Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

Глава 23
Вера безумцев

Если бы Джон Д. Рокфеллер умер в 1902 году, когда серия Тарбелл только начала публиковаться, сегодня его бы знали как человека ограниченного, безрассудного, блестящего предпринимателя, воплощение духа алчности американской промышленности конца XIX века. Но, пока «разгребатели грязи» внушали читателям, что Рокфеллер – это сам дьявол во плоти, он все больше обращался к благотворительности. Его хорошие стороны были абсолютно столь же хороши, как и его плохие стороны плохи, – он сложная личность – и потому продолжает вызывать амбивалентные реакции. История редко рождала столь противоречивого человека. Мы почти вынуждены описывать, беспомощно запутавшись, по меньшей мере, двух Рокфеллеров: доброго, набожного человека и изгоя, дельца, движимого низкими мотивами. Усложняет головоломку тот факт, что Рокфеллер не чувствовал непоследовательности, переходя от роли мозга крупнейшей корпорации «Стандард Ойл» к роли монарха благотворительной империи. Он не считал, что, отойдя от дел, искупает грехи и несомненно согласился бы с более поздним суждением Уинстона Черчилля: «Основатель «Стандард Ойл компани» не считал бы необходимым платить небесам взятку за молчание»¹. Он настаивал и на том, что его внушительная филантропия бледнела по сравнению с добром, которое он принес, создавая рабочие места и производя дешевый керосин в «Стандард Ойл».

Состояние Рокфеллера росло и выходило за рамки воображения, а Джон Д. сохранил свою мистическую веру, что бог дал ему деньги на пользу человечеству. Очевидно, бог не был согласен с мисс Тарбелл, иначе почему он одарил именно этого предпринимателя таким изобилием? Рокфеллер считал свое состояние не личной индульгенцией, а общественным трестом, и необходимость распорядиться им в начале 1900-х годов, когда его акции «Стандард Ойл» и другие инвестиции фантастически выросли в цене, превратилось в настоятельную потребность. В эпоху до Гейтса Рокфеллеру было сложно расширять свои пожертвования пропорционально богатству – эта нагрузка верным образом толкала его к душевной пропасти. Тарбелл подчеркивала, что Рокфеллер отдал лишь малую долю своего общего богатства: от тридцати пяти до сорока миллионов долларов или эквивалент дивидендов «Стандард Ойл» за три года. (На самом деле он уже отдал сумму, превышающую указанную в несколько раз.) Чтобы парировать политические нападки и смягчить общественное мнение, теперь ему нужно было раздавать деньги в гораздо большем масштабе. Из исключительно эгоистичных соображений ему нужно было показать, что, как филантроп, он может действовать незаинтересованно и на пользу обществу. Комментаторы, считающие, что его благотворительность грубо продвигает его экономические интересы, упускают гораздо более важную цель: необходимость доказать, что богатые предприниматели способны благородно распорядиться грузом богатства. Благоразумное вложение его состояния могло снять и дальнейшие вопросы о его происхождении.

Рокфеллер из политической необходимости дистанцировался от своей филантропии, которая будет отмечена сдержанным стилем. «Разгребатели грязи» питали такое недоверие к Рокфеллеру, что ему приходилось противостоять подозрениям, что филантропия это просто очередная уловка, способ отполировать свой публичный образ в преддверии расследований. Благотворительные проекты Рокфеллера ограничивал фундаментальный парадокс: при их невероятной мощи, они были сдержаны в ее проявлении. Объясняя, почему члены правлений Рокфеллера никогда не дают интервью, Гейтс однажды сказал, что, если они будут превозносить их пожертвования, это «неизбежно возбудит подозрения, что дары [Рокфеллера] не лишены отметины корысти»².

