Текст книги "Аэротаник"

Глава 6

– Стоп, господа! Прошу внимания. А теперь сюрприз нашей газеты! – торжественно, подняв вверх руку, объявил джентльмен, стоящий у входа во второй класс рядом с проверяющим билеты контролером, и это произошло как раз в тот момент, когда страдающий от жажды Джеймс подал контролеру свой мятый билет с цифрами 100 и 2 (второй класс). – Этот господин – обладатель счастливого билета за номером 100. Наша редакция обещала сюрприз пассажиру, который приобрел билет с этим номером. И, как вы видите, господа, мы, то есть наша газета Х-Таймс выполняет свое обещание. Итак, господин Джеймс Гордон отныне является не только пассажиром этого замечательного во всех отношениях и комфортабельного…

Тут, правда, произошел небольшой казус, в результате которого пришлось прервать на некоторое время то, что хотел сказать сотрудник газеты. После слова «комфортабельный» одна из досок трапа дала трещину и этот джентльмен провалился по пояс, застряв между гнилыми досками, пока Джеймс, Том и члены команды не вытащили беднягу из щели. Нисколько не смутившись, он продолжил, будто и не останавливался:

– …воздушного корабля, но и обладателем ящика превосходного виски, который дарит ему наша газета Х-Таймс.

Тут же две стюардессы (бабульки) выкатили наружу тележку, на которой красовался симпатичный деревянный ящичек с дюжиной бутылок хорошего виски. Вокруг все зааплодировали и одобрительно загалдели.

Но то, что произошло с Джеймсом, описать не так-то просто. Помните символ любого театра, две маски – плачущая и смеющаяся. Сколько вариантов выражений лица существует между этими двумя эмоциональными состояниями? Так вот Джеймс в течение нескольких секунд изобразил их все. Если бы их можно было слепить, то там был бы материал, например, для музея театральной маски, включая венецианские, маскарадные, посмертные, хирургические и всякие прочие другие. А еще есть такое выражение словесное: «что с вами, да на вас нет лица» – так это тоже было. Представляете, как бильярдный шар. Даже без глаз. Вернее без глаза и протеза (с алмазом). И наконец все закончилось счастливой широкой улыбкой Джеймса (как на смеющейся маске).

Сердце его, однако, продолжало лихорадочно биться в груди. И тут вдруг наступила некая пауза. Сам собой язык Джеймса неожиданно решил заполнить эту щелочку, но не мог, конечно, знать ее размеров. Джеймса понесло.

– Господа… Господа… – он всплакнул, снова зачем-то изобразив трагическую маску. – Нет слов. Я счастлив. Я безмерно счастлив. Такое, господа, в человеческой жизни происходит не каждый день. Ведь жизнь, она что делает – да бьет в основном. Ну что хорошего я получил от нее за последние годы? Да ничего. И таким вот я перед вами сейчас стою. Здесь усталое доброе сердце, а остальное – лохмотья. А если и было оно – счастье, то разве что в детстве. Детство… Оно было действительно счастливым, но и оно вовсе не было одним лишь празднеством – и даже с самого раннего своего периода. Знаете ли вы, господа, что моя мама не могла родить меня вовремя? Представляете, роды опоздали на неделю. А когда, наконец, моя любимая мамаша решила сходить по большому, а вместо этого оказывается вдруг отошли воды, то для нее начались настоящие пытки. Вокруг моей шеи, господа, затягивалась, как петля, пуповина. Меня тащили из чрева моей родной мамы металлическими щипцами. Представляете, господа, щипцами. За голову. А бедный мой покойный папа, потомок кельтских бардов, ходил под окнами и курил папиросы – одну за другой. Он был сильный человек, поднимал двух овец одной левой. Вы можете представить – двух овец и одной левой. Но сердце его в те минуты билось, как у маленькой птички, 150 ударов в минуту. Так он волновался за мою жизнь и за жизнь моей матушки.

