Текст книги "Аэротаник"

– А теперь, – оторвавшись от каких-то бумаг, подняла голову и произнесла судья Марья Ивановна, – думаю, мы смело можем двигаться дальше. Но, прежде, чем выслушать обвиняемого, необходимо решить вопрос о том, насколько достоверны показания потерпевшей, учитывая неожиданные факты и показания, полученные от свидетеля Власова.

– Позвольте мне как адвокату обвиняемого задать парочку дополнительных вопросов потерпевшей? – снова вскочил со своего места и попросил слова еще не остывший Цветков.

Судья подумала и все же вызвала старушку. Захар Глебович тотчас приступил к делу.

– Предвижу все, вас оскорбит мое…, нет, не Пушкин со своим разочарованным героем Онегиным, не надейтесь. Мое… – я имею ввиду неожиданное решение вернуться, так сказать, на наш ринг. О нет, это не стадион, не фронт боевых сражений, не спорт и не война. У нас с вами иная роль, не требующая ни боевых доспехов, ни спортивной формы, ни каких-то особых физических достоинств и вообще какого-либо применения силы. И если в первом случае боец выходит на поле сражения против другого бойца, а во втором – спортсмен против другого спортсмена, с одной и той же целью – во что бы то ни стало победить соперника, то на нашем поле брани нет тех двух одной категории субъектов, оказавшихся лицом к лицу с одной и той же целью, стоящих друг перед другом в одинаковых позах, поглощенных лишь единой мыслью о победе – каждый о своей. А что у нас здесь? Представьте, что посреди арены друг перед другом встали бы, допустим, шахматист и метатель молота. В спорте это невозможно, а у нас – только так. И какая уж тут победа, когда есть более важные… Что? Кто-то сказал «Москвич» или «Волга»? А может быть мне почудилось, что эти две легкомысленные птички слетели с уст нашего уважаемого обвинителя? Ничего, ничего, мы так устали, что юмор не повредит, только взбодрит. Улыбнемся этой, надеюсь, безобидной шутке прокурора. Так вот, я как раз не о той победе, тем более не об автомобиле «Победа», ибо, по крайней мере, с нашей, судебной, стороны происходящее на этом ковре выше всяческих там примитивных представлений о так называемой победе, путь к которой связан с такими низкими понятиями как «любой ценой», «обманом», «хитростью» или, скажем, с помощью анаболических гормонов и так далее. Наше с вами противостояние на другом уровне. Хотя существуют и здесь свои анаболические гормоны. Нет, они не продаются ни в аптеках, ни на черном рынке, и не могут иметь вид таблеток или ампул, ибо они существуют в других, более неопределенных и, я бы сказал, изощренных и опасных формах – это ложь, вымысел, бред, подтасовка и тому подобное. Единственными антидопингами в этой ситуации могут послужить правда, факт, неопровержимое доказательство и так далее. А они могут быть запрятаны очень и очень глубоко, имея свои корни, например, в далеком прошлом, в детстве. Так вот, уважаемая Людмила Григорьевна, согласитесь, а ведь романтика довоенного тимуровского времени, запах костров и печеной картошки, горнисты и барабанщики, красные с золотыми кистями знамена и пионерские галстуки, все это не могло вот так вот просто выветриться из вашего сознания, вымыться, словно кальций, из ваших костей, исчезнуть из кровеносных сосудов – ни войной, ни послевоенной разрухой, ни оттепелью с ее космической истерией, ни очередями и анекдотами застоя, ни, наконец, нашим современным, в некотором роде смутным витком истории, который не принес, увы, заслуженной радости и облегчения таким людям, как вы – бывшим наивным, голубоглазым тимуровцам и прочим мечтателям. И все, что ни происходит в нашем сумасшедшем мире, все дальше и дальше отдаляет друг от друга те самые ваши прежние мечты и представления о будущем от той реальности, свидетелем которой мы с вами являемся, переступив-таки ту условную черту – ту, что издавна была уже определена, как то само будущее, справедливое коммунистическое общество, высокая мораль, изобилие материальных