей ни малейших признаков только что нахлынувшей волны веселья.

– Проголодались, наверно? Хотите печенья, мальчики? Я сама испекла, у меня ведь, представьте, кулинарный талант недавно открылся. Приснился как-то ночью сон один. Но это неважно, это так…

– Ой, нет, расскажите, расскажите, Мариванна. Так интересно! – наперебой заверещали адвокат с прокурором.

– Ну хорошо, хорошо, успокойтесь. Странно все было в том сне. В темной моей комнате вдруг стало все видимым и каким-то объемным, а на столе откуда-то взялся огромный торт, в который свечей было натыкано немерено – прямо лес.

– Сквер, – хихикнул Захар Глебович, а Константин Несторович тут же строго цыкнул на него.

– Так вот… А я одна, ни гостей, ни своих, никого рядом. Спички ищу, чтобы свечи зажечь – нет спичек. Где зажигалка? Нет, я ведь некурящая. Вдруг, смотрю, в темном уголочке что-то светится, подошла ближе – сверчок на полу. Я ему, мол, милый, дай огоньку, свечи нужно зажечь. А он мне человеческим голосом, типа, рано тебе еще, Машенька. Этого торта нет пока в твоей жизни, но он будет обязательно. Успеешь зажечь эти свечи. И тогда сбудется сон, будет у тебя однажды на столе торт в сто свечей, и ты сама его испечешь. Учись кулинарному искусству и бойся столовских котлет с макаронами и подозрительной подливкой. Я ему: как же это ты, сверчок, говоришь человеческим голосом? И почему я должна тебе верить? Ведь я так люблю котлеты с макаронами и с подливкой, именно столовские, а не домашние. А он: я, деточка, не сверчок, я дедушка твой и пришел, чтобы сказать тебе, Машенька: не юриспруденцией единой жив человек, ему еще надо хорошо питаться приготовленной самим собой пищей. Готовь и угощай других. А я, – говорит, – мол, тогда два года назад вовсе не от инфаркта скончался, а от пищевого отравления, но меня не вскрывали ввиду преклонного возраста. Отравился я после посещения столовой номер семь, что находится на углу Краснова и Дзержинского. Вот такой сон удивительный. Цветной, кстати. Так, что я теперь вовсю готовлю и даже пеку сладости каждое воскресенье. Скоро вы убедитесь. Пальчики оближете. Вот угощайтесь. Там в термосе кофе. Только у меня всего лишь один лишний стакан. И вот еще крышечка от термоса, из нее тоже можно пить.

– Мариванна, а можно я прямо из термоса буду пить, и тогда мы избавимся от решения этой ненужной нам проблемы? – спросил находчивый адвокат Захар Глебович.

– Нет, можно лучше я? – вскричал Константин Несторович, – Я ведь… я ведь… когда-то на трубе учился играть и…

– Ну и что, причем тут, Костя, труба?

– Так ведь, согласитесь, перед началом исполнения того или иного произведения, в особенности классического, каждый музыкальный инструмент требует принятия определенного положения тела, рук, головы и так далее. Это не только традиция и даже важно не в целях достижения наиболее оптимального творческого результата, но необходимо с эргономической точки зрения, дабы предупредить появление различного рода растяжений связок и вообще в целях профилактики любых других мышечно-суставных заболеваний. В свое время я учился игре на горне, и, ссылаясь на мнение своих товарищей, даже учителей, могу сказать, что добился высоких результатов. Прекрасно справлялся с различными, даже сложными, партиями, например, подъем, тревога, отбой, вынос знамени. Но, как видите, судьба решила направить мою скромную лодку в русло юриспруденции, и здесь, как вы изволите видеть, я в данный момент и нахожусь. Что касается трубы, то это дело я всегда буду помнить, как светлое пятно моей юности, и всякий раз, когда появляется возможность, стараюсь, например, напитки употреблять соответствующим образом, минуя их временное, ненужное перемещение из общего сосуда в индивидуальный, например, стакан, и при этом физиологическом акте я, по старой привычке, принимаю позу горниста. Наливайте себе, и я скоро вам покажу эту позу.

Ловкие руки судьи Ульяновой быстро разлили кофе в стакан Захару Глебовичу и в крышечку от термоса себе, разложили салфетки, разделили на троих печенье и, наконец, остатки кофе вместе с термосом были вручены прокурору Константину Несторовичу.