Во время этого монолога произошло непредвиденное обстоятельство: несмотря на свой природный оптимизм, господин Оптимист вдруг пустил слезу.

– Боже, это так трогательно. Какая сложная штука – жизнь. Какие печальные истории она сочиняет для нас.

Его приятель не отличался особой сентиментальностью, а только сказал:

– Нет.

– Как нет, ведь такое разве сам сочинишь? Ведь это ж какую жизнь нужно прожить, чтобы…

– Нет. Нет. Теперь его точно не остановить.

А там у входа в Аэротаник обезумевший от счастья Джеймс продолжал свой бесконечный монолог:

– Но жизнь, господа, заставила остаться на этом свете. И вот я живу-мучаюсь. Я здесь перед вами. Взрослый уже человек, переживший миллион трудностей. Сейчас я, конечно, счастлив (Джеймс скосил глаза на ящик с бутылками), но у меня было трудное детство. И когда умирала моя бабушка…

Между тем организаторы всего этого шоу уже в первой части выступления Джеймса (до перехода к бабушке) стали слегка волноваться и поочередно доставать свои карманные часы, демонстративно посматривать на них и даже громко заводить. Некоторые делали вид, что дальнозорки, плохо видят и отводили часы подальше от себя, и сами отодвигались в противоположную сторону. Другие же наоборот приближали циферблаты поближе к себе и сами еще нагибали головы, прищуривая глаза и придерживая пенсне. Они также покашливали и кряхтели, подносили часы к ушам и трясли ими, будто проверяли – ходят ли они, правильное ли показывают время. Кто-то подул несколько раз в папироску, будто собирался перекурить. Но Джеймс этого не замечал и продолжал вспоминать свою трудную жизнь. Он ворошил свое прошлое, будто открывал один за другим старые сундуки и покрытые пылью времен чемоданы отца, матери, дедушки с бабушкой, тети с дядей и других предков, роясь в этом безумно важном хламе с плесенью и вспоминая, кому какая вещь принадлежит. Наконец сотрудник газеты решился прервать оратора:

– Простите, сэр. Аэроплан должен уже быть готов к отлету. Не могли бы вы продолжить вашу исповедь после полета или как-то изложить все это на бумаге. Это весьма и весьма интересно…

Глаза Джеймса тут же загорелись новым огнем.

– Именно! Именно это я и хочу сделать. Спасибо вам, сэр. Как же я раньше не догадался. Вот они – цель и смысл моей жизни. Вот ради чего я так страдал. Вот они – мои кельтские корни. Проснулись таки. Том, ты слышал? Пойдем, ты поможешь мне обдумать план написания книги. Старик, это будет сенсация. Назовем ее «Жизнь одноглазого поэта».

При этом он все время входил в предбанник Аэротаника, толкая одной рукой тележку с виски, а другой тащил внутрь за собой Тома, схватив его за рукав куртки.

– Так ты что, поэт? Пишешь стихи, что ли? – спросил удивленный Том.

– Вообще-то пока нет, но мне кажется, такое название было бы солидным. Как ты думаешь?

Том пожал плечами, но в конце концов согласился с другом, который тотчас поверил и в то, что у него есть не только писательский, но и наследственный поэтический дар – а почему бы нет. И тогда он почти торжественно сказал:

– А вообще-то, Том, душой я, безусловно, поэт. Поэт, поэт.

Глава 7

Не пойдем пока за Томом и Джеймсом. Ну их. Пить будут, а мы трезвые. Не интересно. Скучно. Хотя почему бы не взять стакан с виски и, прихлебывая, попытаться читать про то, как пьют два одноглазых товарища. При этом можно потихоньку вместе с ними смешать с содержимым своих кровеносных сосудов эту дрянь – виски – и таким образом почувствовать себя участником этих событий. Интересная идея. А если хотите, так еще и глаз один свой зажмурьте или завяжите черной тряпкой. Смотрите в свой стакан одним глазом и через дно увидите строчки романа. Попробуйте прочитать. Страница выкрасится в темно-рыжий цвет (светло-бурый). Буквы малость искривятся в результате преломления света, а может и каких-нибудь других физических законов. И после каждого глотка будет изменяться это дурацкое преломление, а страница становиться все светлей и светлей, пока опять не станет белой (пустой стакан). А если вы пьете виски со льдом, то вообще читать не сможете. Ничего не понять. Тогда будете только пить. Ну и пейте, если хотите. А мы, непьющие (в данный момент), все равно отправимся в другое место – в первый класс.