Гейтс помогал Рокфеллеру определить приоритеты в том, что касается предвосхищения критики. Рокфеллер начал уделять меньше внимания партийным и приходским заботам, таким как Антисалунная лига Энтони Комстока и Нью-Йоркское общество подавления порока, в пользу программ со всеобщим признанием и поддержкой – проекты, без сомнения, хорошие, помогающие всем классам людей и не имеющие и капли примеси корыстного интереса. Цели, не соответствующие этим критериям, либо низводились до небольших личных подарков от Рокфеллера, либо исключались совсем. В своих мемуарах Рокфеллер написал, что искал успеха в шести сферах жизни, и выбор примечателен их общей непротиворечивостью: «1) Поддержка существования, 2) правление и законодательство, 3) литература и языкознание, 4) естественные науки и философия, 5) искусство и эстетическое воспитание, 6) мораль и религия»³. Кто мог бы возразить против таких ключевых положений?

Труднее всего оказалось разрешить вопрос, как совместить филантропию и самостоятельность. Постоянным кошмаром Рокфеллера был страх, что он начнет плодить зависимость, иссушать протестантское отношение к труду. «Это весьма сложно, – признавал он, – научиться давать, не ослабляя моральный дух получающего дар»⁴. Он содрогался при мысли об армиях попрошаек, пристрастившихся к подачкам. Еще в 1880-х годах, рассматривая поддержку ветеранской организации в Кливленде, он предупредил брата Фрэнка, что «не хочет приучать толпу безответственных авантюрных ребят обращаться при виде меня за деньгами всякий раз, как им заблагорассудится»⁵. Он постоянно напоминал сыну, что легче начать благотворительную работу, чем ее закончить.

Он был осторожен, не желая нарушать существующую общественную иерархию. Совершенно убежденный, что общество воздает по заслугам, он верил, что богатые вознаграждены за незаурядный ум и предприимчивость. Точно так же неудачи, испытываемые человеком в жизни, имеют своим основанием какой-либо дефект в его организме, какую-либо слабость, духовную или телесную, слабость воли или темперамента… Я твердо уверен, что причину экономического неравенства людей надо искать в их личном между собой несходстве, что можно достигнуть широкого распространения богатства и благосостояния единиц лишь при посредстве сильной личности, в которой удастся выработать весь комплекс вышепоименованных свойств⁶.

Он вкладывал средства в образование и медицинские исследования, так как они укрепляли получателей и готовили их к эволюционной борьбе – то есть вооружал их для соревнования, но не вмешивался в результат. По этой же причине он никогда не направлял свое богатство на непосредственное снижение бедности и презирал любую благотворительность, к которой примешивалось социальное обеспечение. «Вместо того чтобы подавать милостыню нищим, – говорил Рокфеллер, – надо что-то предпринять, если возможно, для устранения причины существования нищих, тогда удастся достичь чего-то глубокого и более широкого и стоящего»⁷. В отличие от Карнеги, он не строил библиотеки, спортивные сооружения или мюзик-холлы для отдыха простых людей, а поддерживал исследование в чистом виде, дающее более общие преимущества.

На Рокфеллера, сосредоточившегося скорее на профилактике, чем на улучшении состояния, повлияли два реформаторских движения. К 1900 году многие прогрессивные деятели устали заниматься симптомами социальных болезней и начали искать фундаментальные причины. Они не задерживались на отдельных добрых делах, а нацелились на системное исправление подоплек бедности. Основываясь на новой вере в научный метод, они привлекали быстро растущий новый средний класс, получивший образование в развивающейся системе университетов, и задействовали опыт экспертов в предпринимательстве, труде, сельском хозяйстве и других сферах. Этот новый технический класс подготовил население, давшее сотрудников филантропии Рокфеллера. «Научная реформа» привлекала Рокфеллера, которому нравилось анализировать системы и выискивать скрытые причины. Да и в «Стандард Ойл» он сам выигрывал от научных прорывов, подобных процессу Фраша.

