Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

* * *

Другой богатый человек мог бы перебраться к себе в поместье и отдыхать, но для Рокфеллера значительная часть очарования лежала в строительстве и тяжелом труде. Сначала он заказал фирме Фредерика Лоу Олмстеда, которая проектировала Центральный парк и многие другие парки, сделать ландшафт в Покантико. Затем сам взялся за работу, оставив внешним фирмам роль советников и построив наблюдательную башню, чтобы с ее помощью заложить сады. Рокфеллер имел талант к ландшафтному дизайну и с удовольствием пересаживал деревья высотой до девяноста футов (ок. 27 м). К 1920-м годам в Покантико располагались одни из крупнейших в мире питомников, где он высаживал до десяти тысяч молодых деревьев и иногда продавал с прибылью.

Рокфеллер опроверг обобщение Торстейна Веблена, что богатые люди обладают «инстинктивным отвращением к вульгарным формам труда», так как всегда верил в достоинства ручного труда²¹. Вместе с сыном он заложил сложные маршруты и оформил потрясающие виды, самостоятельно руководя рабочими. «Сколько миль дорог провел я в то время собственноручно, – размышлял он, – не умею сказать даже приблизительно, но работал довольно основательно и за отметкою дорог задерживался иной раз так поздно, что уже темнота мешала дальнейшей работе, порою не видны были даже отметочные столбики и флажки»²². Он приобрел такой навык, что строил дороги без инженера. «Я думаю передвинуть этот холмик, – говорил он, быстро оценивая объем материала. – На скорую руку я бы сказал, что здесь около шестисот пятидесяти тысяч кубических футов (198 120 м³) почвы»²³.

Дома Рокфеллер, как и в «Стандард Ойл», по-отечески относился к подчиненным. Среди его трехсот рабочих, в основном негров и итальянцев, он запретил сквернословие и даже пытался купить и закрыть единственную таверну в Тарритауне. Хотя он был требовательным и не платил высокие зарплаты, он никогда не кричал на подчиненных и разговаривал с ними терпеливо и внимательно, иногда приглашая посидеть у костра и поговорить.

Увлеченность Рокфеллера поместьями, возможно, произошла из его страха перед широкой публикой и предпочтением защищенной домашней атмосферы. Как отметил один из первых биографов: «Повсеместно проклинаемый, истощенный физически и нервно, он был вынужден почти три десятилетия назад скрыться за каменными стенами, оградами с колючей проволокой, железными воротами»²⁴. Он предпочитал общаться на домашней территории, где гостям приходилось подчиняться его правилам и его графику. Его также беспокоили террористические акты. В начале 1892 года Джордж Роджерс сказал Сетти, что только что получил письмо, подписанное «Правосудие или Уничтожение», с предупреждением об отправке запакованной бомбы²⁵. Такие угрозы представляли дилемму для Рокфеллера, так как он хотел держать земли открытыми для посещений. Наконец, он решил защитить себя, имея надежное частное ядро из четырехсот – пятисот акров (ок. 160–200 га), с домами семьи и полем для гольфа, окруженное заборами и под охраной. Людям разрешалось гулять по оставшейся части поместья при условии, что они без машин. Десятилетиями Покантико являлся раем для пеших туристов и всадников, делая земли Рокфеллера и эксклюзивными, и демократичными.

* * *

Отойдя от дел, Рокфеллер подчинил многие вещи преобладающей цели долголетия. «Я надеюсь, ты хорошо заботишься о своем здоровье, – сказал он однажды Младшему. – Это религиозный долг, и ты совершишь столь много для мира, если будешь здоровым и сильным»²⁶. Его баптистский отказ от табака и алкоголя сделал его естественным сторонником умеренного образа жизни, он был уверен, что добродетельные привычки целебны. «У меня прекрасное здоровье, – говорил он в поздние годы. – Какая компенсация за отсутствие театров, клубов, ужинов, разгулов, которые разрушили здоровье многих моих знакомых долгие-долгие годы назад… Я довольствовался холодной водой и горячим молоком и с удовольствием спал. Какая жалость, что такие простые радости недоступны многим людям!»²⁷