благ, бесплатный проезд на такси и так далее. Да, эта черта, эта точка отсчета, то есть, как все вы понимаете, – год двухтысячный, давно уже нами пройдена. Темные люди не пережили конца света. Иные ждут обещанного пророчества, когда же оно сбудется, но пока ни одна акушерка, увы, не улицезрела знакомого по иконам, нимба над головою принятого ею младенца. Те же, кто считал себя высокообразованными и истинными строителями светлого будущего, не увидели пришествия желаемого света. Хотя нет, скажете вы, ведь бандитам и жуликам живется очень даже неплохо в этом жутком и несправедливом мире, ибо это и есть почва для их роста, словно сырость и мрак для шампиньонов, которым солнце и тепло – смерть. Но вы – тонкое и светолюбивое растение, с детство избалованное золотым теплом солнечных лучей. О, вы читали книги, когда еще владели этим навыком, листали журналы, слушали трескучие голоса черных динамиков – предтечей наших музыкальных центров, вы видели множество кинолент – и широкоэкранных, и простых, цветных и черно-белых, а, возможно, хоть раз посетили столицу или, к примеру, город Ленинград, где любопытство вас занесло в здание с вывеской «Стереокино», и вы зачарованно сидели вместе с другими, смотрели сквозь разноцветную прозрачность пластмассы бумажных очков на эту неестественную стереоправду, возможно задумываясь о том, что и настоящие жизненные плоскости и серые места можно так вот просто сделать объемными и цветными. Хотя что на самом деле от этого изменится – только вы сами, ваше отношение к действительности, да еще, может быть, цвет ваших глаз за цветными стеклами очков. Но вы, как бы попадаете в иной мир. Еще бы: серое становится зеленым или красным, плоское лицо китайца обретает орлиные черты, а врачи, вдобавок, вычеркивают желчнокаменную болезнь с признаками желтухи из его амбулаторной карточки. Последнее – это так, шутка, без обиды и намека. Ну, телевидение, осторожные стуки в дверь своих соседей – первых счастливых обладателей этих новшеств, деликатная просьба разрешить войти, чтобы остаться посмотреть телевизионную программу, причем, не важно какую, – это все позже. Так вот к чему же я это? Не кажется ли вам, уважаемая Людмила Григорьевна, что всегда хочется найти какого-нибудь конкретного виновного в том, что мечтам и надеждам кто-то помешал сбыться, кто-то иной выиграл эту борьбу. И что вы делаете? Вы прокручиваете внутри себя все эти киноленты с положительными и отрицательными героями, ищите виновных среди последних. Вы их боитесь, брезгуете ими, сторонитесь, вскрикиваете, если они – эти люди из карикатур, вернее похожие на них – попадаются вам на дороге. Ведь наряду с героями пятилеток, их – тех, кто мешал строить будущее – на кинолентах тоже было не мало показано, самых разных, тщательно подобранных режиссером фильма, на основании внешних данных, тембра голоса. Этим же занимались и художники, создававшие свои шедевры агитации и пропаганды, украшавших стены учреждений и улиц, а позже и карикатуристы, вроде Кукрыниксов, взялись за дело – о, там уже не было пределов их фантазии. Негативные герои, тунеядцы и пьяницы, изображались… – адвокат покосился на Вову, – э-э-э… изображались здоровыми, неряшливыми, грубыми и развязанными, с лицами, лишенными одухотворенности и доброты. Но это все искусство, в котором наряду со всеми поселились и эти кем-то однажды навязанные стереотипы и доведенные художником до гротеска, и все это было придумано для того, чтобы нам было понятней и забавней. Но жизнь – она более сложно устроена, и ее собственные законы весьма отличаются от каких-либо театральных или художественных. Человек с непривлекательной внешностью может вполне оказаться прекрасным и чистым членом общества, хорошим семьянином и так далее. И наоборот, то есть приятного вида гражданин может оказаться непорядочным внутри. Могли бы вы, уважаемая, припомнить некого, ну, не самого лучшего героя экрана, с ролью антигероя, предателя, наконец, хулигана.