Работа Рокфеллера подкреплялась движением социального евангелия, объединившим реформу общества с моральным подъемом и религиозным обновлением и достигшим пика в 1900–1920 годы. Для обоих Рокфеллеров, старшего и младшего, это стало идеальным синтезом, способом быть политически либеральными и современными, не отступая от старомодной неприязни к азартным играм, проституции, алкоголю и другим грехам, которых традиционно сторонились баптисты. Движение также гарантировало, что реформа происходит под эгидой надежного авторитета религии. Движение социального евангелия позволило Рокфеллеру сделать мягкий переход от узкого конфессионального жертвования к более светским всеобщим дарам.

* * *

Фредерик Т. Гейтс был душой и покровителем благотворительных проектов Рокфеллера. В то время он был почти невидим публике, но в его посмертно опубликованных воспоминаниях очевиден его серьезный вклад в эти благотворительные проекты… И все же Гейтса подготовил Рокфеллер, и если он получил значительную степень свободы, то только потому, что Рокфеллер выучил его как свое доверенное лицо. Рокфеллер держался в стороне от своей благотворительной империи, и его роль неизбежно принижалась, но Гейтс сделал так, чтобы именно Рокфеллер высказал идею основания медицинского исследовательского института. Около 1894 года, когда Уильям Рейни Харпер предложил создать в Чикагском университете медицинскую школу, Рокфеллер выдвинул в ответ новое предложение о создании медицинского факультета, посвященного главным образом или исключительно исследованиям. Гейтс имел врожденную способность придворного воплощать в жизнь желания своего суверена с несравнимой энергией и интеллигентностью, поэтому, когда три года спустя он предложил создать медицинский исследовательский институт, он знал, что его слова найдут благосклонный отклик у Рокфеллера.

Отдыхая летом с семьей в горах Катскилл в 1897 году, Гейтс взялся за внушительную книгу: том на тысячу страниц «Принципы и практика медицины» Уильяма Ослера, самого известного современного врача из Школы медицины Университета Джона Хопкинса. (Рокфеллер едва ли осилил хоть одну книгу, кроме тонких томиков проповедей, а Гейтс читал тщательно и утверждал, что изучил более тысячи томов, пока управлял благотворительностью Рокфеллера.) Той весной Гейтс перенес серьезное заболевание, пробудившее его любопытство к американской медицине. Фундаментальный труд Ослера не был легким летним чтивом, но, вооружившись медицинским словарем, Гейтс продирался через его страницы с растущим изумлением. Он поделился с Уильямом Рейни Харпером, что «едва ли читал что-либо столь чрезвычайно интересное»⁸. Гейтса потрясло отсталое состояние медицины, непреднамеренно вскрытое книгой Ослера: тогда как автор описывал симптомы многих заболеваний, он редко называл возбудителей болезней и предлагал лечение только четырех или пяти из них. Как можно уважать медицину, столь сильную по рассказам и описаниям, но столь слабую в диагностике и лечении? Гейтс неожиданно очень живо представил, что мог бы сделать медицинский исследовательский институт, занимающийся инфекционными заболеваниями. Время было безупречным, в бактериологии достигнуты серьезные результаты. Впервые причиной заболеваний были названы конкретные микроорганизмы, и медицина навсегда ушла из мира продавцов патентованных лекарств, таких как Док Рокфеллер.

Гейтс, обуреваемый эмоциями, набросал Рокфеллеру памятную записку в категоричных выражениях, с обоснованием создания такого института и привел в пример европейские прецеденты, включая Институт Пастера в Париже (основанный в 1888 году) и Институт инфекционных заболеваний Коха (1891), оба заведения значительно подняли престиж европейской медицины. В то время понятие медицинского исследовательского института в Америке оставалось чуждым. Медицинские школы страны были в основном коммерческими, там преподавали практикующие врачи, которые подрабатывали, попутно читая лекции. Стандартов практически не существовало, многие школы для поступления даже не требовали диплома колледжа. Так как эти фабрики врачей не имели намерения проводить серьезные исследования, медицина блуждала во мраке между наукой и гаданием. Гейтс убедил Рокфеллера нанять Старра Мерфи и изучить мнения медиков о создании института. Выяснилось, что многие врачи настроены откровенно скептически, считают, что в стране недостаточно научных талантов, чтобы укомплектовать такое учреждение и рекомендуют вместо этого раздать небольшие гранты индивидуальным лабораториям.

