Текст книги "Аэротаник"

– У нас в городах нет больше зимы. В мостовых и даже некоторых строительных структурах заложены и отопительные, и охлаждающие элементы, получающие энергию от солнца. По всему городу стоит одинаковое тепло и зимой и летом. Москва защищена от вьюг и метелей, даже от дождя. Вдобавок все стерильно, грязи и пыли нет. Искусственно увлажняется то, что требует влаги. Но большая часть растительности – искусственная, отличить от живой почти невозможно. Но теперь я, кажется, смогу.

Тяготила меня еще одна мысль, о чем заговорить с Даной как-то не решался. Ведь срок пройдет, время рожать наступит. А кто ж этим всем заниматься будет? Куда-то везти надо, скорую вызывать. А может и раньше что-нибудь случиться, схватки какие-нибудь. Да есть ли тут вообще такой сервис – скорую на дом? Ведь все у них не так, а как-то по-другому. У нас, правда, в деревне тоже нет скорой помощи. Бабу на грузовой машине рожать в район везли, сам видел. Ну, это там. А вот здесь-то как? Однако детей делают, значит все на мази. Где-то есть заведение… И тут до меня дошло, что это-то как раз и конец всему. Во-первых, контакт с персоналом заведения, во-вторых – возможное перепрограммирование матери и обязательное программирование ребенка. Может быть после родов Дана уже будет чужим человеком и согласится уйти на другую квартиру, даже в другой город переехать, если ГОВМО так решит. Что ж тогда со мной произойдет? Ну, мелькнула слабая надежда, что у них роботы роды принимают, все автоматизировано, никто ничего не узнает. Взглянул на нашего дурака-кибера, на его мигающую лампочку, и понял, что вряд ли это возможно. От мысли, что Дана во всем рассчитывает на меня, я похолодел, а лоб покрылся липким потом. Наверно кровяное давление рухнуло вниз. Стал оглядывать реквизит, что Дана последнее время понабрала в распределителе, и, действительно, все вещи указывали на то, что она готовится осуществить свои планы здесь, на месте.

– Дана, – спрашиваю, – это правда, что ты так решила?

Не стал уточнять, но она догадалась, о чем я.

– Федя, это так. Другого выхода нет. Пока никто не знает об этом. Я буду идти до конца, иначе не могу. Просто так не сдамся. Все утрясется, я верю. Не бойся и ты, я все объясню, как и что нужно делать. Я получила от ЭВМ всю возможную информацию. У нас нормальным путем уже не рожают – делается быстрая операция. Даже швов не остается, как это было в ваше время. Все признаки операции исчезают бесследно. Детей здесь воспитывать и обучать просто. Они же запрограммированы с рождения, сами тянутся к учебе и знаниям. И ведут себя хорошо, правильно. Ты же видел ребят – во время экспедиции на Луну. Но я не хочу так… Да, можно ведь было бы поменять квартиру, чтобы ребенку было удобней – с балконом, на окраине города. Но нет, не стоит рисковать.

Я на все это только схватился за голову. А что мне оставалось? Предложить другой план и какой?

В оставшееся до родов время Дана попыталась провести со мной подготовительную работу. Каждый день был для меня интенсивной учебой, я даже уставать стал. Конечно, теоретически все как-бы постепенно прояснялось, то есть, как эти роды надо принимать, пуповину перевязывать, и все прочее, что необходимо делать. Даже страх чуть поубавился. Но все-таки боялся я этого события сильнее, чем смерти тогда на фронте. Там хоть на грудь выдавали. А здесь, может Борис чего-нибудь и нахимичил бы, но, видно, нельзя – ответственность большая.