– Ой, да всякого насмотрелась, чего говорить. И хорошего и плохого. А ты, сынок, чего спрашивал-то, кого в кино видела или как?

– Ну да, извольте, поделитесь с нами впечатлениями. Может кто не понравился?

– Дык, этот, который на Зюганова похожий, только зеленый?

– Простите, это что за лента? Отечественный фильм какой-нибудь?

– Наш, кажись, по-русски там вроде все говорили. Вот, вспомнила – Фантомась.

– Ах, Фантомас… Да-с. Не совсем удачный вариант. Это не такой уж и старый фильм. Кроме того Франция… Хотя, почему бы нет, для примера сойдет. Значит, вы утверждаете, что этот герой является символом зла. Хорошо. И вот, допустим, идете вы по скверу, по темным его аллеям, и вдруг этот негативный герой, возможно, решивший слегка поддержать свой актерский талант, встает пред ваши очи и говорит так: «Перед тобой я, Фантомас. Эта маска навеки скрыла мое лицо от людей» И потом еще так надменно: ха-ха-ха.

– Ой, да что вы говорите-то. Я его боюсь, ужасть как боюсь. Ночью бывало, как вспомню, одеялом голову накрываю.

– Одеялом накрываю голову… Понятно. Вот тут-то все и проясняется, ибо кто может оспаривать, что актер, скрывающийся под этой зеленой маской, человек чрезвычайно порядочный и приятный, не смотря на то, что уже не существует на этом свете, тихо скончавшись как-то несколько лет назад в омытом изумрудными волнами Средиземного моря живописном местечке Валлорис, что неподалеку от Антиба. А вы говорите – злой гений. Этак, простите, и кто-нибудь из нашего уважаемого правительства может попасться вам навстречу. Или политик какой-нибудь. А все ли они Алены Делоны или, на худой конец, Николаи Рыбниковы, учитывая внешние их данные? Это риторический вопрос, на него отвечать не…

– Так кто ж их знает-то. Я ведь женщина хрупкая, и потом неграмотная, может чего не поняла, как надо.

– Вот и я о том, что жизнь не Кукрыниксы. Пора бы провести черту между ней самой и картинкой, нарисованной художником. Но у меня приготовлен и второй вопросик. Вернее, не спрошу вас, а попрошу… Будьте так любезны, дайте мне примерить ваши очки.

Свидетельница доверчиво и покорно выполнила просьбу адвоката, который тотчас принялся их осматривать под разным углом, то приближая к глазам, то отдаляя.

– О, а ведь это мечта любого моряка, спасшегося после крушения корабля, подобно нами упомянутому Робинзону, на некотором необитаемом островке, где отсутствует магазин хозяйственных принадлежностей, как, впрочем, и табачный киоск – ни огнива, ни спичек. Вы знаете, такая вещь дорогого стоит. Я имею ввиду там – на острове. Посмотрите – стекла. Я бы вам продемонстрировал, как просто, без эксплуатации собственных ладоней добывается огонь. Но, увы, ни яркого солнца, ни прозрачной синевы неба нет над нами, а вместо этого мы видим гладко выкрашенный белый потолок и эти сверкающие лампы. Нет этого света не достаточно. А разрешите-ка примерить?

Надев очки Захар Глебович тут же принялся крутить головой, рассматривая предметы, осветительные приборы и сидящих в зале людей. Под конец он направил взгляд своих неестественно вытаращенных, возможно не только линзами, глаз на виновника данного судебного заседания и страшно вздрогнул, метнувшись всем своим телом назад. При этом руки его сделали некое защитное движение, будто на него, безоружного, собирался наброситься сбежавший от укротителя Власова тигр. Адвокат тут же сорвал с себя этот оптический прибор, чуть не сломав одну из дужек. С большим волнением и с дрожью в теле, с серьезным выражением на лице, он сразу же направился к графину с водой и выпил залпом целый стакан. При этом зал слышал дрожащее биение его зубов по краю стакана, который, к счастью, не пострадал от этого механического воздействия. Наконец защитник успокоился и продолжил, чуть, правда, с одышкой и вытирая носовым платком испарину со лба:

– Это ведь… Да тут прямо… Не знаю даже, как в себя прийти… Да-с, могу подтвердить: такие массивные линзы преломляют свет, меняют конфигурацию предметов, объектов, в том числе живых. Людей стройных делают крупными, несуразными, симпатичные их лица становятся коварными, злыми, уродливыми и на вид опасными… Нет, пожалуй у меня все. Это может быть и не столь весомый, но дополнительный повод для размышления, повод для новой переоценки ситуации, нами рассматриваемой. Возвращаю вашу драгоценность. Да, действительно, вспомнился опять же кинотеатр «Стереокино». Старые добрые времена. Вот ведь как можно по-другому видеть мир. Просто очки, не важно – стерео или такие вот, гипертрофирующие действительность. Так ведь постепенно можно забыть, как оно все вокруг выглядит на самом деле. Недаром говорят – кажется это не очень древняя поговорка – не верь, фотографии врут. Как тут не провести аналогию и не сказать: не верь, линзы врут. Спасибо.

– Позвольте и мне! – прозвучал голос в зале, приглушив эхо последней фразы адвоката. Это был почти вопль прокурора Беляева, и понимающая Марья Ивановна предоставила ему тоже возможность кое-что уточнить и задать соответствующие вопросы Людмиле Григорьевне.