Рокфеллер ответил на записку Гейтса продолжительным молчанием и оставил ее мариноваться пару лет. Но в конце концов Рокфеллер осознал, что медицинское исследование идеально подходит его нуждам. Это было бы безопасно, широко распространено и не вызывало бы споров. Гарантий, что ученые Рокфеллера найдут что-то новое, не было, но и шансов, что они заставят основателя краснеть, было немного. Они отберут ученых, связанных с лучшими университетами, и дадут им в работе полную свободу действий. Такой институт заполнил бы пустоту вселенной филантропии. Гейтс сказал Ослеру: «Это направление филантропии сегодня в стране почти совершенно запущено, но из всех областей филантропических устремлений самое необходимое и самое многообещающее»⁹. Действительно, поддержка медицинской науки так идеально соответствовала нуждам Рокфеллера, что в итоге именно это направление сформирует общий знаменатель его фондов.

Медицинское сообщество встретило предложение скептически. Казалось опрометчивым, даже по-донкихотски платить взрослым людям, чтобы те мечтали и совершали полезные открытия. В то время учреждение, созданное для инноваций, было понятием для медицины не менее новаторским, чем для промышленности. В случае с другими предприятиями Рокфеллера Гейтс в основном действовал в ответ на просьбу, а теперь ему предстояло продать идею вопреки широкому сопротивлению.

Гейтс надеялся, что институт будет связан с Чикагским университетом, но возможность оказалась утрачена, когда доктор Харпер оформил слияние с Медицинским колледжем Раша. Раш был той самой разновидностью коммерческой медицинской школы, которые Гейтс хотел бы упразднить. В американской медицине тогда шла открытая война двух школ: аллопатии, применявшей препараты, вызывающие симптомы, отличные от симптомов болезни, и гомеопатии, которая вызывала у здоровых людей профилактические симптомы, аналогичные симптомам болезни. Раш был сильно расположен к аллопатии, тогда как Рокфеллер предпочитал гомеопатию. Гейтс отвергал оба вида медицины – и аллопатию, и гомеопатию – как скандальные псевдонауки. В 1898 году он предупредил Чикагский университет: «У меня нет сомнений, что господин Рокфеллер отдал бы предпочтение институту, не связанному ни с аллопатией, ни с гомеопатией, а просто научному в исследовании медицины»¹⁰. Но Харпер продолжал настаивать на слиянии с Раш и лишился всех шансов получить Рокфеллеровский медицинско-исследовательский институт в Чикаго. После встречи со сторонниками аллопатии в Гарварде и Колумбии, советники Рокфеллера решили, что будет проще создать автономный институт в Нью-Йорке.

Рокфеллер был доволен решением поддержать скромный самостоятельный исследовательский центр. После всех едких пререканий с Харпером, он без сомнения пресытился научными сообществами и руководящими мечтателями. Независимый медицинский институт будет строго контролироваться и минимизирует вероятность неприятных финансовых сюрпризов. Выделяя деньги на Рокфеллеровский институт медицинских исследований (РИМИ), он тщательно избегал ошибок, совершенных с Чикагским университетом, который стал предостерегающим примером того, как не следует строить заведение. После грандиозной схватки с Огастусом Стронгом за место для баптистского университета, Рокфеллер, вероятно, был рад выбрать приютивший его город местом исследовательского центра.

