Текст книги "Аэротаник"

Получив свободу, Том все никак не мог отдышаться.

– Джулия… Джулия… Теперь я, наверно, не смогу спать, пить и есть. Даже утку по-нормандски. Кажется, еще немного и я начну летать.

– Бедный Том. Вы кажется совсем забыли, что начали летать уже вчера, и вы до сих пор в воздухе.

– Ой, да, конечно, совсем забыл. Тогда я хочу сказать, что еще немного и я поплыву.

– Вот, правильно. – Джулия на секунду о чем-то задумалась, а затем, оживившись, продолжила, – Том, а хотите я покажу вам, где можно плавать? Идемте.

– Если вы имеете ввиду бассейн, так это в той стороне.

– Нет, совсем другое. Идемте. Вон туда, где кабина пилотов. Там есть такое место… Идемте же скорее, я покажу.

Дойдя до нужного места, Джулия остановила коляску генерала и повела Тома за собой по небольшой белой лестнице наверх, где над застекленной кабиной пилотов находилась выдающаяся вперед маленькая палуба с решетчатым полом тотчас выше широченного иллюминатора кабины пилотов.

– Идите, Том, сюда, встаньте на самый край.

– Как, это же опасно.

– Бросьте, не бойтесь. Я рядом. Я буду держать вас. Закройте глаза. Вот так. А теперь плывите.

Том уже без всякого страха, по-детски улыбаясь, сначала постоял, держа впереди себя руки, будто приготовился нырнуть (даже чуть колени согнул), а затем вдруг совсем осмелел и поплыл. То есть стал грести руками так, будто оказался в теплых волнах самого синего и красивого из морей, которые только существуют там на планете Земля, а может и где-нибудь на Венере. Вряд ли на Марсе – слишком холодная планета. Хотя какие-то каналы вроде бы не так давно там обнаружили. Но знаете, какие там вонючие марсианские каналы могут сравниться с нашими чудными южными морями, типа Карибского или Средиземного.

Слушайте, какое совпадение (насчет Марса). Как раз минувшей ночью с крыши одного из небоскребов Нью-Йорка Оптимист и Скептик наблюдали в небольшой телескоп за различными звездными светилами и вели спор насчет каналов и всяких там марсиан, так как эта тема освещалась во вчерашней газете Х-Таймс.

– Нет, что ни говорите, а жизнь на Марсе точно есть. Ученые зря слов на ветер не бросают. Красивая планета.

– Ничего там нет, кроме грязи.

– Какая же грязь? Ведь планета-то красная. Все, что угодно, только не грязь.

– Значит красная грязь и на каждом углу.

– Так ведь каналы-то…

– И каналы с дерьмом.

– Нет уж, простите, не сами же собой они появились. Это ж какая цивилизация должна быть, представьте только. Вон их, каналов этих – целая сеть, даже в телескоп видны. Люди там покруче нас с вами – гораздо умней и красивей – неземной красоты. А уж чистоплотные…

И Оптимист мечтательно посмотрел на небо, мысленно паря в сторону красной чистенькой планеты.

– Уроды красные. Таких еще поискать надо, – вернул его на землю Скептик.

– Отчего же уроды-то? Ведь там цивилизация, как я не знаю… Наверно научились давно уже, каким образом людей, то есть марсиан своих, делать красивыми, омолаживать или… я не знаю… Нашли, уж я думаю, способ.

Размахивая руками Оптимист не заметил, что нечаянно задел за телескоп, который сдвинулся вниз и попал на освещенное в другом конце города окно другого Нью-Йоркского небоскреба. Когда сторонник теории жизни на Марсе в очередной раз заглянул в телескоп, чтобы окончательно убедиться на примере каналов Марса в том, что их марсианская цивилизация далеко ушла вперед от земной и научилась делать людей красивыми и добрыми, он увидел в трубе широченную, прыщаво-красную, страшную и глазастую морду марсианина, у которого рот был на лбу, а под носом на огромном подбородке не было ни одной даже маленькой дырочки или щелочки, только прыщи и морщины. На самом деле это было перевернутое лицо (скорее рожа) не марсианина, а обжоры, пьяницы и дебошира Девида Перри. Год назад он ограбил почтовую карету и не попался, а теперь потихоньку пропивал и проедал запрятанные в дымоход деньги, ничего не делал и сильно подурнел, выпивая каждый день по бутылке рому и в придачу дюжину кружек пива. Его страшной и красной физиономии боялись соседи, особенно дети, даже в нормальном – не перевернутом виде.