Добрым приятелем Рокфеллера был доктор Гамильтон Ф. Биггар. Они встретились в 1870-х годах в ранние дни на Юклид-авеню, когда Рокфеллер, играя в жмурки с детьми, носился как сумасшедший по гостиной и задел дверной косяк; доктор Биггар пришел зашить рану и остался в семье. Биггар родился в Канаде, после Гражданской войны переехал в Кливленд и стал ведущей фигурой в приобретающей популярность гомеопатической медицине. Он поднялся до профессора анатомии и клинической хирургии в местном колледже гомеопатического госпиталя и в числе его пациентов были Уильям Мак-Кинли и Марк Ханна. Гомеопатия, основанная немецким врачом Самуэлем Ганеманом (1755–1843) и преобладающая в Америке XIX века, лечила заболевания с помощью ничтожного количества веществ, которые в крупных дозах вызывали болезнь. По просьбе Биггара Рокфеллер служил вице-президентом и попечителем колледжа гомеопатического госпиталя, предоставляя деньги на землю, здание и обучение. Это был поразительный парадокс – филантроп, который создаст Рокфеллеровский институт медицинских исследований и сделает больше, чем кто-либо, для развития научной медицины в ХХ веке, испытывал эмоциональную привязанность к традиционным лекарствам. Рокфеллер иногда курил листья коровяка в глиняной трубке, для излечения проблем с дыханием и навсегда сохранил некоторое подозрение к врачам медицины. «Доктор пришел ко мне сегодня, – однажды рассказывал он сыну. – Он не давал мне лекарство, какое я хотел, а я не брал лекарство, какое он прописал, но мы мило побеседовали»²⁸.

Грузный, высокий, с круглым лицом, питавший слабость к котелкам и цепочкам для часов, доктор Биггар разделял любовь Рокфеллера к байкам и язвительным остротам, и они получали удовольствие от добродушных подкалываний друг друга. Так как Биггар одевался более франтовато, чем его богатый друг, в их совместных поездках многие люди думали, что «титан» именно он. Больше, чем кто-либо, доктор Биггар вызывал дружелюбие Рокфеллера, что видно по его описанию Рокфеллера: «У него тонкое чувство юмора, он любит пошутить, моментально дает остроумные ответы, интересный собеседник и благодарный слушатель»²⁹.

Доктора Биггара любили не все. На некоторых, как официальный врач Рокфеллера, выдающий медицинские сводки прессе, он производил впечатление напыщенного и корыстного. Были врачи, считавшие его шарлатаном с умелым подходом к больному. Одним таким сомневающимся был президент Гарварда Чарльз Элиот, который как-то сказал Фредерику Гейтсу, что большинство докторов Гарварда считают Биггара ни на что не годным. По словам Элиота, в 1901 году у Биггара был срыв, и Рокфеллер оплатил ему путешествие в Европу, чтобы восстановиться. Пока того не было, у Рокфеллера возобновился приступ гидроцеле, скопление серозной жидкости, которое Биггар объявил неизлечимым. Рокфеллер вызвал доктора из Гарвардской медицинской школы, «который не только быстро избавил его от болей, но за месяц вылечил, что, как сказали господину Рокфеллеру, невозможно», – рассказывал Элиот Гейтсу девять лет спустя³⁰. После этого Рокфеллер консультировался и с другими врачами, особенно с пожилым немцем по имени доктор Генри Н. Мюллер, но Биггар был часто рядом с ним и имел продолжительное влияние на его взгляды.

К началу 1900-х годов доктор Биггар часто пророчествовал в прессе, что Рокфеллер доживет до ста лет (чем, без сомнения, завоевал симпатии патрона), и он стал таким ревностным ходатаем за принципы здоровья Рокфеллера, что было сложно сказать, где заканчивается Биггар и где начинается Рокфеллер. В 1907 году Биггар назвал свои простые и понятные правила долголетия: «В пятьдесят американскому коммерсанту следует меньше беспокоиться, воздерживаться от спиртных напитков и табака и сделать игру «Бог – на свежем воздухе» главной целью в жизни»³¹. Со временем Биггар добавил совет вставать из-за стола немного голодным, а Рокфеллер подчеркнул девять часов сна ежедневно, включая долгую сиесту после обеда.