* * *

Если Чикагский университет, казалось, возник уже готовым в плодотворном уме доктора Харпера, РИМИ, основанный в июне 1901 году, намеренно начинался более скромно. Он не имел целевого капитала, и он расположился во временных помещениях в здании на Лексингтон-авеню. Такой сдержанный подход должен был охладить любые ожидания внезапных чудес от первого американского заведения, посвященного исключительно биомедицинским исследованиям. Отходя от обычая, Рокфеллер согласился использовать свое имя. Сумму, обещанную им на этот проект – двести тысяч долларов за десять лет – сочли в то время ошеломляющей. Стараясь не повторять проблем в Чикаго, Рокфеллер не обещал дополнительных пожертвований и специально держал в неведении руководителей, чтобы они не чувствовали себя чрезмерно уверенными в его поддержке.

Рокфеллер придавал особое значение привлечению на ведущие позиции лучших людей. «Джон, у нас есть деньги, – сказал он своему сыну, – но они будут иметь ценность для человечества, только если мы найдем способных людей с идеями, воображением и смелостью продуктивно их использовать»¹¹. То, что Рокфеллер поставил распоряжаться расходами ученых, а не попечителей, сочли революционным. Вот секретная формула института: собрать великие умы, освободить их от мелких забот и позволить им гоняться за интеллектуальными химерами без давления и без вмешательства. Если основателям удалось создать атмосферу, располагающую к творчеству, предположительно, все произойдет.

Звездную команду вскоре собрали. Главным советником в поиске выступил докто-р Уильям Г. Уэлч, профессор-патолог и первый декан Медицинской школы Университета Джона Хопкинса. Лысого грузного холостяка с козлиной бородкой, студенты нежно прозвали «Попси», этот общительный похожий на медвежонка человек любил все – от еды до театра и сонетов Шекспира. Выучившись в Германии, он перенес высокие немецкие медицинские стандарты в Америку и отрыл первую лабораторию патологической анатомии в Медицинском колледже госпиталя Белвю в 1878 году. Когда через пятнадцать лет Университет Хопкинса создал Медицинскую школу, Уэлч собрал команду людей, обученных в основном в Германии, для работы преподавателями и исследователями на полную ставку – веха в американской медицине. Эта модель, подкрепленная деньгами Рокфеллера, впоследствии будет распространена по всей Америке. Если у полководцев Рокфеллера возникали сомнения, они брали Медицинскую школу Университета Джона Хопкинса как мерило, по которому судили о прогрессе в медицинском образовании.

Уэлч, как президент правления РИМИ, уговорил стать первым директором своего протеже Саймона Флекснера, которого считал самым одаренным учеником и лучшим молодым патологом Америки. Флекснер, немецко-еврейского происхождения, вырос в Луисвилле, штат Кентукки, и точно вписывался в образ похожих на Рокфеллера дисциплинированных самостоятельно добившихся успеха людей.

Хотя Флекснера очень уважали в медицинском мире, в начале 1902 года, когда Уэлч вышел на него с предложением, он не был знаменитостью. В тридцать девять лет он оказался перед мучительным выбором: отказаться от пожизненного места профессора патологии в Пенсильванском университете и погрузиться в пучину «института, посвященного исключительно открытию чего-то нового», – как он выразился¹². Когда Флекснер спросил Гейтса, почему тот уверен, что они найдут что-то новое, Гейтс усмехнулся и ответил, что у него вера безумцев. Все казалось таким туманным и зыбким, что Флекснер несколько месяцев колебался. Он жестко торговался за возможность предлагать высокие зарплаты будущим исследователям, а также за обещание, что институт получит маленький прилегающий госпиталь, в котором изучаемые болезни могли бы отслеживаться в клинических условиях.

Черты Флекснера – худощавого, стройного, аскетичного, в очках – были резки и точны, как и его ум. Он относился к тому сорту честных, но упрямых администраторов, которые нравились Рокфеллеру. Многие видели теплоту за его деловой внешностью, но простодушным и светским он не был. «Флекснер был компетентен, – считал Г. Л. Менкен, – но точен и несколько помпезен»¹³. Не один ученый содрогался от его требовательных ожиданий и резкой критики. Очевидно, ободренный директором-перфекционистом, в июне Рокфеллер обещал РИМИ еще миллион долларов. Вспоминая, как быстро Харпер прожигал деньги, он уточнил, что выплаты Флекснеру следует разделить на период в десять лет, замедляя шаг развития.