– Вот смотрите. Сначала я встаю вот так – прямо, ноги вместе. Левую руку прикладываю к талии, обхватив ее боковую часть так, что спереди у меня оказываются все от первого по четвертый пальцы, а отстраненный большой палец остается вот так сзади. Локоть согнутой левой руки отводится в сторону на уровень воображаемой поперечной оси тела, как если бы ею пришлось проколоть обе почки одновременно. Затем голова запрокидывается назад, но не резко до упора, а всего лишь на 25 градусов. Термос, то есть горн, с самого начала находится в правой опущенной вдоль тела руке. Вот так бы надо… Но именно здесь начинаются проблемы, если вместо горна в вашей правой руке оказывается аналогичный продолговатый предмет, но заполненный некоторым количеством жидкости, особенно в максимальном объеме. Мы не можем в этом случае позволить себе держать данный сосуд внизу в горизонтальном положении, как это принято в случае с музыкальным инструментом, типа горн. И как бы наша душа ни сопротивлялась этому, приходится идти на поводу у физики и учитывать ее законы. Однако максимально можно добиться желаемого компромисса, если использовать возможности суставов кисти и еще согрешить, незаметно согнув руку в локтевом суставе. В таком случае при всей относительной видимости вниз опущенной руки, положение сосуда резко изменяется в сторону вертикального, и чем меньше в нем жидкости, тем менее требуется это небольшое отклонение от правил положения горниста во время игры. Только после некоторой фиксации этой позы термос плавным круговым движением подносится к губам, причем, когда поднимается рука, первые 90 градусов она это делает почти по аналогии с циркулем, центральной частью которого является пока только плечевой сустав, а далее движение руки с горном сокращается, почти не вознося его выше уровня ротовой полости. То есть на последнем этапе центральной частью воображаемого циркуля становится как бы только локтевой сустав, а плечо остается поднятым до мысленной отметки 90 градусов и зафиксированным в таком положении. Последнее не означает какого-либо перенапряжения мышц, все необходимо проделывать с легкостью и плавно. Ну а далее, к сожалению, пути того и другого процесса, то есть физиологического и творческого актов, расходятся соответствующим образом. Итак, показываю полностью, с самого начала… О, вот это кофе! Гм… Прекрасно, недурно, Мариванна, очень грамотно в смысле концентрации сахара в напитке. Приятная, щекочущая небо, сладковатая горьковатость, не слишком обжигающая температура жидкости и отнюдь не остывший безнадежно кофе. А печенье… О! Божественно, фантастика. Прямо тает на кончике языка. Это не талант, это дар божий. Поздравляю вас.

– И я, Мариванна, тоже присоединяюсь к мнению Константина Несторовича. Во, смотрите, как он удивлен – представьте, я – и вдруг с ним согласен…

– Ой, ой, согласен… да это вы просто… Ладно, ладно, молчу. Опять, скажете, комара на стене рассматривали…

– Нет уж, это вы с вашим графином на столе…

– Какой графин, какой комар, ничего не понимаю. Хватит вам, мальчики, ссориться. Мы о заседании даже не вспомнили, а перерыв кончается. Вот что, дело, конечно, запутанное, неприятное. А мне, представьте, всех их жалко. Хочется, чтобы плохие исправились, хорошие простили плохих. Иногда эти законы душат, стоят у меня в глотке. Все ими можно объяснить и доказать, но в душе я чувствую, что на каждого преступника нужно свои законы издавать, а иначе все равно это не будет справедливо на все сто.

– А давайте тогда придумаем такой укол, чтобы виновный в преступлении покинул наш с вами несовершенный и запутанный мир на пять минут всего, а потом чтобы специальные врачи его откачали и…

– Ну, вы, Захар Глебович, милостивый государь, загнули, однако. Утопленник он что ли, чтобы его откачивать-то?

– Позвольте, Костантин Несторович, довести мою мысль до конца. Если я и выражаюсь, на ваш взгляд, несколько ненаучно, то это не доказывает моего незнания, например наличия такого понятия, как реанимирование, а лишь подчеркивает мои поэтические наклонности и желание иной раз выразить свою мысль иначе, чем это принято. Так вот, Мариванна, смотрите, вот он умирает, так сказать, находится временно в состоянии клинической смерти. Боже как скучно – клиническая смерть… Да тут поэту… Ну хорошо, хорошо, клиническая смерть, оставим эту пресную медицинскую терминологию, бог с ней. О, эти какие-нибудь пять минут-четверть часа – для современной медицины пустяк, оживят. А в то же время там, вне пределов нашего физического мира нет ни стенных, ни даже простейших песочных часов. Там сам господь скажет свое слово, свершит, не торопясь, суд так справедливо, что ни один самый мелкий плюс или минус не будет оставлен без внимания. И нам, здесь поджидающим, не придется держать в тисках законов свои головы, думать и сомневаться в правильности нами же выбранных решений. Вернется этот человек, проснется, так сказать, и… Даже не знаю, каким же он вернется. Другим – да, но ведь не ангелом-же, верно? Но зато он поймет, как в нашем мире себя надо вести, и его можно отпустить с миром. Возможно, так и надо себя вести, как он и делал до этого клинического путешествия. Например, как ведет себя Вова. Это его роль, так надо. Возможно он что-то изменит в своем поведении, если ему на это укажут там. Может быть какие-то плохие, как мы считаем, поступки никуда не исчезнут, потому, что это нам они кажутся плохими, а там наверху ему спасибо скажут, попросят продолжать в том же духе. И, соответственно, наоборот – за что-то пожурят, и что-то действительно изменится, возможно даже в ту сторону, как мы этого хотели бы. То есть в последнем случае вернувшийся исправится, и это исправление совпадет с нашим общим устоявшимся представлением о морали и правилах поведения. А исправится – это точно. Ведь если человек надеется, что его не видят, и он в своих четырех стенах может как-то непристойно себя вести, ну, я имею ввиду, глупости всякие. И вдруг он узнает, что стенки-то прозрачные, на него смотрят сверху – ведь в миг изменит свои повадки. И все-таки, представим, что же там происходит с душой, отправившейся гулять из тела, пока еще реанимационная служба не добилась нужного результата, а мы, представители закона, столпились тут же рядом и ждем возвращения нашего обвиняемого и подзащитного? Возможно и у господа бога есть свои небесные книги. В них все записано, все отмечено. И вот наш виновный, например, все тот же Вова, стоит перед господом и его ангелами, окутан полупрозрачным небесным облаком, стоит понурив голову, ибо ангел, сидящий слева читает одну за другой книгу его неугодных господу деяний, а с правой стороны сидящий ждет очереди, чтобы зачитать все благие поступки.