ЭВМ не ошибся. Однажды Дана объявила мне сразу с утра, что это случится завтра. Живот был таким, как надо. Кто-то внутри бил ножками, требовал выхода. Пяточки-то наверно розовые и морщинистые от длительного пребывания в жидкой среде, – представлял я. Светку свою вспомнил, какой она была, когда дома одеяльце жена развернула первый раз – мокрое все, помню, было. И вдруг я осознал, что доченька-то моя первая где-то может быть рядом, приветливая, спокойная, стройная, как вот Дана до родов. Знать не знает, что папка-то ее здесь под боком, что сестренка вот вот родится. Нагрешил папаша, дров наломал, замутил воду. И внучонок где-то, может в космосе сейчас летает. В белого, небось, уже перекрасили, не узнаешь. Да ведь им все до лампочки. Может и друг с другом не общаются, а уж обо мне-то точно не помнят. Вредно это для общества, понимаешь ли. И тебя, Павлик, я вспомнил. Хорошо, думаю, было там. Чего еще надо. А Дана за день до родов сообщила мне вот что:

– Федя, ты насчет будущего не беспокойся. Я, кажется, эту задачу решила и знаю, как можно прийти к компромиссу с Кремлем. Только бы сначала родить. А дальше все мне ясно.

И не пояснила, что она собиралась предпринять. Но была уверена и спокойна весь оставшийся день.

Всю следующую ночь я не мог заснуть, ворочался. А Дана, будто валерьянки выпила, спокойно спала. Утром встала и сразу направилась в свой совмещенный сортирбокс-ионодуш (язык сломаешь). Пробыла там дольше обычного. Я ходил взад вперед, руки мои дрожали. Наконец Дана торжественно явилась. На ней была, похожая на наши деревенские, просторная белая сорочка. Она прошла босыми ногами по полу, оставив мокрые следы, и спокойно, но с твердой решимостью в голосе, сказала:

– Вот, воды отошли. Быстро ионополотенце, ножницы, тряпки, зажимы, все, что приготовлено. Мне больно, сильная боль. Скорей.

Я на несколько секунд забыл не только все то, чему меня Дана обучала, но и, пожалуй, таблицу умножения, азбуку, ноты – все будто вылетело из головы. Слава богу, собрался, вышел из столбняка и засуетился. Движений только лишних и напрасных было с моей стороны слишком уж много. Собрать-то собрал все, а ребенок что-то задерживается, не выходит. Дана стонет от боли, покрылась синими звездочками от напряжения и потуг. Часа два уже прошло, может больше. Я даже на верхнюю часть живота стал маленько нажимать ладонью, чтоб оно получилось. Что-то виднеется, но не идет. Чувствую Дане очень плохо стало, задыхается, будто даже сознание стала терять. Я бегаю вокруг. И к киберу уже обращаюсь. Ну этот был идиотом, так им и остался. Будто хозяйке ничего и не грозит. Опилки, что ли в его железной башке? Глупость зачем-то одну вспомнил. Жена моя рассказывала, как толстая акушерка носилась вокруг нее, когда она Светку рожала, тоже с мучениями, и все кричала: какай, какай, какай. Ну я такого даже в этой ситуации не мог сказать Дане. Да вряд ли это помогло бы. Она и так тужилась, как могла. Только было все хуже и хуже, и от боли она не своя, смотрю, вроде отключается. Кричу теряющей сознание Дане:

– Все, не могу больше! Ничего не получается, звонить куда-то надо, помощь звать!

А Дана, чуть очнувшись:

– Нет, нет, только не это. Попытайся…

И будто снова отключилась. Я заглянул, выходит ли голова и аж побелел – вместо головы розовая пяточка появилась – та самая, которую я представлял. Понял я, что мне конец, а вернее всем нам. Стал запихивать пятку обратно, и вроде это получилось. Про то, как развернуть плод, мы вскользь проходили, но все-таки не ожидали такого поворота событий. Не взирая ни на что пытаюсь соответствующие манипуляции произвести с животом и не понимаю, что получается. Кричать уже стал, а кому – не знаю. Даже к соседям не умею попасть, постучать. Рванулся к телевизору, то бишь и видеотелефону. Нашел какие-то кнопки, а там имена написаны и всякие разные службы. Ничего подходящего не нашел. Вдруг, смотрю, рядом с одной кнопкой мелькнуло «Тир Тартир». Нажимаю. Что-то гудит, экран, наконец, засветился, замелькал полосками. Скорее, думаю, скорее. Вдруг картинка успокоилась, и физиономия знакомая появилась на экране:

– О, так это вы, милейший Федор Тимофеевич? Ну как на Луну слеталось? Не правда ли занятное для человека вашей эпохи место? В научном, конечно, понимании. Так, что же это у нас по программе должно было быть следующее?