Есть основания полагать, что Рокфеллер испытывал ужас перед смертью более обычного. Годы спустя, он играл в гольф двумя парами в Ормонд-Бич, штат Флорида, и один партнер, некий господин Харви, решил, что у него приступ несварения. Рокфеллер взял его за руку и сказал несколько успокаивающих слов, затем Харви упал на землю с сердечным приступом. Вызвали врачей, Харви занесли в дом, и полчаса спустя он умер. Рокфеллер, поначалу столь участливый, без церемоний покинул место действия. Как вспоминал другой партнер по гольфу: «Господин Рокфеллер отвернулся, быстро пошел к машине и уехал. Мне всегда казалось, что он не хочет становиться свидетелем смерти»³². Нигде в своих обширных записях он даже намеком темы смерти не касается.

Казалось, Рокфеллер верит, если следовать определенным правилам, смерть будет обходить человека стороной. Крайне разборчивый в диете, отдыхе и упражнениях, он сократил все до рутины и ежедневно следовал одному расписанию, вынуждая окружающих подчиняться его графику. В письме сыну Рокфеллер приписывал свое долгожительство готовности отказаться от требований общества. «Я объясняю мое хорошее состояние почти безрассудной свободой при выборе своих действий и жестким следованием правилам, так я получаю значительное количество отдыха, и тишины, и досуга, и это окупается сторицей каждый день»³³.

Часть его несгибаемого плана по достижению ста лет заключалась в том, чтобы идти по жизни спокойно и неторопливо. Он рассчитывал и берег свои силы и гордился ненормально слабым пульсом: «Это указывает на способность удерживать и сохранять равновесие»³⁴. В ранние годы он боролся с укрощением характера и очищением ума от мелких раздражений; теперь у него было медицинское объяснение очистки системы от бурных эмоций, особенно гнева. «Это производит в крови много токсинов, они отравляют систему гневающегося человека. Он утомляется и становится менее эффективным, не говоря уже о том, что стареет и изнашивается раньше времени»³⁵. Беспокойства также следовало избегать. «Я уверен, что беспокойство вызывает больше нагрузки на нервы, чем тяжелый труд»³⁶. Этот взгляд еще больше поощрял его избегать спонтанных, потенциально конфликтных встреч с людьми.

Рокфеллер был неравнодушен к массажу и другим видам манипуляций с телом. В начале 1900-х годов он стал страстным поклонником остеопатии, которая пытается восстановить структурную целостность тела через манипуляции со скелетом и мышцами, и уговорил Сетти и Лют пройти процедуры. В восторженном всплеске эмоций в 1905 году он рассказывал сыну, что, пока находился в Форест-Хилл, остеопатия принесла ему большую пользу, и он «более благодарен, чем я могу сказать тебе за мое хорошее здоровье, которое позволяет мне выполнить в два или три раза больше работы, как утверждает миссис Таттл [его телеграфистка], чем я выполнял, когда она приезжала сюда раньше. Остеопатия! Остеопатия! Остеопатия!»³⁷ Когда сторонники более продвинутой медицины – которую развивала, по иронии судьбы, филантропия Рокфеллера – попытались провести законодательство против остеопатов, Рокфеллер поспешил на защиту. «Я верю в остеопатию, – диктовал он секретарю, – и если кто-то из наших людей на Бродвей, 26, может сказать или сделать что-то в помощь остеопатам в это время, я буду благодарен»³⁸. При посещении остеопата родилась одна из самых известных шуток Рокфеллера. Остеопат хрустнул его позвонками, и Рокфеллер сказал усмехнувшись: «Слышите это, доктор. Они говорят, что я владею всей нефтью в стране, а у меня недостаточно даже для смазки собственных суставов»³⁹.