Говорят, нехорошо подглядывать. (Это мы не про Оптимиста с телескопом). Но если это получается случайно и непроизвольно, что же поделать? Та же петрушка вышла и с пилотами Аэротаника. Прямо над просторным иллюминатором их кабины, как козырек, висела та самая палуба-мостик с решетчатым металлическим полом, из под которого в поле зрение невольно попадало то пространство, которое Джулия, как и многие американские, европейские и другие, женщины не открывают так просто для обозрения. Это связано с какими-то культурными, религиозными и прочими традициями. В конце концов, это не так уж и плохо влияет на отношение мужчин к женщинам. Чем значительней недосягаемость заветной цели, тем больше чувств испытывает мужчина по отношению к противоположному полу, ощущая тайну, трепет и переживая множество других подобных состояний. Он испытывает блаженство даже от маленьких побед, когда приоткрываются секреты, спрятанные обычно за краем декольте, под подолом платья или юбки. Подобные чувства по всей видимости захватили на миг и всю команду Аэротаника, находящуюся под решетчатым мостиком. Не каждый день увидишь такие замечательные ножки и такие не менее замечательные панталончики с кружевами из непальского шелка. Вся команда с легким сердцебиением устремила взор на редкое видение. Про полет на некоторое время забыли. Это послужило причиной того, что летающее судно по вине пилотов (или Джулии) малость сошло с курса, тряхнув как следует пассажиров. От этой малости чуть не полетел вниз Том, но был удержан сильной, когда надо, рукой Джулии. Могло бы быть и хуже.

Глава 14

Утро наступило, между прочим, не только в первом классе, но и во втором. Кто как просыпался – не будем об этом. Не так красиво, как на палубе первого класса, но лучи солнца, проникая во все щели и оконца и здесь, по-детски щекотали шеи, затылки, и уши проснувшихся пассажиров, а также губы, ноздри и ресницы – просыпающихся. Один из них, правда, еще спал. Джеймсу не давала проснуться сильная интоксикация виски. Но его пробуждения кое-кто уже ждал.

На сей раз это не был поклонник ненаписанного романа «Жизнь одноглазого поэта», а настоящий доктор. Ладно, не настоящий, но похож, здорово похож на доктора. Правда чем-то напоминал он и господина Гастлера. Но об этом перевоплощении мог бы догадаться только трезвый человек.

Доктор сидел рядом с пациентом и держал за спиной невинный и чистенький, никем пока не использованный детский ночной горшочек белого цвета с синей каемочкой сверху и с голубым цветочком сбоку. Он ждал с нетерпением пробуждения своего подопечного. Да, еще и крышечка была – тоже белая. Так вот… Наконец храп прекратился опасным прерыванием дыхания и последующим за этим громким – заключительным всхлипыванием со вздрагиванием. Здоровый глаз Джеймса медленно приоткрылся и увидел какое-то существо в белом. Наверно, на секунду промелькнула мысль о вечном, о том, что пора в путь к свету, и вот поэтому за ним пришли (тем более этому ангелу и идти-то было недалеко, даже на землю спускаться не надо). Но Джеймс все-таки подумал, а можно ли перед дальней дорогой немножко выпить, однако решил воздержаться и сначала повнимательней рассмотреть посланного за ним ангелочка (наверно подмастерье, на побегушках или ученик какой). Он потянулся к стакану, выудил пальцем, словно пиявку, свой глазной протез (а вот и не свой) и вставил на место. После этого он как будто стал видеть лучше, как старушка надевшая себе на нос очки и решившая почитать евангелие или газетку. Поняв, наконец, что перед ним медицинский работник – доктор, то есть земной человек и даже сообразив, что все это происходит хоть и на небе, но в летающем судне, принадлежащем Соединенным Штатам, а не Господу Богу, он снова (будто вернулся на землю) схватился за стакан и стремительно выпил ту порцию виски, которую предварительно влил туда заботливый Гастлер, а теперь доктор. Виски почему-то вызвали небольшой приступ икоты. Видать действительно плохого качества был карий глазной протез Тома, покоившийся где-то в брюшной полости Джеймса.

– Ик. О, черт, ик, что это такое, ик?