– Слушай, – говорю, – какая к черту Луна. Ты чего, сам с Луны свалился? Вот запрограммировали идиота. Приезжай быстро и врача с собой бери. Дана умирает, ухи просит.

Специально про уху сказал, чтобы этого дурня как можно быстрее распрограммировать.

– Я вас, Федор Тимофеевич, право, не понимаю. В наше коммунистическое и постреполлюционное время, когда все человечество… Что, уха? Из окуней? Как странно… С дымком… Ах… И перед тем как – водочки… Из окуней, непременно из окуней…

– Заткнись, кретин. Скажи еще, из воблы. Не помнишь, как мне в любви объяснялся? А как водку из горла пил? Дана, слышишь, от родов умирает, плохо ей. Операция нужна.

– Ой, что это? Ах… Федурчик? Ты? Малопросольный мой огурчик, попался, скользкий, зеленый, противный. Так ты что? Ну и нахал. Изменил с этой, как ее, а теперь вот помощи просишь? Ладно, ладно, еду, еду. Успокойся. Лечу. Потом разберемся. Ромашками тебя по лицу отхлестаю, дурачка этакого несознательного.

Пока я ждал прибытия помощи, Дана несколько раз приходила в себя, брала меня за руку и смотрела каким-то напряженным и молящим взглядом. Ничего другого ей не оставалось, как только всматриваться в мое лицо и чувствовать мою руку. Наверно по моим щекам текли слезы, не помню. От перенапряжения я стал будто слабеть, сознание помутнилось, пелена тумана висела перед моими глазами. Но я должен был держаться до прихода помощи. Думаю, опасности для тех, кто вот-вот войдет сюда, мы оба уже не могли представлять. Правда Тартир…

Когда в комнате появились какие-то люди в неизменных серебристо-белых комбинезонах и я увидел их спокойные и приветливые, как всегда, лица (Тира среди них не было), мое напряжение спало, и я будто бы обмяк всем своим телом. Дана была не понятно в каком состоянии, может быть на грани смерти, но я уже не мог догадаться. При виде прибывшей помощи я стал терять контроль над собой, сознание оставляло меня. Дана это поняла и встрепенулась, как могла. Последнее, что я запомнил, это были ее красные от боли и напряжения глаза. Она пыталась остановить меня, собрав в комок последние свои силы. В ее молящем взгляде было уже нечто не от мира сего. Может быть она просила помощи у каких-то высших сил. Это был раненый ангел, загнанный в ловушку. Ее сухие, покрытые трещинками губы что-то беззвучно шептали. Но я слышал и чувствовал. Как молитву, она повторяла одно и то же:

– Не уходи, не уходи, не уходи, не уходи, не уходи, не уходи…

Это все, Павлик. Дальше ее слова долго еще повторялись в моей бессознательной голове и вдруг превратились в «уходи, уходи… уходите, уходите… уходите, Федор Тимофеевич» и голос становился постепенно мужским, знакомым по тому сну, что я видел когда-то. Это муж ее выгонял меня из своей законной скорлупы. А я все удалялся куда-то в черное пространство. Лишь напоследок вдруг появилось видение: лунный пейзаж, непонятный предмет, торчащий из лунного грунта недалеко от кратера Риччоли и наши портреты на матовой металлической поверхности. Только цвет наших ликов стал вдруг таким, какого не существует в мире солнца и радуги. И бесполезно описывать эту неземную красоту и сияние. А потом я услышал чудесную музыку. И запел тотчас своим ангельским голосом Робертино Лоретти. Это была какая-то новая, волшебной красоты итальянская песня, мне не знакомая. Наверно, и сам Робертино еще долго не узнает и не запоет этой песни, пока живет в том мире. Показалось, вдруг, что по-итальянски я все понимаю. «Не печалься. Спасение и надежа в полнолунии. Лунный свет снова озарит наши лица, и мы найдем друг друга в этой слепой и черной мгле» – такие были слова в песне.