В начале 1900-х годов пресса все еще распространяла нелепые истории о том, что Рокфеллер переваривал только молоко и печенье и держал открытым предложение в миллион долларов любому, кто вылечит его желудок. Самый мерзкий миф утверждал, что для выживания ему требуется материнское молоко, которое ежедневно его кедди тайком привозит ему в термосе на поле для гольфа. Тысячи писем сыпались на Бродвей, 26, предлагая лекарства для желудка. Рокфеллера эти странные слухи приводили в недоумение. Приближаясь к восьмидесяти годам, он сказал устало: «Сегодня множество людей в стране верят, из-за этих ложных слухов, что я в таком печальном состоянии, что отдам все, чем владею на земле, лишь бы излечиться. Я не знаю никого, кто был бы здоровее меня – и вот»⁴⁰. Биггар, действительно, прописал хлеб и молоко, когда в 1890-х годах у Рокфеллера были проблемы с пищеварением, и в начале 1900-х годов он продолжал регулярно пить молоко и сливки, веря, что «свежее молоко это прекрасная пища для нервов»⁴¹. Но, когда в конце 1890-х годов его здоровье восстановилось, он вернулся к разнообразной пище, которую ел медленно и крошечными порциями. У него была простая, но здоровая диета: зеленый горошек и стручковая фасоль из сада, рис, ячменный отвар, салат-латук, рыба, черный хлеб и запеченный картофель дважды в день.

В начале 1900-х годов грузные заправилы, подобно Моргану, воплощали собой процветание эпохи, тогда как Рокфеллер весил всего сто шестьдесят пять фунтов (ок. 75 кг). Оставаясь аскетичным протестантом, он осуждал переедание, предупреждая, что оно вызвало больше болезней, чем любая другая причина. Он никогда не ел горячую пищу, ждал, чтобы блюда остыли и предлагал гостям начинать без него. Еда для Рокфеллера была топливом, а не источником чувственных удовольствий. «Он не понимал, зачем кто-то будет есть конфету, если эта конфета человеку не полезна, просто потому что любит конфеты», – объяснял Младший⁴². Однажды, у Рокфеллера появилось нехарактерное для него пристрастие к мороженому, и он робко просил доктора Мюллера снять запрет. «Если бы у меня было разрешение от вас есть очень мало мороженого время от времени, это было бы особое отступление от правил, которое я бы весьма ценил, но вы доктор», – сказал он кротко⁴³.

Самый специфический медицинский совет Рокфеллера – и вечный бич его гостей за ужином, – чтобы люди пережевывали каждый кусочек по десять раз, прежде чем проглотить. Он так добросовестно придерживался этой практики, что даже советовал людям жевать жидкости и сам катал напитки во рту. Он продолжал есть еще полчаса после того, как гости заканчивали. По его мнению, было важным для пищеварения задержаться за столом на час или около того после ужина. Чтобы провести время, он играл с гостями в салонную игру под названием «Нумерика», разновидность состязательного пасьянса. Как баптист, он не мог играть в карты, поэтому у него были специальные квадратные карточки вместо обычных покерных колод. Играть могло любое количество гостей, и Рокфеллер раздавал десять центов победителю и пять – проигравшему. Игра требовала определенной быстроты реакции на цифры, и Рокфеллер от постоянной практики приобрел такой опыт, что часто присуждал десять центов себе.

* * *

Американцам Джон Д. Рокфеллер более поздних дней врезался в память как лысый худощавый человек, высохшее ископаемое. Но до того как в начале 1890-х годов у него начались проблемы со здоровьем, те немногие репортеры, которые проникали в его святая святых, поражались его молодому виду. Из его переписки видно, что проблемы с выпадением волос начались раньше, чем представлялось; в 1886 году, сорока семи лет, он уже заказывал бутылочки с восстановителем волос. В 1893 году потеря волос, или алопеция, у Рокфеллера неожиданно усилилась, он пытался справиться с проблемами пищеварения и волновался по поводу финансирования Чикагского университета.