– Да, голубчик, это очень серьезно. Вы знаете, с вами ночью такой ужасный приступ колики был, что…

– Стоп. А ты кто такой? Голос твой больно уж знакомый.

– Простите, не представился. Я доктор. Меня прислали к вам понаблюдать за вашим состоянием и обследовать. Ночью у вас был страшный приступ колики и….

– Какой к черту колики, ничего такого не пом…Ик… Проклятье, ты это что, серьезно?

– Вы знаете, это очень редкое и серьезное заболевание. И связано оно с тем, что вы постоянно пользуетесь искусственным глазом. У вас произошла редчайшая и малоизученная аллергическая реакция. Ваш организм внутри создал точную копию того инородного тела, которое вы носите здесь в глазнице. Это необходимо защитной системе, чтобы знать, что отторгать. Вскоре вы вынуждены будете отказаться от протеза, иначе начнется незамедлительный процесс отторжения с крайне тяжелыми последствиями.

– Ты что, хочешь сказать, что я – писатель – помру из-за своего же протеза или же в лучшем случае должен всю жизнь ходить с черной тряпкой на мор… на лице? – сообразил Джеймс, несмотря на похмелье.

Тут Гастлер, ни сколько не обидевшись на фамильярность Джеймса, интеллигентно вздохнул, согнул на бочок головку, опустил вниз свои карие глазки и скромно продолжил, держа губы трубочкой:

– Видите-ли, я не желал бы вас сильно огорчать и хотел бы сразу подсказать, как можно избежать такого рода последствий. Ваше спасение заключается вот в чем: необходимо срочно удалить из организма ту копию инородного тела, то бишь вашего глазного протеза, которую создал внутри желудочно-кишечного тракта ваш организм. Вот пожалуйста, примите эту таблетку. Благодаря действию этого уникального препарата слизистая ткань вашего кишечника будет вынуждена отторгнуть этот, я бы сказал, псевдопротез и он через естественные пути выведется наружу. Это очень дорогой препарат, но наша исследовательская лаборатория готова предоставить пилюлю вам безвозмездно. Правда с одним условием: мы хотим получить отторженную копию глазного протеза, которая пока еще находится в вашем организме, для наших научных целей.

Выслушал этот бред Джеймс все больше и больше покрываясь испариной. Из прозвучавшего слишком запутанного и заумного текста, что вылил, как из больничной грелки, на него доктор, Джеймс понял только одну вещь: если принять какую-то пилюлю, то станет легче. А еще он подумал, что хорошо бы запить таблетку чем-нибудь. А чем конкретно запить – он долго не раздумывал и потянулся к бутылке.

– Ладно, давай свою пилюлю. А что дальше?

Тут, наконец, Гастлер (простите – доктор) вытащил из-за спины посудину, которую принес с собой, и протянул Джеймсу:

– А вот, это я специально для вас приготовил.

– Что это? А, понял. Ладно, давай сюда. Только договорились, что в дерьме ты сам будешь копаться.

Долго не раздумывая, пациент швырнул в предварительно разинутый свой рот белую таблетку и запил ее первой попавшейся жидкостью – прямо из бутылки. В этот самый момент переговоры доктора с больным были прерваны. Впрочем обо всем уже почти договорились. Вошли два повара, неся большущую пузатую кастрюлю с двумя ручками:

– Так, в очередь. Сегодня у нас похлебка из утиных потрохов по-шотландски. Я сказал: всем в очередь и не толпиться.

Глава 15

Это вам не судно в море с качкой и морской болезнью, и не поезд-экспресс с узкими проходами, мухами и надобностью сидеть друг против друга. Это Аэротаник – самый лучший и удобный способ пересечения межконтинентальных пространств. Какая уж там скука, если тебя окружает столько красот – и бездонная синева над головой, и бескрайнее море внизу, и чистый небесно-морской воздух вокруг. А для любителей другого типа зрелищ и развлечений – еще и увеселительные заведения. Поэтому на той, более дорогой благоустроенной части Аэротаника день был неутомительным, веселым и пролетел как-то быстро. Но в этом замечательном летающем городе должна быть непременно бурной и вечерняя жизнь, и ночная. Во всяком случае опять же здесь, на этой стороне – у пассажиров первого класса. Это было действительно так.