Я вернулся той же дорогой – через туннели и пропасти в себя, в свое тело, только лежащее не на кровате в общежитии, а на больничной койке. Не знаю, Павлик, что стало с Даной и нашим ребенком. Ничего, видно, хорошего. Может их спасти не удалось, а может живы остались, да про меня, слава богу, не помнят и знать уже не знают. Сегодня вот все основное вроде дописал. Только плохо мне, Паша. Боюсь ненастья. Ночью, слышал по радио, полнолуние обещают. Вся надежда на погоду, чтоб на небе не было ни облачка. Мне кажется, это еще не конец. Непременно допишу утром эту историю.

Окончания, конечно, не было среди исписанных Федором Тимофеевичем листков. Я долго думал, что предпринять, но ни на что не мог решиться. Никакого подходящего взрослого, которому можно было довериться, я не знал. Решил ждать. Как вдруг неожиданно пришло по радио сообщение о смещении Хрущева. Это показалось мне странным и несопоставимым с тем, что описал дядя Федя в своих записках. В нашей цивилизации каким-то слишком уж быстрым прогрессом тоже все никак не пахло. Советские космонавты только и делали, что летали вокруг шарика, особенно не отдаляясь в сторону соседних планет. Вскоре еще сюрприз – американцы высадились на Луне. А в начале семидесятых умер Хрущев. В Мавзолее, как я уже загодя понял, места ему рядом с Лениным так и не нашлось. Все происходило иначе, чем описал дядя Федя. Что же это тогда было с ним, в какой такой мир он попадал? А может быть вся наша несостоявшаяся история потекла заново, совсем другим руслом, обойдя, как пустынный остров, грозившую всем нам реполлюцию, да не состоявшуюся по вине одного человека – нашего дяди Феди. А кто его знает, может так оно все и объясняется. Попробуй, докажи.

Хельсинки

5.09.2005-5.10.2005

Тысяча вторая история

Заметив, что Толю сказки и истории сильно увлекли, а также отвлекли, ибо на лице бандита появилась тень сентиментальности, Джума с облегчением вздохнул и проглотил накопившуюся слюну. Однако секунду спустя Толик как будто снова очнулся, глянул на часы, буркнул что-то вроде «ой, бля» и потянулся к паяльнику. Провод паяльника был лишен вилки, лишь два оголенных и оттопыренных проводка торчали в стороны. Осторожно, будто крысу за хвост, Толя взялся за грязный шнур и медленно приблизил прибор к раздолбанной электрической розетке, все еще думая о чем-то и видимо находясь под впечатлением услышанного. Сердце у Джумы снова участило свои сокращения, опять появилось напряжение в нижней части живота и промежности. Собравшись с силами и глубоко вздохнув, он закатил глаза к плохо побеленному потолку и замедленно стал рассказывать очередную историю. Толя тотчас снова заинтересовался и отложил свое опасное орудие до лучших времен.

– Да будет вечен и счастлив президент наш, пусть разлетится весть о мудрости и величии его по всем уголкам вселенной, пусть каждая звезда пожелает отдаться власти его и правлению. Да будет местопребыванием его Канарские острова.