Общую алопецию, или полную потерю волос на теле, приписывают многим причинам, от генетических факторов до сильного стресса, но наверняка известно примечательно мало. Для Рокфеллера начало заболевания совпало с его срывом в начале 1890-х годов. В 1901 году симптомы заметно ухудшились, Сетти пометила в записной книжке, что в марте этого года «у Джона начали выпадать усы, и выпали все волосы на теле к августу»⁴⁴.

Изменения в его внешнем виде поражали: он неожиданно стал выглядеть старым, одутловатым, сгорбившимся – почти неузнаваемым. Казалось, он постарел на поколение. Без волос изъяны его лица стали более выраженными: кожа казалась сухой, как пергамент, губы слишком тонкими, голова крупной и бугорковатой. Вскоре после потери волос Рокфеллер отправился на ужин, который задавал Дж. П. Морган (один из немногих публичных ужинов, которые он посетил) и сел рядом с удивленным Чарльзом Швабом, новым президентом «Юнайтед стейтс стил». «Я вижу, вы меня не узнаете, Чарли, – сказал Рокфеллер. – Я господин Рокфеллер»⁴⁵.

Алопеция пришла перед началом эпохи «разгребателей грязи» и разрушительным образом сказалась на образе Рокфеллера: он стал похож на безволосого людоеда, лишенного всей молодости, теплоты и привлекательности, и на людей это производило мощное впечатление. Некоторое время он носил черную шапочку и становился впечатляюще похожим на худощавого прелата эпохи Ренессанса. Один французский писатель заметил, что «в своей шелковой шапочке он напоминает старого монаха инквизитора, как на картинах в испанских галереях»⁴⁶.

Алопеция сломила дух Рокфеллера – для большинства людей оказывается сокрушительным психологический эффект, – и он без устали пустился в лечение. Биггар начал с ним режим по восстановлению волос, при котором шесть дней в неделю он принимал фосфор, а на седьмой – серу. Когда эти средства не помогли, Рокфеллер решил купить парик. Поначалу он смущался и не хотел надевать его, потом попробовал однажды в воскресенье в Баптистской церкви на Юклид-авеню. Перед службой он стоял в кабинете пастора, нервно поправляя парик и говоря о том, каким это будет тяжелым испытанием для него в церкви. Когда парик был хорошо принят, Рокфеллер почти по-мальчишески ликовал. Вскоре он привязался к парику, говоря дочери Эдит: «Я в нем сплю и играю в гольф, и я удивлен, что так долго обходился без него, полагаю, это была значительная ошибка»⁴⁷. Он так полюбил парики, что начал носить сменные, разной длины, чтобы создать впечатление, что волосы растут, а затем подстригаются. У него даже были парики для разных случаев: гольф, церковь, короткие прогулки и так далее. Но при всем своем богатстве, Рокфеллер никак не мог найти идеальный парик. Он начал с модного мастера на улице Кастильон в Париже, но разочаровался, когда через какое-то время пружинки проткнули каркас и вышли наружу. Затем он перешел к кливлендскому изготовителю, но его продукция имела другой неприятный дефект: ткань основы садилась, и парик неожиданно начинал скользить по лысине. То, что Бог взял, как представляется, не может быть идеально восстановлено.

До того как волосы Рокфеллера выпали, люди отмечали контраст между ним и его часто болеющей женой. Затем, внезапно, алопеция, казалось, сравняла их в возрасте. Джон и Сетти жили в счастливом браке, пусть даже и скованном формальностями. Играя с детьми или во время гольфа с приближенными, Джон был способен на шумное веселье – он мог резвиться и развлекаться. Сетти – мягкая, приветливая, очаровательная – пряталась за стенами своего мира религии и верила в Джона, как в супермена. Один наблюдатель описал ее, как «полную достоинства, простодушную пожилую даму, с приятным лицом, мягкой речью, совершенно без тщеславия», для которой Джон «после всех долгих совместных лет оставался героем»⁴⁸. Когда реформаторы окрестили ее героя злодеем, она нашла убежище в христианстве, ее разум вознесся к чистым религиозным высотам, оставаясь над гвалтом политических споров.