Вечером в лучшем ресторане Аэротаника собралась изысканная публика. Самые достойные пассажиры сидели за столиками, выпивали, закусывали, вели непринужденную беседу. За отдельным столом на троих расположились трое, хотя стульев было только два. Третий стул пришлось убрать, так как один из троицы не нуждался в нем. Он сидел на своем собственном кресле – инвалидном. Да, это был генерал, а двое других – понятное дело, Джулия и Том. В этом ресторане обслуживали официантки-старушки, поэтому генералу это мероприятие, кажется, нравилось. Он сидел в своем кресле, надеясь, что мимо, на расстоянии вытянутой руки, будет проходить какая-нибудь женщина (женщинами он считал старушек, а остальные – это так… Не доросли еще). Генерал был похож на паука, поджидающего попадания невнимательной и безответственной мушки в его паутину. Он сидел неподвижно, только перебирал языком свои искусственные зубы во рту и помогал этому процессу еще и поперечными движениями нижней челюсти, издавая соответствующие звуки (это занятие ему тоже нравилось). Некий любитель азартных игр, сидящий за соседним столиком, даже оборачивался несколько раз, думая, что где-то рядом перемешивают костяшки домино, и вот-вот начнется игра.

Из других наших знакомых в ресторане, кажется, был только полицейский с дамой. Да, конечно, каторжник никуда не делся. Он терпеливо стоял рядом. Грустные и голодные его глаза смотрели на закуски и напитки, заказанные полицейским для себя и своей подруги – блондинки с уютно колыхающимся от легкого сердцебиения бюстом. Находясь в несколько возбужденном состоянии, полицейский с большим чувством рассказывал избраннице о бесчисленных своих героических заслугах. При этом он размахивал руками, и каторжнику приходилось волей-неволей помогать ему аналогичными движениями, чтобы связывающая их цепь не сильно звенела и не разбила посуды.

Кстати, помните несколько недавних сцен с участием стража порядка? Он был строг, как закон. А в таких ситуациях его похожее на циферблат усатое лицо показывало обычно 16.40. Здесь же, в ресторане, в присутствии дамы и под воздействием хорошего французского шампанского, стрелки его усов показывали 22.10. Язык полицейского, чем-то напоминающий кукушку, то и дело выскакивал наружу. Кто-то из присутствующих в зале, увидев случайно лицо полицейского, сверил свои часы. Действительно было 22.10. Что же будет в полночь?

Ресторан Аэротаника был оборудован небольшой сценой, на которую уже были направлены лучи всех прожекторов. Голоса и звон посуды разом стихли, как только две тяжелые, бордового цвета бархатные шторы разошлись в стороны, как муж с женой, надоевшие друг другу. Блестя лысиной и пуговицами дорогого костюма, на середину маленькой сцены с воздушным поцелуем выбежал конферансье:

– Милые дамы и уважаемые господа, первые пассажиры небесного лайнера, единственного и неповторимого летающего парохода Аэротаник! Для вас и только для вас будет петь несравненная наша Севилла. Прошу. Ваши аплодисменты, господа.

Конферансье поцеловал руку появившейся на сцене певице и сам сел за рояль. При этом лицом и всем телом он изобразил такое состояние, будто вот сейчас, в данный момент вдыхает аромат сирени, розы или каких-нибудь дорогих французских духов и, не выдохнув, замер в этой позе. Все поняли, что певица будет исполнять серьезную вещь. Исполнительница была одета в розовые шелка, украшенные перьями каких-то дивных птиц (вряд ли уток). В красивых, с драгоценными перстнями, пальцах ее обнаженной руки дымилась папироса, вставленная в янтарный мундштук. Очевидно за кулисами не нашлось пепельницы, чтобы оставить этот необязательный для данного концертного номера предмет. Возраст дамы был трудно оценим, но так как генерал ею не заинтересовался, то можно предположить, что климактерическую границу она еще не пересекла (правда таможня и паспортный контроль возможно уже приготовились к ее появлению).

Когда овации стихли, конферансье-пианист сделал, наконец, выдох и легонько ударил по белым клавишам, похожим на зубы улыбающегося американского миллионера (это сравнение не абсолютное, так как вовсе не значит, что у бедных неамериканцев, например ирландцев, зубы должны быть похожими на черные клавиши). Затем незаметно присоединился небольшой оркестр. Певица, как и конферансье, тоже вздохнула и, вдобавок, закрыла свои глаза, пока звучали аккорды вступительной части. Наконец, чуть вульгарный, но несомненно красивый ее голос зазвучал под сводами зала ресторана. Звон посуды, разговоры и прочие звуки мгновенно стихли. Это была очень печальная песня.