– Я, господа, не задержу… Не хотелось бы так вот… Тем более… Особенно когда… Впрочем, о чем я? Уж ежели на то пошло, то казалось бы… Ну, вот видите, ситуация тянет меня прочь от того, что я пытаюсь сказать, полагаясь на свой интеллект и знания. Придется повиноваться ей, некой высшей силе. Это, знаете ли, многие поэты и прозаики пишут так. Представьте, не думают, рука сама выводит слова, собирая их в строчки, аккуратными рядами, рифмуя и так далее. А поэт – он витает в трансе, не ведая, что творит. И вот утром, подняв потную и растрепанную голову, он с удивлением находит сам себя сидящим за письменным дубовым столом, как будто даже с остатками пены у рта. В руке высохшее лебединое перо – сломан кончик, на отечном от сна лице следы предметов, на которые оно видимо упало – когда, поэт не помнит. И окурки, окурки. А пепельница, как всегда, пуста. Хотя нет – лучше трубка на краю стола, холодная, бездымная, как заброшенный крематорий, почти выветрился запах табака, и пепел – много пепла вокруг. Свеча – уже не свеча, а застывшая черная масса на дне самодельного подсвечника – простой ненужной чашки с перебитой ручкой. И вот он озирается, смотрит в окно, где свет уже маячит. И нет уж песен соловья – он не поет по утрам. В углу комнаты постель, все еще хранящая девственность, гордящаяся, как ни странно, ею. Но в конце концов взгляд его возвращается к рабочему столу. Что это? Исписанные листы, с кляксами, с профилями на полях. Пальцы тоже в чернилах. Скорее, о чем эти строки? О боже! Неужели это я? Ай да Саша, ай да… Ну и так далее, что-то о наших четвероногих друзьях, у которых тоже есть мамы, и этим поэты чем-то схожи с ними. Но это все мы знаем. Это нам знакомо. Вот и ваш покорный слуга иной раз грешит этим даром. Я не о поэзии, а о нашей с вами юриспруденции. Иной раз действительно стоит отдаться во власть высшим силам, которые скажут правду твоими же устами или выведут к ней, стоит только оставить все попытки помешать этому, то есть некоторое время держать на привязи свою несовершенную земную логику, не думать, действительно войти в транс. О нет, не пугайтесь, я не буду бить в бубен и наводить ужас древними, таинственными заклинаниями, кружась в сумасшедшем танце, не стану падать и разбивать голову о камни, не заставлю себя стоять босыми ногами на раскаленных, будто сверкающие рубины, остатках костра и дико смеяться. Я просто буду говорить, что чувствую, что вижу. Вот так вот, полузакрыв веки и закатив глазные яблоки до верхнего края глазниц, будто пытаясь заглянуть внутрь самого себя. А вижу я уже что-то… Это, кажется, горн. Да, нет сомнений. Юный пионер держит его худенькой ручонкой. Странно, что-то не так? Ах вот в чем дело. Мальчик – левша. Но для горна это не проблема. Ведь это не бас-гитара Пола Маккартни из знаменитого вокально-инструментального ансамбля города Ливерпуля – побратима нашего областного центра. Но малыш – а для нас взрослых он просто малыш – в остальном все делает правильно – правильно держит инструмент, в правильной позе стоит. Свободную руку он приложил к талии, обхватив ее боковую часть так, что спереди у него оказываются все от первого по четвертый пальцы, а отстраненный большой палец обхватывает тело сзади. Локоть согнутой этой руки отводится в сторону на уровень воображаемой поперечной оси тела, как если бы ею пришлось проколоть обе почки одновременно. Голова запрокинута назад, но не резко до упора, а всего лишь на 25 градусов. На мальчонке бедная, но чистая белая рубашечка. И галстук, это естественно – времена ведь, оказывается, тимуровские. Вот в чем дело. И вот льется песнь без слов, но все понятно, ибо есть энергия и скорби и траура в этой короткой мелодии, которая в пионерском уставе горниста называется «Вынос тела». Да, смерть. Убили кулаки пионервожатого. Молодого парня, с чуть пробившимися усами. Отряд пионеров уже выстроен, чтобы отдать дань своему старшему другу и наставнику. Знамена и галстуки развеваются на ветру. Какие-то люди – взрослые, выносят из избы простой деревянный предмет, аккуратно обтянутый красной материей, ибо решили пощадить детскую психику, избавили от этой работы, да и слабы еще детские ручонки для такого непростого дела. Желтоватое лицо пионервожатого спокойно, будто у бойца, сраженного шальной пулей, но успевшего выполнить боевую задачу и водрузить победный флаг над объектом. Темные старушки не могут без иконки, без пения заунывных молитв. Да бог с ними, с этими людьми из прошлого, не так-то просто отказаться от этих старых привычек. Комсомольцы и даже члены партии – друзья пионервожатого – это понимают и снисходительны к этим причитаниям, стараются быть корректными, особенно по отношению к матери покойного. Никого ведь у нее не осталось. Пусть себе молится.