Рассказывают, в древние времена жил и правил в стране некий генеральный секретарь. Звали его Иосиф. Он был облачен в костюм разума, успешно повелевал своей страной, расширяя во все стороны света бока своих владений, боролся с врагами народа и пользовался огромным уважением у царей всех стран мира. Грозен и мудр был этот правитель, но не было ни одного жители страны, который не был бы готов пожертвовать жизнью своих детей, жен, мужей, отцов и матерей, и всем самым дорогим и сокровенным, чтобы хоть мельком увидеть стопы сапог своего повелителя. И если бы собрать за одним столом всех лучших поэтов мира, то не смогли бы они вместе придумать любовной поэмы ярче описывающей самое что ни на есть возвышенное чувство между юношей и девушкой, чем то неописуемое нежнейшее чувство, заполнявшее души народов огромной страны к своему любимому повелителю. Даже рабы – узники лагерей, рыдали по ночам после лесоповала от любви к нему, мечтая о том, чтобы отдать во имя его последние капли своей жизни и молясь о его здоровье.

Слухи о несметных богатствах генерального секретаря заставляли дрожать от зависти самых богатых властелинов из соседних и дальних стран. Его дворцу удивился бы любой царь, считающий себя самым богатым самодержцем мира до тех пор, пока не увидел бы своими глазами тысячную долю тех несметных сокровищ, которыми окружал себя великий Иосиф. Самым искусным математикам-программистам не удалось бы сосчитать количество лампочек Ильича на потолках дворцовых палат. Воде кремлевского туалета могли позавидовать самые чистые и холодные родники необитаемых горных долин, а воздух в залах был чист и прозрачен как божественный эфир. Крепость Кремль, окружавшая эту обитель, могла бы выдержать натиски любых врагов с их самым мощным оружием, какое только можно было найти на всем свете. Высота стен крепости и кремлевских башен мешала плыть облакам по небу. А звезды на башнях вставали в один ряд со звездами небесными. Их рубиновый свет был виден из самых дальних уголков страны и даже с вражеских территорий.

Но несмотря на все свои богатства Иосиф был самым скромным из всех живущих на белом свете. О, не было на свете такого нищего, который был бы менее требователен к жизни и неприхотливей, чем этот генсек. Если бы Иосиф лишился своих сокровищ, то с радостью мог бы довольствоваться самым ничтожным – набедренной повязкой из крапивы, вместо крыши ему достаточно было бы дождевой тучи, а корки заплесненного черного хлеба хватило бы ему для пропитания на многие месяцы.

Справедлив был и мудр в своих решениях сей достойный правитель. И не сыскать было на земле в те времена ни одного юриста или политика, способного решать спорные дела как целых народов, так и отдельных граждан государства с таким благородством и справедливостью это делал генеральный секретарь Иосиф. Лучшие умы вселенной чувствовали себя униженными глупцами, познав бесконечную широту и бездонную глубину ума и мудрости этого правителя. Добавим к этому не только блестящее красноречие, но при необходимости и великое умение всего лишь одним словом-щитом осадить миллионы заумных пуль-фраз выпущенных пулеметчиками-учеными самых лучших НИИ и университетов.

Но нет у самолета радости полета, если лишили его крыльев. Увы, жизнь генсека была омрачена потерей спутницы жизни, и он часами оплакивал свою тяжелую утрату в свободное от работы время. Наручники печали снова и снова сковывали запястья его души, а кожа лица покрывалась татуировкой скорби. Когда ночь бросала на кремлевский дворец свою черную кепку, генеральный секретарь часто доставал из недр письменного стола портрет женщины – своей супруги, пребывавшей ныне по ту сторону железных ворот ограды лагеря жизни где-то в бункере небытия. Слезы орошали фотокарточку словно тропический ливень после затянувшейся засухи, когда вспоминал он сладостные, как мякоть пионерских конфет, ее губы и мягкие, как ватное одеяло, ее ласкающие руки. О, не было на свете цветка ярче и красочней, чем этот лик на черно-белом фотографическом портрете. Душевые горя, лившие потоки на кафель щек его мудрого и скорбного лица, могли затопить целые города и селения. Песок сна засыпал глаза генсеку лишь тогда, когда вилка рассвета уже вынимала помидор солнца из банки утра. Тысячи мокрых носовых платков горя находила кастелянша его дворца утром на полу у смятого тоской и бессонницей одра. Сколько раз корил себя генсек за то, что случайно оставил своего заряженного пулей железного изменника на тумбочке рядом с ложем возлюбленной супруги, которая окутанная черным покрывалом заблуждения приняла этот предмет за флакон с благовониями «Красная Москва».