Есть, кстати, категория людей, которые влюбляются в исполнителей во время их выступления. Особенно если исполняемое произведение пронизано любовно-драматическим содержанием. Иначе, прошли бы мимо и не заметили. Иногда такая влюбленность заканчивается серьезным продолжением – цветы, встречи за кулисами в артистической уборной, подарки, приглашения. Вот и сейчас, у многих мужчин возникло мимолетное желание: эх, плюнуть бы на все и уехать с этой певичкой куда-нибудь в Париж. Но… Куда же тут уедешь и на чем? Не на спасательной же шлюпке – это что-то не совсем привычное… То ли дело экипаж, автомобиль, поезд или пароход. Да бог с ним, переживем.

После бурных оваций и криков «браво» (особенно старался полицейский, поэтому пришлось изрядно помахать в такт рукой и каторжнику) публика, наконец, отпустила певицу докуривать папиросу, а конферансье, оставив рояль, объявил:

– А теперь, позвольте всех пригласить на танец. Что? Почему я не вижу удивления в ваших глазах. Господа, вдумайтесь – танец в небе! Было ли в истории человечества что-либо подобное? Клянусь вам, нет. Это вы, именно вы будете первыми танцующими в небе парами. Не упустите этот исторический шанс!

С первыми звуками музыки он сам спрыгнул со сцены вниз, схватил некую даму, ближе всех сидящую к сцене, и закружился с ней по залу в вальсе. Вскоре присоединились и другие пары. Полицейский пригласил свою даму тоже одним из первых. Они глядели друг на друга влюбленными глазами и кружились от этой влюбленности пуще всех. Правда, больше всего потеть пришлось каторжнику.

Дело в том, что радиусы круговых движений, что приходилось ему делать, находясь от полицейского на расстоянии цепи наручников, по определенным законам геометрии и физики оказывались длиннее, чем у данной возлюбленной пары. Скорость его движений в связи с этим также возрастала, так как длина проходимого по кругу пути увеличивалась соответственно длине радиуса данного круга, время прохождения оставалось таким же как и у пары полицейский-дама, а от полицейского каторжник отстать просто не мог. Поэтому, можете представить состояние бедного, танцующего поневоле каторжника, который даже не был влюблен ни в какую женщину, только в свободу, до которой было, видимо, еще не близко.

Троица, сидящая на двух стульях и инвалидном кресле так и осталась сидеть на месте.

Под влиянием задушевной песни, звуков вальса и любви, царящей на лицах людей, особенно полицейского и его новой знакомой, Джулия, однако, почувствовала некоторое беспокойство и томление в груди.

– Том, вы обязаны пригласить свою даму.

– Я думал, генерал на правах вашего…

Тут он покосился на генерала и увидел, что супруг Джулии особенно не помышлял о том, что происходит в той стороне, где звучала музыка и мелькали пары. Не подцепив ни одной старушки, он занялся другим делом. Его правая рука держала за палочку огромного красного сахарного петуха, а левая – утиную ножку, которая была тоже приличных размеров (известно, что утки от куриц отличаются несколько большим размером). Он поочередно прикладывался то к утке, то к леденцу и как будто бы не был против того, чтобы его законная супруга вышла потанцевать с кем-нибудь другим.

– Да, конечно, конечно. Позвольте вас пригласить.

О да, Джулия была согласна. Она поднялась, чтобы взять протянутую руку Тома и при этом нечаянно задела за краешек инвалидного кресла. Так как колеса были очень хорошо смазаны, кресло генерала развернулось на 180 градусов, и он оказался лицом к лицу со стеной (у стены, правда, никакого лица не было). Том был неплохо воспитан и владел не только музыкальными инструментами, но и достаточно хорошо искусством танца. Увлеченный, он не сразу заметил позу генерала, то есть его спину в углу ресторана рядом с их столиком на троих с двумя стульями на двоих.

– Джулия, а вы разве не видите, что ваш муж сидит к нам спиной?

– Так что же?

– Может нам остановиться?

– Господи, неужели вы такой, извините, дурак?

– То есть как это?