Но вернемся к пионерам. Эти ребята – без пяти минут взрослые люди. Что в них детского, кроме лиц да худобы? Возможно все было бы иначе, если бы им было дано счастливое и спокойное детство, которое хочется продлить – нет, не отпускают так сразу красивые игрушки, сладости, теплые постели, материнские ласки. Но эти вот ребята в красных галстуках, увы, не связаны такого типа узами с прошлым. Какое может быть прошлое у бывших беспризорников? Они не помнят ни ласк, ни тепла, ни сытости, да и матерей почти никто не помнит. Только-только недавно им стало легче и интересней жить, как вдруг… И вот теперь их широко раскрытые, испуганные глаза, глядя на неподвижное, лишенное знакомых радостных эмоций лицо, пытаются найти сходство с тем, кто только что недавно рассказывал им о революции и героических боях гражданской войны, кому они верили, доверяли свои надежды, учились, подражали… Кто же может заменить этим мальчикам и девочкам ушедшего друга? Но вот я вижу, что на лице одной девчушки – самой худенькой, самой маленькой, стоящей с краю отряда, написано что-то еще, нечто большее, чем скорбь из-за потери друга, вожатого, старшего товарища. Неужели я не ошибся? Нет, это действительно так. Первая любовь. Она самая. О, как это часто бывает, когда ребенок не успевает еще сформироваться ни физически, ни морально, уже в таком вот возрасте, не успев сменить галстук на комсомольский значок, познает эти муки, сомнения, бессонные ночи, переживания. Что это, что со мной? То есть не со мною – прокурором Беляевым, это я передаю вам мысли ребенка. Неужели я уже взрослая, самая ранняя из всех? Но это тайна, ее нельзя открыть, ведь я еще подросток. Если бы была подруга, которой можно было бы все доверить, обо всем рассказать. Но подруги – они есть, их много, только нет той самой главной. И остается лишь свое собственное маленькое сердце. Ему можно доверить все. Увы, этого мало. Ведь хочется кричать: люди, знаете ли вы, что это такое? Ведь это самая настоящая любовь. Вот она какая. А что же это иначе? У меня, у маленькой девочки, как у взрослой. Эх, если бы можно было шумно радоваться этому чувству, петь, но детская наивная душа решает, что об этом лучше молчать, крепко сжав горячие нецелованные губы. Ведь мне, наверное, нельзя, я еще несовершеннолетняя, а он… Обратит ли он когда-нибудь внимание на какую-то хрупкую, хоть и с блестящими не по-детски глазами, девчонку. Да таких – вон сколько. У всех пионерские галстуки. И принято решение: обет молчания… Что бы ни случилось… Так вот оно и случилось. Страшнее невозможно представить. Узнав об убийстве, девчонка уже готова была бы закричать, нарушить свою тайну – да пусть все узнают, но нет, рот только раскрывается, пузырьки летят наружу, зрачки расширяются – а крика нет, нет вопля ужаса, страха – никакого вообще звука. Кулак-убийца позже был найден. Именно такой, как в кино и карикатурах – злой, неопрятный, небритый, суровый, похожий на медведя. Так, что там дальше? А теперь я вижу только все мельком, как пролетает эта жизнь – вот она перед моими глазами – и плохое и хорошее, и другая любовь, не такая уж пылкая, к Николаю Забронницкому, непростая совместная с ним жизнь и опять безголосый крик – завершение брака разрывом отношений. Давно, правда, это было. Но каждый раз, когда что-то происходит страшное, непонятное, голос отказывается кричать от боли, будто встает снова перед глазами желтое лицо убиенного пионервожатого. Несомненно, только самые страшные моменты жизни вызывают этот спазм – безголосый крик. А вот и сквер. И снова ужас, страх, знакомый столбняк, вопль, которого нельзя услышать, ибо он направлен внутрь, прямо в сердце. И пусть некоторые говорят, ах ничего страшного, коль даже не пикнула. Но мы-то теперь понимаем, что есть вопли скупые, беззвучные, особые, данные тяжелой судьбой не каждому. Естественно, потерпевшая этого даже не замечает, ей кажется, что этот вопль слышен на весь свет. И поэтому ее слова «кричала не своим голосом», есть ни что иное, как чисто субъективное восприятие своей собственной реакции на… Что это? Где я? Ах, да… Не хотелось бы так вот… Тем более… Особенно когда… Впрочем, о чем я? Уж ежели на то пошло, то казалось бы… Нет, пожалуй я воздержусь. Спасибо.

Константин Несторович вроде как очнулся, тряхнул головой, и при этом парик его чуть не слетел на пол. Однако ж он был как минимум наполовину вне транса, ибо сумел вовремя водрузить падающий предмет на место, не дав случиться неприятности. Он также, как и предыдущий оратор, вынужден был срочно выпить целый стакан воды. Его зубы тоже бились о край граненого стеклянного стакана. Затем обвинитель проследовал на место и стал пальцами тихонько, но настойчиво барабанить по столу ритм марша, и если бы кто-то умел читать по его шепчущим мокрым губам, то мог бы разобрать слова следующей малоизвестной песни: «К нам в отряд, к нам в отряд ходит лучший друг ребят – вожатый наш, он токарь молодой. Он нам песни поет, с ним мы ходим на завод, он всюду нас берет с собой. А на заводе столько нового для нас – вот режут сталь, сверлят деталь…» Остальных слов прокурор в данный момент не смог вспомнить, что очевидно было связано с последствиями транса, требующего восстановления сил и прочих функций, в том числе памяти.