К счастью до своего ухода супруга подарила Иосифу сына и дочь, которые не дали отцу опорожнить до дна всю бутыль печали. Генсек гордился успехами подрастающего как ореховый куст и мужающего сына и лелеял лучший цветок своего сада – маленькую дочь, поливая хрупкие эти растения из лейки воспитания водой любви и заботы. Так шли годы, посеянные зерна превращались в растения, украшающие сад. Вот уже сын Василий перерос своего отца и стал настоящим взрослым юношей, читал Ленина и овладевал военными науками. От красоты этого благородного юноши блекла луна и проступало пятнами солнце, деревья снимали свои шапки листвы, когда Василий проходил по аллеям кремлевского дворцового сада, а розы краснели и смущенно опускали свои бутоны вниз. Его стану позавидовал бы самый стройный кипарис Артека, а походка была ровнее, чем полет плывущего по небу дирижабля. Натренированные мышцы тела могли соперничать с крепостью камней и самых дорогих и твердых сплавов металлов. Ни один трамвай не смог бы догнать быстроногого и резвого юношу. Лицо его было прекрасным, словно лик божества, а кожа лица нежнее и мягче, чем у любой самой красивой девушки планеты.

В той же стране в некотором отдаленном селении жил и работал один достойный муж, член партии и ветеран труда, сделавший множество угодных деяний генсеку и его государству, выполняя работы по заготовке леса. Звали его Петрович. Портрет этого трудолюбивого и законопослушного жителя украшал лучшее место районной доски почета, а доска эта плакала от счастья, что является доской, а не камнем, кирпичом или другим стройматериалом, ибо те были лишены счастья использоваться для такой миссии – держать на себе портреты самых достойных мужей. Немало зимних шапок поменяла голова времени на легкие тюбетейки лета с той черной поры, когда овдовел этот муж. Ушедшая в страну небытия супруга его оставила на попечение маленькую дочь, которую как редкий цветок растил и лелеял Петрович все эти годы. Ни одна в мире мать-женщина не смогла бы сравниться с этим человеком в вопросах воспитания дочери, как ни одна простая дачница не могла бы поставить результаты своего труда рядом с плодами выращенными профессиональным садовником в искусно и по-научному оборудованной оранжерее. Петрович вырастил прекрасное растение – дочь достойную своего отца. Звали эту розу Галя. Не достигнув совершеннолетия, она уже была стройнее и изящней любой самой знаменитой актрисы кинематографа со стажем. Ее гармоничным и безупречным формам позавидовали бы все красавицы мира. Ее красоту можно было сравнить лишь с красотой молодой Крупской. Нежными устами девушки можно было бы реанимировать мертвых вплоть до сорокового дня, а глазами расплавлять на расстоянии металл в мартеновских печах. Когда эта юная дева шла по тропинкам селения, на следах ее стоп тотчас вырастали самые яркие и красивые цветы. Миллионы влюбленных соловьев слетались по ночам к ее дому и дрались за каждую ветвь березки, что стояла возле окна ее спальни в полисаднике. О, даже боги заслушивались чудесным и стройным хоровым пением этих поющих ночных страдальцев, облепивших каждую веточку древа, понимая их душевную тоску.