– Вы что, не хотите танцевать со мной или думаете, что мне это не нравится?

– Правда? Значит, мы это делаем, потому что вам хочется со мной танцевать?

– А вы думаете, что я делаю это ради чего-то другого?

– Но ведь разве вы не попросили меня просто помочь вам? То есть вы хотите сказать, что я не совсем нуль для вас?

– Господи, Том, когда же вы станете взрослым? Когда вы станете понимать жизнь по пульсу, а не по словам?

Тут Тому показалось странным, что их диалог состоит из одних вопросов. А когда же будут ответы, на поставленные вопросы?

И тут же вдруг он почувствовал, что надобности в этом как будто бы и нет.

– Слушайте, Джулия, я боюсь вам задавать лишние вопросы, потому что мне вдруг стало очень и очень хорошо.

– Отчего так?

– Я только что подумал, что это не роль, что я не актер провинциального театра, а то, что происходит сейчас, сию минуту – это моя собственная жизнь, и мне вовсе не надо больше учить слова, говорить и проделывать то, что написано на бумаге в сценарии, а можно делать все так, как этого хочет душа и сердце.

– И чего же хочет ваше сердце и ваша душа?

Но Том снова увидел генерала, который по-прежнему держал в руках утку и леденец и делал ими какие-то знаки, как это делают флажками матросы, хотя генерал служил в сухопутных войсках, а не на флоте. Один из посетителей ресторана, бывший морской офицер, прочитал знаки генерала, который сидел к нему спиной, таким образом: «унищнеж учоХ» и ничего не понял.

Том, скользнув глазом по макушке генерала, уклончиво ответил:

– Мне бы хотелось многого. Но скоро мы прилетим в Ирландию и наши дороги разойдутся. Потом вы опять вернетесь в Штаты и все – забудете обо мне. Я останусь в Европе один, и мне будет очень и очень грустно. Никогда уже не будет так хорошо, как сейчас, здесь.

Джулия, остановилась, хотя музыка еще продолжалась. Подождав, пока пройдут мимо уходящие (с некоторым нетерпением) из ресторана полицейский с дамой и с прикованным цепью каторжником, посмотрела внимательно в глаза Тому и улыбнулась, увидев сверкнувшую голубую звездочку.

– Может быть вам… нам с вами хорошо, потому что мы на небе?

– Даже если вы очень хорошо ко мне относитесь и не против того, что я все время рядом, мне кажется, что вы на земле, а только я один на небе.

– Успокойтесь, Том. Люди часто ошибаются. Им кажется одно, а на самом деле все обстоит совсем иначе. А еще они бывают очень хитрыми и умеют ловко скрывать свои чувства. Знаете что, лучше пусть будет сначала театр, а потом жизнь. Ведь это лучше, чем сначала жизнь, а потом театр. По крайней мере не нужно убивать в себе надежду.

– Вы хотите сказать, у меня есть надежда?

– Ой, я совсем забыла! Мой маленький генерал там совсем один, ему наверно скучно, и он хочет немного полежать. Я скоро вернусь, Том, и… я, наверно, приду одна.

Когда Джулия везла генерала мимо дверей каюты полицейского, она не могла ни подивиться тем звукам, которые раздавались оттуда, хотя дверь была плотно закрыта. Это были стоны и вздохи, скрип пружин кровати, шорох шелка и постельного белья и даже лязганье цепей. Действительно, если бы дверь случайно была приоткрыта, то она увидела бы пикантную постельную сцену, свисающую вниз руку влюбленного представителя закона и цепь, соединяющую эту руку с рукой нарушителя этого самого закона.

Каторжник лежал на полу, приподняв закованную в наручники руку. Цепь постоянно дергалась и звенела. Бедняга бессильно глядел на чье-то точеное, в шелковом черном чулочке, отведенное в сторону, свисающее над краем кровати и дергающееся колено. Он хотел бы заткнуть уши руками, но имел возможность закрыть только одно ухо свободной рукой. О спокойном сне сегодня не могло уже быть речи. Больше всего он боялся, что возбужденная шампанским и любовью, эта эмансипированная дама решит оседлать своего возлюбленного, которому придется на 180 градусов поменять положение тела. В какой позе придется ему, каторжнику, выдержать это испытание, он не мог даже представить, ибо противоположный край кровати был монолитно связан со стеной.