Саймон Флекснер стал символом института, его возвышенный научно строгий тон лег в основу жизнестойкости заведения. (Синклер Льюис написал с него характер А. де-Уитт Табза, общительного директора Мак-Герковского биологического института в «Эроусмите».) Флекснер обладал прирожденным талантом будоражить людей работой РИМИ. Вскоре после назначения репортер выследил его в лаборатории в Филадельфии среди «жутких банок и склянок, в трудах, как пчела». И он рассказал о смелой природе рождающегося института, который назвал «широкомасштабной схемой, охватывающей все поле исследований причин и профилактики заболевания»¹⁴. Флекснер относился к чистому исследованию с миссионерским рвением, тогда редкость в научных кругах. «В медицинском исследовании бывает бесполезного знания, – сказал он. – Идеи могут приходить нам неупорядоченно по времени. Возможно, мы откроем деталь фасада, пока еще не знаем ничего о фундаменте. Но в итоге все знание находит свое место»¹⁵.

Когда Флекснер согласился, комитет по подбору изучил Манхэттен в поисках места постоянного расположения, и в 1903 году купил тринадцать акров (ок. 5 га) земли на каменистом высоком берегу, смотрящем на Ист-Ривер между 64-й и 68-й улицами. Когда Младший впервые сюда приехал, это был безрадостный голый холм, на котором паслись коровы. Район был таким бедным, что сюда еще не провели трубы парового отопления, и здесь располагались винодельни, живодерни и другие неблаговидные отрасли промышленности. За этот так называемый Шермерхорн-тракт Рокфеллер заплатил шестьсот шестьлесят тысяч долларов. После промежуточных восемнадцати месяцев, проведенных в двух особняках на Лексингтон-авеню и 50-й улице, в мае 1906 года РИМИ переехал в новый дом на Йорк-авеню. На фотографиях изображено солидное шестиэтажное кирпичное здание на голом обвеваемом ветром холме, с горсткой деревьев по бокам и несколькими сараями, а на заднем плане строится мост Куинсборо. Сложно сопоставить эту картину с сегодняшним Рокфеллеровским университетом, роскошным домом для лауреатов Нобелевской премии с его пышными благоустроенными землями, отгороженным от города великолепными воротами и высокими деревьями.

* * *

Как и в «Стандард Ойл», Рокфеллер играл великого чревовещателя, действуя на расстоянии вытянутой руки. Он передавал свои пожелания подчиненным в сжатых записках, оставляя за собой право утверждать все крупные вложения денег. Научившись в деле полагаться на специалистов, он казался далеким от своей филантропии. В 1910 году Чарльз У. Элиот, бывший президент Гарварда, говорил Гейтсу: «Метод господина Рокфеллера давать деньги безлично, на основании исследования, проведенного другими, осторожный и добросовестный; но он, должно быть, почти полностью отрезан от настоящего счастья, которые добрые дела приносят делающему их»¹⁶.

Рокфеллер воздерживался от вмешательства в дела медицинского института и долгое время даже не посещал его. Саймон Флекснер, ценя эту сдержанность, неоднократно приглашал его осмотреть территорию. «Он очень любезно ответил, что не может занимать ценное время сотрудников, – сказал Флекснер, – а когда я возразил, что у нас много посетителей, он заметил, что тем более важно, не отнимать у меня время»¹⁷. Через несколько лет после открытия главного здания Рокфеллеры pѐre и fils, отец и сын, находились поблизости, и Младший предложил: «Отец, ты никогда не был в Институте. Давай возьмем такси и поедем, посмотрим»¹⁸. Рокфеллер нехотя согласился. Они подъехали к институту, и он просто сидел в машине и смотрел. «Отец, – мягко подтолкнул Младший, – ты не хочешь зайти?» «Нет, – ответил Рокфеллер, – мне видно отсюда»¹⁹. После уговоров он наконец вошел. Сотрудница устроила ему небольшую экскурсию. Рокфеллер поблагодарил, уехал и больше не возвращался. Его стремление к анонимности, такая спорная черта его делового пути, в благотворительности казалась благородной, а уважительная робость перед научным знанием заслужила ему славу примерного дарителя.