Там здорово. Там, например, есть просторный зал обитый несколькими сортами дорогого дерева, затянутый в некоторых местах красным плюшем и гобеленом с сюжетами из жизни французской знати эпохи правления короля Людовика XVI. Картины в золотых рамах тоже явно европейских художников прошлого ушедшего века. Красота. В этом зале по обе стороны стоят уютные вольтеровские кресла с ремнями безопасности. Между рядами кресел опять же красная ковровая дорожка во всю длину прохода.

Многие пассажиры уже устроились поудобней, а некоторые даже пристегнули ремни, хотя Аэротаник еще и не сдвинулся с места. Если идти дальше вперед, можно попасть в другое помещение. Это спальные каюты, расположенные по обеим сторонам коридора. Затем где-то там, еще дальше и выше этажом – кабина капитана, его помощников и другие помещения. На всех уровнях, а также на палубах и открытых площадках есть все, что пожелал бы иметь под рукой для удобства в полете любой уважающий себя пассажир, готовый платить за все эти прелести.

Если же двинуться в противоположную сторону, то в конце лабиринта каких-то коридоров и помещений можно, наконец, наткнуться на решетчатые ворота, отделяющие первый класс от второго. По ту сторону в полумраке снуют туда-сюда какие-то грязные и бедно одетые люди. Некоторые, держась за решетку, молча смотрят сюда, в нашу сторону (ведь мы же сейчас в первом классе). Вернемся, однако, обратно, поближе к красивым холлам. Тем более решетчатые ворота в помещения второго класса закрыты на замок. Есть, конечно, лазейки всякие, можно пройти и без преград, например просто обойти эту дверь стороной.

Впереди же, где-то в районе кабины капитана, прозвучала команда – из двери высунулся рупор:

– Мисс Пейн, к капитану! (поскольку Аэротаник имеет черты и парохода, и аэроплана, то еще не было решено, как называть главного – капитаном или командиром. Звали и так, и так)

Мисс Пейн – рябоватая стюардесса (лет 75 на вид) – появилась откуда-то сразу, будто только и ждала приказа, и тут же направилась к капитану. Не прошло и минуты, как она вышла из его каюты. Одной рукой она опиралась на палочку, а другой держала ручку железного эмалированного ночного горшка, прикрытого газетой Х-Таймс. В тот момент, когда стюардесса проходила с горшком через коридор спального отделения, дверь одной из комнат (кают) отворилась и оттуда выбежала Джулия. Она была несколько взволнована и даже чуть растрепана, что впрочем не портило ее красоты.

– Простите, миссис…

– Мисс Пейн. Чем, милочка, могу вам помочь?

– Извините… Мой муж куда-то подевался. Я совсем ненадолго его оставила и вот… Он видите ли… в общем, он на инвалидном кресле. Вы случайно не встретили его где-нибудь здесь?

– А, такой симпатичный мужчина. Видела, видела. Вон там в конце коридора виднеется спинка его кресла. Он, наверно, беседует с кем-нибудь из моих коллег. Пойдемте, я вас провожу.