Во время очередного перерыва состоялось некоторое примирение наших друзей. У Марьи Ивановны были неотложные дела, связанные с другим процессом, и прокурор с адвокатом у себя в комнате пили горячий чай, наслаждаясь минуткой отдыха. Размешав сахар, Захар Глебович, вынул из стакана мокрую, сладкую и горячую ложечку, внимательно осмотрел ее и, сунув в рот, осушил сухими губами, сделал безвкусной, а также значительно снизил температуру нагретого чаем металла, передав часть ее своему телу.

– Вот, посмотрите, казалось бы мелочь – простая, чайная ложечка. Но давайте мысленно увеличим ее массу и размеры раза, скажем, в два. И что мы получаем?

– Ну, уж, я думаю тот самый ненавистный любому ребенку кухонный предмет, прекрасно выполняющий роль дозиметра такого важного в детстве питательного продукта, как рыбий жир, дающий детскому организму необходимые витамины и предупреждающий развитие последствий авитаминоза, таких как рахит.

– Правильно, если вы имеете ввиду десертную ложечку. Согласитесь, тоже полезная вещь. А теперь, представим, что размеры данного предмета становятся еще большими. Ну как? Есть идеи?

– Право, я вас не понимаю, – усмехнулся прокурор Беляев, – что тут сложного. Еще моя бабушка говорила, что перед основным блюдом первое есть необходимо, а иначе, по ее мнению, без супа возникает заворот кишок – очень опасное заболевание. Так что сей предмет, из серии кухонных принадлежностей, и поныне периодически напоминает о самом себе, и происходит это на основании почти ежедневного практического использования мною этого орудия принятия пищи. И я думаю, что из более-менее цивилизованных государств только в Китае и ряде более мелких стран этого региона дела обстоят несколько иначе. Но современные люди и там тоже частенько оставляют свои древние и примитивные привычки, как, к примеру, использование палочек, и переходят на наши европейские нормы культуры общепита, пользуясь удобными современными достижениями цивилизации.

– То есть вы подразумеваете, столовую ложку. Так. Все правильно. Но ведь и ее мы мысленно можем увеличить до размеров, например, предплечья.

– Тему пользы супов в питательном рационе современного человека и в данном случае можно с легкостью продолжить. Так что, не надейтесь, легко в тупик вы меня не поставите, ибо речь, как я понимаю, идет о том, что обыкновенный металлический предмет, незаменимый в сервировке чайного стола, мутируя в нашем воображении, меняет качество, место и цель предназначения, но отнюдь не становится бессмысленным. Согласен, это, действительно, интересная тема. То есть в данном контексте, чуть образно говоря, от чашки мы передвигаемся к тарелке, а от тарелки к кастрюле только что приготовленных горячих щей или какого-либо иного так называемого первого блюда. То есть, мутируя, чайная ложка все равно в конце концов становится важным кухонным предметом, и в данном случае, с помощью которого разливается по тарелкам эти замечательные и полезные жидкообразные блюда. И, кстати, не только супы, но и каши.

– О, поздравляю, вы поймали мою мысль. А ведь этот закон приемлем вовсе не для всех существующих в мире предметов. Стоит, к примеру, представить увеличенным такой предмет, как… Собственно, я даже так сразу и не найду такого предмета. В каких-то пределах возможно мысленно найти новое качество и для утюга, и для книги, изменив мысленно их размеры… Даже клавиши инструмента… Ну хорошо, вернемся на кухню. Найдем ли мы ту черту, за которой начинается теряться ценность этого предмета? Заранее договоримся, что некоторые вариации видоизменений не только в плане размеров, но и конфигурации, мы можем допустить. Главное – образ и подобие. Так вот, если представить, что размеры этого предмета увеличиваются еще в несколько раз, то… Что скажете?