Отрешенность Рокфеллера, при всей просвещенности, являлась и защитой, так как он опасался, что встречи лицом к лицу повлекут за собой новые просьбы о деньгах. Одна из причин, по которой он не посетил РИМИ раньше, почти наверняка заключалась в его желании, чтобы Флекснер продолжал гадать о его намерениях. В 1911 году он советовал сыну: «Я думаю, лучше, если никакие известия не достигнут представителей Института о намерениях увеличить размер пожертвования в ближайшем будущем. Пусть Институт останется под строжайшим руководством, и посмотрим еще какое-то время, как они уживаются, и не будем ничего обещать как можно дольше, чтобы подтвердить мудрость дополнительного вложения»²⁰. Медленное развитие РИМИ было классическим ходом Рокфеллера.

Отойдя от дел, он посвящал филантропии около часа в день. И ему удавалось возглавлять благотворительную вселенную не только именем, но и делами, требуя, чтобы его управляющие действовали с точностью ученых, экономической стойкостью дельцов и страстью проповедников. Опасения Чарльза Элиота, что Рокфеллер не испытывал удовлетворения от своих добрых дел, не оправдались, он был поглощен РИМИ. «Если бы все наши пожертвования дали только то, чего достигли отличные, способные честные люди из Медицинского института, – заметил он однажды, – это бы оправдало все потраченные нами деньги и все усилия»²¹. Сын Дока Рокфеллера больше гордился РИМИ, чем всеми своими творениями, не считая «Стандард Ойл». В ответ на письмо Элиота Гейтс объяснил, что Рокфеллер в курсе происходящего:

«В мои задачи входит лично информировать господина Рокфеллера обо всем важном, что происходит в Институте и о каждой обещающей линии исследований. Он знает, какие направления экспериментов стоят на грани успеха и каковы захватывающие надежды для человечества. Я видел, как из его глаз струились слезы радости, когда он размышлял о прошлых достижениях и будущих возможностях Института. Он человек чуткий и отзывчивый, равно как и человек с тонким и живым чувством юмора»²².

Этот портрет, даже если допустить некоторое преувеличение, по сути, справедлив.

Хотя Флекснер наносил Рокфеллеру визиты вежливости и его всегда принимали радушно, по вопросам политики они с Уэлчем имели дело в основном с доверенными лицами, не связанными с медициной, – Гейтсом, Младшим и Старром Мерфи. Ученые делали презентации, пробуждавшие высокую драму их исследований, удерживая восхищение своих аудиторов. Президент Гейтс сидел во главе стола, со съехавшим галстуком и взлохмаченными волосами, спадающими на лоб, загораясь энтузиазмом при каждом новом открытии, а сдержанный Младший задавал хорошо подобранные вопросы. И Гейтс, и Младший, привносили почти мистическую глубину в эти встречи, как будто обретали новую духовность в науке. Гейтс сравнивал РИМИ с «теологической семинарией» и описывал работу Флекснера, как своего рода молитву. Он говорил Флекснеру: «Вам Он шепчет Свои секреты. Вам Он открывает таинственные глубины Своего Бытия. Были времена, когда, глядя в ваши микроскопы, я ни слова не мог промолвить от благоговения. Я чувствовал, что заглядываю грешными глазами в сокровенные тайны Всевышнего»²³. Для многих людей, связанных с началом филантропии Рокфеллера, наука, казалось, выступает, как новая светская религия по мере того, как отмирают старые духовные истины.