– Неужели он в компании стюардесс? Все, мои опасения… – Джулия не досказала фразы, так как мимо по коридору, в обратном направлении, прошла интересная парочка – полицейский и прикованный наручниками к его левой руке каторжник в полосатой робе с какими-то номерами на груди и мишенью на спине. Полицейский только что успел прикрепить штраф за неправильную парковку к инвалидному креслу генерала. Тревожный и озабоченный блеск глаз Джулии на несколько секунд смягчился кокетливой улыбкой, подаренной поочередно сначала служителю порядка, затем каторжнику. Ей в ответ звякнула цепь наручников. Тотчас на лице Джулии появилась снова маска тревожной озабоченности. – …Опасения оправдались, – продолжала она, – он всерьез стал увлекаться своими сверстницами. Что же это с ним такое происходит? Как это легкомысленно. Кризис какой-то, что ли? Моя мама говорила, возьми кого-нибудь постарше, посолидней и посерьезней. А эти… Ну что с ним делать?

– И не говорите, милая. Все они становятся такими. А раньше-то – цветы, подарки, внимание. Разве мы могли представить, что все так быстро изменится? После первого поцелуя бывало придешь домой, бросишься лицом в подушку и про себя думаешь: вот она любовь-то какая. А пройдет годков сорок, и где она любовь-то эта, нет ее, милочка, ни под подушкой, ни под кроватью, ни под газетой (при этом стюардесса приоткрыла газету, и из горшка немедленно стал подниматься полупрозрачный пар, отчего старушка вдруг как-то быстро забыла о любви и вспомнила о своих обязанностях). Ой, что это я заболталась с вами, а работы-то невпроворот. Ну, иди, забирай его окаянного. У-у-у, Ирод…

Джулия, поблагодарив мисс Пейн, подошла к тому месту, где за углом коридора торчала лысая голова генерала и спинка инвалидного кресла с прикрепленным булавкой листочком – штрафом. Она успела таки заметить, что две старушки-стюардессы мелькнули рядом и пропали, увидев Джулию.

Генерал был в том состоянии, когда блеск в глазах, восторг и радость еще не сошли с лица, но обида и разочарование вот-вот должны хлынуть наружу со всех дыр его маленькой лысой головы. Делать было нечего. Кричать и плакать бесполезно. Но кой-какие сопли, слюни и слезы протеста все же побрызгали в разных направлениях из генеральской мотающейся от обиды башки.

Именно в этот момент там снаружи заканчивались приготовления к отлету Аэротаника. Свернули в рулон красную ковровую дорожку, а трап, оснащенный колесами, прицепили к красивой белой лошади. Будто карету лошадка элегантно увезла лестницу на край летного поля. Скрипнув тяжелой дверью, вход в помещения первого класса закрылся. Трап от дверей второго класса доверили оттащить старому дряхлому ослу. Этот трап был без колес. Но осел, несмотря на свой маленький рост, был сильным животным, поставленную задачу выполнил и даже не вспотел. Тотчас к рупору подошел карлик в красном смокинге и громогласно объявил:

– Господа! Посадка закончена! Разрешается выход аэроплана на взлетную полосу!

Объявив о начале полета, он вытер красным платком свой маленький лоб с мокрым чубчиком, будто только что прочитал целую лекцию где-нибудь на экваторе под палящим солнцем, например, жителям жаркой африканской страны и поэтому так сильно взмок. При этом подмышки на его красном смокинге совсем насытились влагой и выделялись темными пятнами, чуть ли не доходящими до боковых карманов, захватывая отчасти и грудь по бокам, и спину по наружным краям области лопаток, и переходя на рукава. Издали, правда, это не казалось заметным так уж отчетливо. Было, во-первых, действительно далеко, во-вторых, карлик все-таки отличался от среднего американца более низким ростом. Его смокинг (и собственно сами подмышки) тоже отличались миниатюрностью размеров. Но момент отлета Аэротаника был поистине важным и ответственным историческим событием. Это потребовало собранности и напряжения в такой мере, что не могло бы ни повлиять на деятельность потовыделительной системы любого ответственного чиновника, будь он на месте этого джентльмена. А учитывая то, что волосяной покров в области подмышек (как впрочем и других частей тела) этого малорослого человека в силу каких-то причин медицинского характера был тоже весьма невелик, то мы можем в конце концов с громадным уважением отнестись к тому эмоциональному состоянию и чувству ответственности, которые испытывал в данный момент этот джентльмен. Конечно, какой-нибудь там Скептик, стал бы что-то говорить насчет жары (был уже полдень), но мы останемся при своем мнении. Оптимист, если бы увидел эти мокрые подмышки, испортившие новый совершенно смокинг, поддержал бы наше мнение на сто процентов. Да и многие другие тоже.