– Ну, я полагаю, что в таких заведениях, как зоопарк или цирк, вполне разумно иметь такую полезную вещь, хотя бы для того, чтобы избежать близкого соприкосновения с диким, находящимся в клетке, зверем во время его кормления. Вспоминается знаменитый «Полосатый рейс», кстати.

– Гм. Согласен. Ну, а можно ли, как вы думаете, идти еще дальше?

– То есть как – дальше? Полагаете ли вы, что… Нет, я, право, пока не решусь предположить…

– О, скоро вы поймете, – адвокат отхлебнул из чашки и продолжил. – Однако, как это ни прискорбно, для этого придется оставить все эти заведения с вкусными запахами.

– А, теперь понял. Хотя странно, согласитесь. Как далеко мы зашли в этом нашем виртуальном эволюционном процессе. Вначале неотъемлемое дополнение к чайному сервизу. Или нет, пусть будет старый классический вариант – тонкий стакан и подстаканник. А в нем наша с вами ложечка. Возможно в пути, в купе. Приятные собеседники. К чаю печенье или вафли. Сахар – два кусочка в специальном бумажном пакетике. Сахар размешивается ложечкой. И она, в отличие от кофейных традиций, остается в стакане. Так уж мы привыкли, особенно в поездах.

– А, предвкушаете, батенька? – заметил Захар Глебович. – Имею ввиду нашу совместную с Марьей Ивановной поездку в Казань.

– Ну, возможно и так. Однако, продолжу. Вот он – чуть прищуренный глаз, чтобы, не дай бог, ложечкой не пораниться, причем, даже если ты в очках – смешно. Стакан, поднесенный ко рту, пар на линзах. Осторожное перемещение чуть остывшего края горячей жидкости в ротовую полость. Здесь чай уже не так горяч, как в глубине стакана. Губы тянутся к поверхности напитка, через них идет в легкие воздух и тянет за собой жидкость, одновременно чуть охлаждая ее. Или, кстати, первый глоток можно сделать как раз из нашей пресловутой чайной ложечки. Тут уже другая польза от предмета – уменьшается риск ожога слизистой ротовой полости – есть возможность охладить жидкость за одну-две секунды, подув слегка на нее. Маленький изящный предмет. А серебро иногда находит само себя в странном месте – не в родном буфете у хозяйки, а в карманах нечестных гостей. И вот, пройдя наш эволюционный воображаемый процесс, значит, этот предмет уже далеко не таков, и его не спрячешь в кармане, да и незачем портить одежду. Ну что ж, я думаю, а теперь вы имеете ввиду следующую стадию – превращение черпака в строительный инструмент, типа лопата?

– Совершенно верно. И, забегая вперед, могу предположить, что в строительстве еще более крупным предметом, по образу и подобию, а также функциональной аналогии напоминающим вот эту вот ложечку, может, как это ни странно, стать даже техническое средство, а именно так называемый экскаватор, вернее та его часть, которой захватывается огромное количество земли, песка, камней, снега – всего, что лопатой не так-то просто подхватить, ввиду тяжести или слишком большого количества. Вы, надеюсь, понимаете? Явное родство. По образу и подобию. Согласен, что это как бы предел, дальше, казалось бы нет смысла фантазировать. Все остальное было бы бесполезной виртуальной игрой, глупостью. Что с этим делать – ложечка, размером с водокачку или самолет ТУ-104. Все, казалось бы, теперь количество перестает быть качеством. Вы согласны?

– Пожалуй, – согласился прокурор.

– Представьте, это не совсем так, ибо в нашем человеческом обществе чайная ложечка размером с Пизанскую башню может оказаться весьма ценным и полезным предметом, если бы, например, вам посчастливилось стать ее обладателем, а еще лучше – создателем.

– Вы имеете ввиду то количество металла и его ценность?

– Представьте, нет. Вернее не только…

– Э-э-э… Тогда… Нет, защитите вашу идею, пожалуйста.

– Все очень просто: книга рекордов Ги…