Увы, приходит время, когда воздушный шарик детства и отрочества теряет легкий дым невесомости и перестает парить над землей, опускаясь на ее поверхность, словно птица, отяжелевшая и уставшая от перелета через океан. Нет в мире судеб таких дорог жизни, что лишены перекрестков, поворотов, подъемов и спусков. И на камни и на ямы попадает колесо велосипеда судьбы. Приходит время – и куклы, фантики, цветные стеколышки приходится менять на орудия труда или каменья науки. Вот и для Гали пришла пора принятия решений о выборе дальнейшего пути. Закрыта последняя школьная тетрадь. О, как были удивлены небесные светила, когда увидели результаты школьных госэкзаменов этой девушки. Многие ВУЗы страны приняли бы эту талантливую абитуриентку сразу на последний курс и даже в аспирантуру. Но достойная своих принципов и полученного от отца воспитания эта благопристойная дева отбросила самые заманчивые предложения ректоров всех высших учебных заведений страны и выбрала для своего дальнейшего пути районное кулинарное профучилище. Боже, как скорбили ученые мужи, не получившие ответов на свои просьбы и мольбы, как они били свои ученые чела о рабочие столы и учебно-наглядные пособия, но все надежды их были пусты и напрасны. Петрович с великой радостью принял решение Гали, посвятившей себя искусству приготовления яств и напитков для трудящихся мужей и их жен, посещавших рабочие столовые и кулинарии.

Но вот наступило время, когда трамвай образования, сделав несколько остановок в пути, добрался до своей конечной остановки. Лампочка солнца ослепляла светом радости комнату дня, когда девушке торжественно был вручен диплом повара. Птицы пели радостные гимны, люди, узнавшие о событии, им подпевали и передавали благую весть дальше. Не было в мире уголка, куда бы не залетела весточка об успехах Гали. Шашлычница-наука приготовила божественное блюдо, в котором мясо знания было нанизано на шомпола терпения и зажарено на углях прилежности и старания. Гараж образования был построен и готов для принятия автомобиля труда, а прожектор разума ярко освещал это просторное помещение. Люди веселились и танцевали. Музыканты играли на своих инструментах трое суток без сна и перерыва. Яства и напитки удивляли собравшихся гостей своей изысканностью, ароматами и вкусовыми качествами, с которыми не могли бы сравниться блюда самых дорогих ресторанов и закусочных. Не трудно было догадаться, что все эти закуски были приготовлены виновницей торжества. Улыбка на лице Гали не скрывала счастья. И смущением и радостью были исполнены мартеновские печи горящих ее глаз. А люди не могли оторвать своих взоров-пластырей от совершенной и редкой ее красоты, перед которой все семь чудес света готовы были спуститься со своих пьедесталов почета на самые нижние ступени. Но более всех был горд и счастлив Петрович, взрастивший виновницу торжества. Душа его трепетала от радости за дочь, как алый шелк транспаранта.

Когда лоток праздненств и торжеств раздал все свои гостинцы, наступила пора идти использовать полученные знания и навыки на деле. Судьба-диспетчер снарядила в путь-дорогу вновьиспеченную повариху в некий провинциальный городок, славящийся своим сельхозремонтным предприятием.