Глава 8

Наконец караван лошадей по приказу возницы-рогоносца (в данный момент его жена принимала у себя булочника, но кучер, возможно, про это никогда не узнает) сдвинулся с места, вызвав бурю восторга у зрителей и провожающих. Это произошло как раз в тот момент, когда сидящий на деревянных нарах Джеймс, налив очередную порцию виски в стакан, стал подносить его ко рту. Дернулся с места не только Аэротаник, но и стакан Джеймса, наполненный драгоценным бурым зельем, обладающим способностью успокаивать ту самую строптивую мозговую извилину рыжего ирландца, которая все еще посылала соответствующие сигналы бедствия (о, спасение уже было близко). Кроме того, как и любая другая жидкость, виски способен проливаться из посуды, при резких толчках и изменении положения сосуда. Боже, какие проклятья вырвались из уст господина Гордона, когда вся эта порция (первая, спасительная) разлилась разом на его засаленный и без того сюртук. Но ничего, бутылок еще много.

Процессия «рогатый кучер-лошади-Аэротаник» продолжала двигаться в сторону взлетной полосы. И все было бы прекрасно, да вот одно колесо как-то уж слишком противно скрипело. Догадливый механик не замедлил появиться и с криком «стой» подбежал к Аэротанику. Пришлось остановиться. Сжимая большим и указательным пальцами брюшко и спинку круглой с длинным тонким носиком жестянки, похожей на мандолину, механик оросил маслом ось колеса Аэротаника, и караван снова сдвинулся с места. На этот раз скрипа уже не было, и рука Джеймса удержала наполненный заново стакан. Механик, сделав дело, медленно отошел. На лице его была чуть заметная, но гордая улыбка с надписью «знай наших», мол вот сейчас, в данный момент его опыт, знания и талант пригодились и спасли от позора Америку. И если бы ни он, то полет ни за что бы не состоялся (из-за скрипа колеса).

Наконец Аэротаник встал на взлетной полосе. Кучер отцепил лошадей от аэроплана и увел их отдыхать, а также пить воду и кушать овес. Он думал уже о том, все ли нормально у него со мужским здоровьем. Может быть он был несколько вялым и помятым в последнее время. Или просто в нем недостаточно тепла по отношению к супруге, и поэтому она удовлетворяет свои потребности, встречаясь с другими. Стоит ли строго ее за это винить? Может лучше не заметить? Или все-же поколотить?

Супруга же его законная там дома уже успела все проделать с булочником наилучшим образом, отправила его прочь и в данный момент осматривала спальню, не осталось ли каких-нибудь следов пребывания гостя в доме кучера, ну, например, муки или крошек хлеба.

Любовь любовью, но бизнес – тоже дело не последнее. Зеленые купюры она припрятала за старую картину с изображением сурового старика. Эта замечательная работа – репродукция неизвестного американского художника – висела прямо над супружеской кроватью. В этом тайничке были припрятаны и другие, ранее полученные, такие же ценные бумажки в основном зеленого цвета. Это была прибыль от предыдущих тайных свиданий. Изображенные на купюрах портреты были поразительно похожи на того самого старикана с картины, который очевидно хорошо знал все возможные причины роста и развития рогов у той особи мужского пола, которая состояла в законном браке с хранительницей этих ценных бумаг вегетарианского цвета.