Сложно точно определить дату, когда из полной жизни способной женщины Сетти превратилась в инвалида. Она никогда не отличалась крепким здоровьем: уже в 1880-х годах Младший выполнял многие домашние обязанности, например, покупал ковры и следил за ремонтом, потому что у его матери не хватало сил. К началу 1890-х годов она жаловалась на «общую прострацию»⁴⁹. Джон всегда рассказывал ей о делах, и в 1893 году все еще отправлял ей подробные рассказы о руде Месаби. Затем неожиданно в середине 1890-х годов его письма стали пустыми и бесцветными, полными банальных описаний погоды, прогулок в саду и гольфа, и оставались такими двадцать лет. Сложно избавиться от впечатления, что он специально на цыпочках обходил неприятные темы из уважения к ее хрупкому состоянию.

Сетти страдала от такого количества странных симптомов и непонятных недугов, что сложно поставить точный медицинский диагноз. В 1890-х годах она жаловалась на астму и колит, а также на эпизодические проблемы с глазами и спиной. Учитывая проблемы с кишечником, врачи распорядились отказаться от фруктов и овощей и перейти на диету, богатую молоком, сливками, маслом и яйцами. Поначалу Сетти не была привязана к постели. Они с Джоном выбирались на долгие поездки перед обедом, а около 1900 года она часто пробиралась на поле для гольфа после обеда и проходила несколько лунок. В апреле 1904 года в разгар публикаций Иды Тарбелл в «Мак-Клюрз мэгэзин» у нее был приступ, возможно, легкий удар, почти парализовавший ее. В дневнике она написала: «Доктор Аллен считает, понадобится два года самого спокойного образа жизни, чтобы вновь прийти в себя. Это я принимаю и буду благодарна каждый день, что все не становится хуже»⁵⁰. Джон отвез ее в Форест-Хилл, она грелась на солнышке на крыльце и слушала, как он читает вслух из книги епископа Брента «С Богом в мире». Полностью она так и не восстановилась.

Образ Сетти, идущий от семьи, это неизменно образ стоической матери. «Все, что ей посылалось, она принимала, – однажды написала ее дочь Эдит, – и с безропотным терпением переносила телесную хрупкость»⁵¹. Но люди посторонние видели меньше терпеливого благородства. Она всегда была тактична со слугами, а теперь стала капризной и требовательной. «Горячее молоко следовало приносить в одиннадцать часов каждое утро, – вспоминал один из секретарей Рокфеллера Г. В. Симс. – Салфеточку, которую приносили вместе с молоком, горничной следовало положить между безымянным пальцем и мизинцем – иначе все неправильно»⁵². Она просила сиделок достать шали из середины большой стопки, не потревожив другие. Все вокруг нее ходили на цыпочках.

Джон научился подлаживаться и уговаривать ее, чтобы в результате сделать по-своему. Сиделки часто чахли в удушающей жаре, какой требовала Сетти, боясь открывать окно. Джон входил вальсируя и говорил: «Мама, не думаешь, что стоит приоткрыть окно вот на столько?» – Он показывал пальцами щелочку. Она отвечала: «Очень хорошо, Джон, если ты так считаешь». Он давал знак сиделкам, пока она не видит, отрыть его гораздо больше⁵³. Джон обращался с женой очень нежно, но его поведение теперь стало зачастую церемонным. Если она долго засиживалась с гостями, он брал ее под руку и объявлял: «Теперь спокойной ночи, маме пора спать»⁵⁴.

На портрете 1905 года работы Артура фон Феррариса Сетти изображена в очаровательном черном платье, волосы зачесаны наверх, в руках она держит молитвенник и кажется печальной, но чуткой и мудрой. Она все решительнее цеплялась за религию и писала детям на возвышенном языке проповедей, говоря Младшему, когда он собирался в путешествие, что ее «Бог благословил больше, чем столь многих матерей, моими детьми, моими драгоценными сокровищами – одолженными мне на время, их следует вернуть, когда придет зов»⁵⁵. В двадцать первый день рождения она поздравила сына: «Будешь ты дома или нет, ты не сможешь отметить день рождения лучше, чем той серьезной работой, какую, я знаю, ты даешь Богу и спасением душ твоих друзей студентов»⁵⁶. Казалось, ей никогда не приходило в голову подсказать своим детям хорошо провести время.