* * *

Циники думали, что РИМИ будет низведен до бесполезной башни из слоновой кости, поэтому Гейтс старался оградить Флекснера от всех беспокойств по поводу немедленных результатов. Затем, зимой 1904–1905 годов, неожиданно возникла возможность проявить героизм: в эпидемии цереброспинального менингита умерло три тысячи ньюйоркцев. В ответ Флекснер разработал на лошадях сыворотку для лечения заболевания. Проводя опыты на обезьянах в 1907 году, он выяснил, что, если вводить ее в определенное место в позвоночнике, сыворотка эффективно лечит болезнь. Рокфеллер с нетерпением следил за событиями и сказал другу 17 января 1908 года: «Всего два дня назад меня позвали к телефону поговорить с немецким доктором, который дал ее пациенту, и он рассказал, что через четыре часа после первого применения температура нормализовалась, и он очень надеялся в тот момент на выздоровление пациента»²⁴. До начала 1911 года, когда эстафету перехватил Отдел здравоохранения города Нью-Йорк, РИМИ раздавал сыворотку Флекснера бесплатно, в качестве общественной работы. Позже заболевание стали лечить сульфамидами, а затем антибиотиками, но пока сыворотка Флекснера милосердно спасала сотни, а возможно, и тысячи жизней. Пресса восхваляла его как творца чуда, преумножая славу лаборатории.

В бурный период антимонопольных исков триумф Флекснера создавал в обществе доброжелательное отношение к Рокфеллеру, и это сказалось на щедрости хозяина. В начале 1907 года директоры института просили Рокфеллера пожертвовать шесть миллионов долларов; желая сдержать романтичные мечты, он согласился на два миллиона шестьсот тысяч или менее чем на половину желаемой суммы. В тот же год Младший сообщил ему, что как раз подходящее время построить рядом небольшой госпиталь, обещанный Флекснеру; общая стоимость дара и госпиталя составила бы восемь миллионов долларов. Пока Рокфеллер размышлял над этим, триумф сыворотки Флекснера перевесил чашу весов, и в мае 1908 года Младший уведомил правление, что отец, отдавая дань достижению, создаст госпиталь на шестьдесят мест и изолятор – на девять. Пока на столе раскладывали чертежи, Рокфеллер умерял свою щедрость обычными прижимистыми просьбами об экономии. «Этим институтам легко просить денег, – сказал он сыну. – Мы же ни фартинга не можем тратить неблагоразумно»²⁵. Когда в 1910 году госпиталь открылся, он бесплатно лечил пациентов с любым из пяти приоритетных исследуемых заболеваний: полиомиелит, долевая пневмония, сифилис, болезни сердца и кишечный инфантилизм. Четыре палаты на верхнем этаже были зарезервированы для семьи Рокфеллера, но Старший ни разу не воспользовался привилегией, несмотря на постоянные уговоры Гейтса: «Врачи крайне вежливые, мягкие и внимательные, а медсестры просто эталон своего племени», – убеждал он²⁶. Но Рокфеллер упрямо предпочитал остеопатов и гомеопатов, которых ему тоже было проще контролировать.

Теперь, став независимой и надолго обосновавшейся организацией, РИМИ утвердил внутреннюю документацию и создал правление директоров по науке с неограниченным контролем над исследованиями – беспрецедентная декларация о вере в науку в анналах американской филантропии. (Отдельный совет попечителей занимался вопросами финансов.) По оценке одного периодического издания, РИМИ теперь был, «вероятно, лучше всего оборудованным учреждением в мире по изучению причин и способов лечения болезни» – большая заслуга оборудования возрастом менее десяти лет²⁷. Он становился самым богато финансируемым учреждением такого рода на земле и начал выпускать бесконечный перечень медицинских чудес.