Вот они, порочные и неверные жены. Рога из-за них у честных конюхов растут. Представляете, если бы и лошади изменяли своим мужьям – трудолюбивым, как и их хозяева, коням. Возможно, эти кони, обманутые женами-кобылами, стали бы похожими на оленей. Как бы это смотрелось – рогатый конюх и рогатый конь? Кстати о настоящих оленях. Их ведь природа и так этим достоинством наделила. Любой олень даже гордится своими могучими разветвленными рогами. А ежели у оленя жена не верная, что же у него должно вырасти? Крылья, что ли, как у Аэротаника?

Итак, Аэротаник застыл, ожидая приказа взмахнуть крыльями. Четыре воздушных шара все еще не были достаточно расправлены. Вот-вот из труб начнет выделяться настоящее тепло, которое выведет их из мятого и вялого состояния, расправит и сделает огромными, упругими и красивыми. И тогда они еще и заблестят от солнечного света. Так по крайней мере прогнозирует Оптимист. Скептик же считает, что даже если это и случится, то шары непременно полопаются. Однако не только Оптимист, но и все остальные надеются на успех. А иначе зачем пришли. Глаза провожающих все больше и больше расширяются, рты у большинства приоткрываются, постепенно все замолкают и ждут главных зрелищ, ради чего не поленились притащиться сюда за город.

А в салоне происходили обычные приготовления к полету. Пассажиры уже сидели на своих местах, надежно пристегнутые к вольтеровским креслам (а во втором классе, наверно, к нарам). Одна из пожилых стюардесс вкатила торжественно тележку, на которой причудливым замком возвышался красного дерева замечательный стерео-граммофон с двумя медными трубами, направленными в разные стороны под углом 45 градусов. С большой осторожностью бабушка достала из ящика граммофонную пластинку, подула на нее, подышала, поплевала, потерла рукавом и поставила на нужное место. Раскрутив ручку граммофона, она, наконец, опустила иглу на пластинку. Напрасно кто-то ждал песен. По всему салону зазвучал скрипучий, но какой-то далекий, будто раздающийся из бочки, запрятанной в погребе, граммофонный голос дикторши. Зачитывались обычные правила безопасности, порядок эвакуации и т. п. Другие стюардессы синхронно, но несколько лениво дублировали различными почти танцевальными движениями своих морщинистых и корявых, худых и толстых рук все, что неслось из граммофона, показывая таким образом, где что искать, и где что находится, если вдруг что случится (не дай Бог). Но это так, просто формальность. Ведь с Аэротаником не может случиться никакой беды. Так по крайней мере считали создатели этой удивительной машины.

Когда речь зашла о правилах пользования спасательными жилетами, каждая из старушек продемонстрировала, как надуваются эти самые предметы спасения жизни, и при наполнении воздухом жилеты оказались яркими разноцветными спасательными кругами в виде уток, морских звезд и других представителей водной фауны. Под конец синхронный танец стюардесс несколько затянулся в одном и том же движении – заело пластинку. Игла долго перескакивала обратно на одну и ту же фразу (в этом самом месте на пластинке была глубокая царапина, что малость подпортило почти новую иглу). Соответственно и старушкам пришлось повторять снова и снова одно и то же движение. Они сильно устали, но дотанцевали свой синхронный танец до того момента, пока граммофон сам собой не остановился. Пассажиры же при этом спектакле потихоньку доставали сигары и папиросы, закуривали. Некоторые включали свои мобильные телефонные аппараты и начали потихоньку названивать друзьям и родственникам. Иные снимали ремни безопасности и зевали, даже засыпали – уж больно мягкими и удобными были кресла.

Во втором же классе этого дорогого шоу не показывали. Правда кто-то из команды пробасил в рупор, чтобы все были пристегнуты, а иначе… О последствиях собственно ничего так и не сказали. Джеймс был возбужден и все еще переживал свою эйфорию, поддерживая ее подаренным газетой Х-Таймс светло-бурым эликсиром. Он, естественно, проигнорировал ремень безопасности. Но стакан на всякий случай прикрыл ладошкой. Вместе с Томом они расположились на нижней половине двуярусных деревянных нар.