Инвалидность Сетти, должно быть, мучила Рокфеллера. С детства он испытывал особую симпатию к женщинам и очень любил их компанию. Он не помышлял о внебрачных связях, как, возможно, делали другие магнаты. Он оставался верным Сетти и своему баптистскому воспитанию, и у него всегда стоял перед глазами Большой Билл, напоминая об опасностях бродяжничества. Джон долго жил, осознавая греховность человека. Пока была жива Сетти, насколько мы можем судить, он держал под контролем свои любовные порывы и оставался примерным главой семьи.

* * *

Рокфеллерам оказалось сложно справляться с несовершенством и ума, и плоти. Целый мир запретных пагубных чувств для них просто не существовал. Похоже, они верили, что, если отвести взгляд от неприятных вещей, они утратят остроту. По этой причине история старшей дочери Рокфеллера Бесси долго оставалась непостижимой тайной.

После того как Чарльз Стронг женился на Бесси в 1889 году, он некоторое время преподавал в Университете Кларка, а затем стал адъюнкт-профессором философии в новом Чикагском университете в 1892 году. Чувства по отношению к тестю у Чарльза были амбивалентные, но он не колеблясь пользовался его связями и щедростью. В 1895 году Стронгам пришлось уехать из Чикаго из-за плохого самочувствия Бесси. Как Чарльз сообщил своему наставнику в Гарварде Уильяму Джеймсу, здоровье его жены оставалось «таким хрупким, что кажется неразумным подвергать ее суровому климату Чикаго, и в результате я постоянно осел в Нью-Йорке»⁵⁷. Чтобы Чарльз мог писать свои трактаты и жить с Бесси в Нью-Йорке, Рокфеллер выделил ему субсидию в тысячу долларов за год работы. Когда Бесси родила дочь, Маргарет, в Покантико в 1897 году, Рокфеллер объявил праздник для рабочих в поместье.

Так как Чарльз стал вольнодумцем, возможно, Рокфеллер опасался за бессмертную душу своей внучки. «Чарльз говорил Маргарет: «Бога нет», – вспоминала дочь Маргарет. – И мать, и отец сошлись во мнениях и договорились не портить ее непонятной верой»⁵⁸. Возможно, зная об этих идеях, Рокфеллер очень хотел оставить Стронгов в Нью-Йорке. Он поручил Младшему поговорить с Сетом Лоу, президентом колледжа Колумбия, об учреждении должности профессора психологии для Чарльза, который все больше изучал психологию и философию. Младший предположил, что будет вежливее сначала создать кафедру, а затем бы колледж по своему выбору назначил его, а не унижать Чарльза открытым учреждением должности для него. Старший последовал совету и, убедившись, что Колумбия отдаст пост профессора Чарльзу, дал школе сто тысяч долларов в дар, по сути купив своему зятю работу при значительных расходах.