– Но ведь это, Захар, так похоже на то, что происходит в нашем суде, только оба вы, мальчики, бескрылые и даже безусые.

– Так то оно так, Мариванна, но здесь, на этой грешной земле, мы ведь и миллионной доли не знаем того, что есть и было на самом деле, хорошего и плохого в мыслях и делах обвиняемого. Мы ведь все в общем да приблизительно. Мы мелочей не видим. А когда их миллионы, и все они учтены, то на любые поступки можно совершенно иначе было бы смотреть. Вот, например, если вернемся на небо, возьмем один из толстых томов, высоченная стопка которых возвышается с правой стороны от господа. Откроем наугад одну из перламутровых страниц этой скрижали, сделаем в воздухе круговое движение пальцем правой руки и смело направим наш перст на какую-нибудь любую строчку, испещренную рядом ровных золотистых букв, без которых были бы невозможны слова и целые предложения. Ну что же там? Может быть строка под номером 100365? Извольте. Читаем или просим ангела небесного, сидящего, скажем, по правую руку от господа, прочитать оное угодное богу деяние. И вот, что сказано в этой золотом написанной строке: «Такого-то числа, такого-то месяца, года и так далее, в такой-то час, минуту и секунду Вова, если речь идет о нашем обвиняемом, замахнулся на комара, сидящего на тыльной стороне его левой кисти, пьющего кровь, да вдруг остановился и дал-таки насекомому напиться, короче отпустил с миром.» Ну как? Мелочь? Ерунда? Возможно. Но это мы так считаем, а у господа все по-другому, каждый мелкий штрих занимает свое правильное место. Так же, как отмечается и самое казалось бы ничтожное плохое деяние в книги из той другой стопки, что по левую сторону от господа возвышается. Ну, к примеру, такого-то числа и так далее Вова не дождался появления на светофоре зеленого человечка и перешел дорогу ранее положенного времени. Казалось бы опять та же мелочь, подумаешь. Даже машины не было на горизонте. Но мелочь ли? Возможно – великое преступление, роковая ошибка, если знать нечто. Вот ведь как оно. Какие б мы законы здесь не сочиняли, а все равно у господа все иначе. А мы, глупые, еще и гордимся, что что-то понимаем и делаем якобы все правильно. Представьте, если мы глухи и находимся внутри, допустим, белого рояля, к примеру «Беккер» или, на худой конец, недорогого пианино «Красный октябрь». Так что мы видим, и что мы понимаем? Мы видим в потемках молоточки, бьющие по стальным нитям – ад сплошной да и только, и мы не понимаем смысла происходящего, ибо наше место здесь – под крышкой инструмента, и мы пока лишены способности слышать и тем более знать, зачем все это происходит. А те, сидящие в зале, они уже слышат музыку, наслаждаются ею, они видят и чувствуют по-другому, они знают нечто. Опять же комар, несмышленое, маленькое существо, этакий Сирано де Бержерак, или Буратино, если хотите. Ну, давайте вставим в его чахлую грудь душу, вложим в его маленькую головку ум, честь и совесть, допустим, нашей эпохи. И что, он перестанет пить кровь? Не знаю… Но, мне кажется, если перестанет – то сделает богу неугодное. Так какова же цель существования этого насекомого? Как реагировать на его упорные притязания? Обязательно ли он негативный герой или он герой нашего времени, достойный ордена и романа. Убивать его или нет? Мы не знаем, но мы должны быть хотя бы осторожны и попробовать попытаться представить, что где-то вне нашего мира звучит она – та самая музыка, которую мы не слышим, но, возможно, ради которой грешим и раскаиваемся, и ради которой существует этот длинноносый маленький вампир, и ради которой такому человеку, как Вова, приходится строить старушке рожи или нарушать правила уличного движения. И, заметьте, все, что я перечислил, с таким же успехом можно сказать по-другому, заменив слово «ради» словом «вопреки». Вот и вся наша юриспруденция. И если бы Вова побывал там и вернулся бы живым и здоровым, надо ли было бы тут что-то еще решать, думать, наказывать, тем более когда на наши решения влияют не только незнание и неведение, но еще и головная боль, неприятности личной жизни, усталость, несварение желудков, зуд какой-нибудь, да мало ли что еще.