Облаченная в скромные одежды и не имеющая дорогих украшений, Галина прибыла на свое первое испытание – в рабочую столовую завода, где трудящиеся меняли свои лохмотья усталости и голода на спецовки сытости и трудоактивности. Тетива лука ее подготовки была натянута до отказа и готова была выпустить стрелу профессионального и примерного труда в мишень обслуживания производства. Но случилось так, что по ошибке нерадивого начальника в тот же город и на ту же кухню производственной столовой была уже прислана и назначена на должность главного повара некая женщина, не отличавшаяся особым талантом и способностями в деле приготовления яств. Звали ее Раиса Сергеевна. В то же время и по тем же причинам столовая не получила в объятья своих потребностей угольщика и истопника тех печей, на которых готовились яства и горячие напитки, а также с помощью которых поддерживалась благоприятная для помещений температура. Очки рассеянности того чиновника не дали глазам увидеть и правильно оценить расстановку шахмат-кадров на доске потребностей обслуживания работников предприятия. Вновь прибывшую работницу Раиса Сергеевна сразу невзлюбила за красоту и старание, а также за ее способности в делах приготовления яств. Кисть зависти красила самыми кровавыми красками щеки завистливой Раисы Сергеевны, когда она слышала похвалы трудящихся, отведавших лакомств, приготовленных золотыми руками Галины. О, как страдали боги, что не пищею земною питались, и как они мечтали сойти с небес на землю, чтобы тоже насладиться ароматами и тонкими вкусовыми качествами этих бесценных блюд, выставленных на прилавке заводской столовой. Ароматы щей, солянок, биточек с макаронами и подливой, а также испарения от свежесваренного компота из сухофруктов поднимались до звезд и вызывали слезы ностальгии о своей прежней жизни у ангелов небесных. Облака приостанавливались над крышей заводской столовой, чтобы успеть хоть краешком впитать в себя эти божественные ароматы и унести с собой. Завистливая и коварная Раиса Сергеевна, облачившись в фартук лжи, решила выдавать эти яства за свои, срывала все бутоны хвальбы и восхищения и складывала их в корзину своих заслуг. Когда у трудящихся наступал священный час отдыха и подкрепления организма, она всячески старалась удалить Галину из поля зрения посетителей столовой, ссылаясь на то, что угля не хватает для растопки печей. Так помимо приготовления яств девушке приходилось дополнительно выполнять тяжелую работу истопника и угольщика. Одежды ее терпения едва не расходились по швам. Но она старательно выполняла эти поручения и не смела жаловаться на судьбу. К началу раздачи блюд она покрывалась до неузнаваемости черной мантией угля, а посетители трапезного заведения, увидев Галину в таком виде, брезгливо отворачивались и прятали тень недовольства на своих лицах. О, как выигрывала в глазах посетителей столовой Раиса Сергеевна, появляясь в белых своих одеяниях. Сколько всяческих диковинок получала она в подарок от обманутых поклонников ее мнимых кулинарных способностей. А несчастной Гале приходилось быть в тени, выбирая тихие и невидимые места пребывания у кастрюль и котлов на кухне или в царстве угля – в сарае. Никто не мог предположить, что секрет приготовления блюд таится именно под этой черной вуалью несправедливого дополнительного труда. О, как коварна эта черная ширма, своим зловещим видом уводящая людей прочь в страну заблуждения. Увы, не нашлось такого проницательного и мудрого мужа среди посетителей столовой, который позволил бы глазам не видеть черных одежд лжи, а чувствовать индикатором сердца сигналы истиной доброты и скромности, таланта и душевной красоты.

Между тем в стенах Кремля в своем дворце генсек Иосиф, надев нарукавники труда, успешно правил державой, и время от времени в его чаше дел оставалось место для приема странников и ходоков из разных уголков своих владений. Он любил курить с ними трубку общения и таким образом узнавал о жизни своих подопечных, об их делах, заслугах и проблемах в самых далеких от Кремля поселениях. Гости частенько дарили Иосифу различные диковинки и драгоценные камни, а также угощали особыми редкими винами, лакомствами земли и моря, приносили яства и продукты из разных частей широкой страны – свежую рыбу и раков, мясо и колбасу, а также заранее приготовленные блюда, уложенные на подносах. Случалось, продуктов было так много, что генсек оставлял их для трапезы следующего дня.

Однажды приняв множество посланников дальних районов государства и проводив их, щедро наградив подарками, он через несколько часов почувствовал, как солитер усталости и голода проник в его тело, не давая покоя и лишая работоспособности. На столе его обители было разложено множество сладостей, напитков, сотни блюд с яствами. Отведав всех даров понемногу, Иосиф вдруг остановился на одном блюде, вкус и аромат которого поразил его своей изысканностью и тонкостью. В изумлении и растерянности застыл генсек над биточками с макаронами. Ассигнация покоя была похищена из портмоне его душевного равновесия. Маяк прозорливости и индикатор интуиции генсека подавали верные сигналы того, что за этими блюдами стоит душа прекрасной девы – благородной и чистой. И никто еще не посмел оторвать ни одной доски от забора ее целомудрия, никто не сорвал со стана ее яблони сладостные плоды. Никогда еще велосипед ее морали не съезжал с тропы нравственности на шоссе разврата.