Некоторое время в начале 1900-х годов Рокфеллер часто виделся с Чарльзом и Бесси, отчасти благодаря своей новообретенной страсти к гольфу. Он отчаянно нуждался в месте, где мог бы продлить сезон гольфа, ограниченный в Покантико, и нашел его в модном курорте в Лейквуде, штат Нью-Джерси, где Джордж Гулд и другие богачи играли в поло, ходили друг к другу на чай, охотились с гончими и устраивали балы. Рокфеллер начал покупать собственность там в мае 1901 года, а год спустя появилась сказочная возможность. Охотничий и сельский клуб округа Оушен решил слиться с другим клубом и выехать из дома с полем для гольфа посреди семидесяти пяти акров (ок. 30 га) елей, пихт, сосен и тсуги. Эта ровная местность располагалась всего в восьми-девяти милях (ок. 13–14 км) от моря, здесь был «сладкий сухой воздух», – поделился Рокфеллер с другом, и он смог бы играть в гольф почти десять месяцев в году⁵⁹. Большой просторный трехэтажный деревянный дом – Рокфеллер всегда называл его Голф-Хаус – был снабжен полосатыми навесами, а с застекленной террасы открывался вид на овец, пасущихся на лужайке. Сюда попасть можно было только по дорожке из крошки голубоватого песчаника, которая вилась через густой лес – идеально в целях безопасности. Расширив дом и добавив земли, Рокфеллер пересадил в новое владение тысячи деревьев из Покантико. Ему нравилось это спокойное место. «Я убежден, что восстановил здоровье, – писал он другу из Лейквуда в 1903 году. – Я чувствую себя лучше, чем многие годы ранее… Я верю, что улучшением состояния я обязан моей новой привычке играть в гольф»⁶⁰.

Рокфеллер купил небольшой Клаффин-коттедж в Лейквуде, чтобы обеспечить себе компанию: Чарльз и Бесси останавливались там три сезона. По словам частого гостя, Уильяма Джеймса, это было унылое место. Когда в 1903 году вышла первая книга Стронга «Почему у ума есть тело», Джеймс превозносил ее: «…безупречная работа, достойная восхищения за четкость утверждений и тщательный анализ, блестящая и, вероятно, будет часто использоваться студентами философии»⁶¹. Приезжая в Лейквуд, Джеймс сопровождал Чарльза в прогулках вокруг озера, и они часто размышляли, устраиваясь на опавшей хвое. Во время одной из таких прогулок Джеймс высоко оценил себя и его, повернувшись к Стронгу: «Я Иоанн Креститель, а ты Мессия»⁶². И все же Джеймс был многограннее Стронга и начал опасаться этих поездок в Лейквуд, где чувствовал себя в ловушке вечных научных разговоров. Чарльз мог превратить приятные выходные в бесконечный семинар, и Джеймс озвучивал жене Элис свое расстройство, примешивая к нему огромное восхищение Чарльзом. «Я ни разу не видел такой упорной, неутомимой, монотонной склонности ума к истине, как у него. Он идет по пунктам, каждый оттачивает, и у него, я думаю, самый ясный ум… Подозреваю, он вырастет из этого, он набирает скорость, он не стоит на месте»⁶³.

Уильям Джеймс особенно радовался встречам в Лейквуде с Рокфеллером, который иногда появлялся за обедом сразу после игры в гольф и становился противоядием от Чарльза. Рокфеллер лишь изредка встречался с интеллигенцией, и тем ценнее описание, данное Джеймсом. Философ имел невероятный талант сжимать описание титанических личностей до миниатюрных набросков. Особенно его поражала сила воли Рокфеллера, и он написал Элис о первобытной мощи, исходящей от него, отметив, что Рокфеллер «очень глубокий человек», который произвел «большее впечатление об Urkraft [первобытной или изначальной силе], чем кто-либо, с кем я встречался». Джеймс был неожиданно очарован его радушным стилем: «Славный добрый Джон Д.… самый обаятельный человек». Завершая портрет, он поражался, как Рокфеллер мог быть «таким сложным, тонким, вкрадчивым, жестким, решительно плохим и решительно хорошим человеком»⁶⁴.

«Уильям набросал еще более живое описание своему брату Генри:

Рокфеллер, как ты знаешь, считается самым богатым человеком в мире, и он определенно самая сильная и значительная личность из всех, кого я видел. Человек невероятной глубины и для меня достаточно непостижимый. Лицо Пьеро (ни волоса на голове и лице), подвижный, лукавый, квакерский, на первый взгляд не производит иного впечатления, кроме великодушия и совестливости, хотя говорят, что он величайший негодяй в коммерции, какого порождала наша страна, ненавистник городов и любитель открытого воздуха (в Лейквуде все время играет в гольф и катается на коньках) и т. д.»^65..