Том с отвращением пригубил уже несколько раз виски из своего стакана и потихоньку поддакивал тому запутанному как старая мочалка повествованию, которое Джеймс собирался увековечить в своем будущем романе «Жизнь одноглазого поэта». При этом скромный друг писателя постоянно обдумывал план смены обстановки, то есть побега. Уж больно не нравилось ему это людное грязное помещение, где вместо хрустальных люстр висели на длинных проводах электрические лампочки, с которых почему-то капала вода, а вокруг тусклого их света кружили насекомые (оптимисту такие твари кажутся всегда бабочками и стрекозами, а скептику молью и малярийными комарами). А еще Тому не хотелось никак напиваться – в отличие от Джеймса и тех, кто читает эти строчки, глядя через стакан с бурой жидкостью. Но пока встать с места он еще не решался. Может быть позже, когда Аэротаник взлетит.

На летном поле уже копошились другие люди – механики, в том числе и тот – выше описанный их коллега. Ходили вокруг, били почему-то гаечными ключами по различным частям аэроплана, в особенности по колесам. Решили добавить еще керосина, который подвезла на телеге, в серебристой цистерне, старая кобылка-кляча. Наконец все отвалили. Только один механик остался. Он приставил деревянную лестницу к носовой части Аэротаника, туда, где пока серебрились на солнце неподвижные лопасти пропеллера, забрался по перекладинам наверх и одним движением завел мотор, крутанув как следует холодную железку. Тотчас механик быстро отпрянул от винта и спустился вниз. Схватив одной рукой лестницу, он бегом бросился прочь, придерживая засаленный свой картуз за кривой козырек.

Из труб вдруг повалил белый дым мощными потоками, устремляясь в чрева воздушных шаров, которые от этого действительно быстро стали расправляться. Через каких-то полчаса Аэротаник предстал перед глазеющими зеваками и честными провожающими во всем своем великолепии. Четыре гигантских воздушных шара золотисто-чайного цвета над дымящимися черными трубами – потрясающее зрелище. Шары, к восторгу Оптимиста, заблестели в солнечных лучах, как он и представлял себе это загодя. Неужели все это скоро можно улицезреть еще и там, над головами, выше зданий, на фоне стерильного фиолетового неба?

– Не сейчас, так потом. Но полопаются, непременно полопаются, – пробурчал себе в усы Скептик.

Аэротаник сдвинулся с места сам, без лошадей и рогатых конюхов. Разгоняясь, он покатился по взлетной дорожке, неожиданно оторвался от земли и взметнул в небо. Ликованию оставшихся на земле не было предела. Но более всех счастливым себя чувствовал Оптимист. Вот он, его оптимизм, не подвел на сей раз. Вот так-то. И он чуть щуря глаза и чуть улыбаясь, чуть склонив голову и чуть повернув ее в сторону клетчатого приятеля, монотонно и как-то расслабленно (будто морфию выпил) начал:

– Ну что ж. Вот и все. Вот, пожалуйста, убедитесь, летит. Уже и колеса убрались внутрь. Так что прав я оказался. Вы ведь как будто утверждали обратное?

Скептик, невозмутимо, будто самому себе:

– Нет, нет.

– Простите, как нет?

– Не может быть!

– Что это не может? Летит ведь.

– Нет. Нет. Не долетит. Точно не долетит, рухнет по пути где-нибудь.

И тут он, чуть зевнув и не досмотрев красоты картины полета, направился к выходу. Оптимист взглянул на друга, затем на летящий Аэротаник, потом опять на приятеля и все-таки бросился за ним, что-то страстно доказывая на ходу. И опять он стал похож то на знак вопроса, то на восклицательный знак, будучи то справа от Оптимиста, то слева, то забегая вперед. Но тот шел прямо к выходу и никуда не сворачивал. Смотрел Скептик как всегда тоже только прямо, бормоча: «Не долетит. Нет, нет. И не сядет, точно не сядет. Рухнет где-нибудь».