Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

Когда шестидесятиоднолетний Сарджент начал писать Рокфеллера в Ормонд-Бич в марте 1917 года, он отказался от стереотипных образов. Он не стал писать его в угрюмом деловом черном, а передал беззаботное элегантное настроение, в синем пиджаке, с белой жилеткой и брюками. Лицо тонкое, но еще не худощавое, глаза задумчивые, а поза мягче и более расслабленная, чем на портрете Истмена Джонсона 1895 года. Расположив Рокфеллера на простом фоне без украшений, Сарджент подчеркнул его простоту, а не королевское богатство. Рокфеллер был так доволен, что позировал для второго портрета в Покантико. Сарджент нашел, что Рокфеллер в высшей степени выразителен и напоминает сильных волей персонажей церковной истории: «Мне казалось, он больше всего похож на старого средневекового святого, невероятно умного… Я был поражен прежде всего его безупречным видом, совершенством его типа, можно сказать, тонкого, глубокого аскетичного типа и его выражением добросердечности»¹². Мужчины обсуждали недоброжелательность в адрес Рокфеллера за годы, и Сарджент сказал, что, хотя Рокфеллер остро чувствовал несправедливость выпадов, он достиг состояния философского смирения.

Сарджент порекомендовал Рокфеллеру нанять скульптора Пола Мэншипа, с которым наладились такие же легкие рабочие отношения. В Лейквуде и Покантико, пока Мэншип резал, Рокфеллер развлекал его рассказами о карьере и разъяснял божественное одобрение его богатства. «Он несколько раз повторял, что состояние, которое он приобрел, дано ему как обязательство и что он должен использовать его только на благо человека»¹³. Мэншипу нравились бюсты древнеримских императоров и государей эпохи Ренессанса, и в Рокфеллере он видел простоту и величие старых ватиканских прелатов. «Он поразил меня, как человек экстраординарный, и я говорил себе: «Если бы он жил в Средние века, он был бы папой Римским». Знаете, у него была такая глубина и концентрация, и с баптистским воспитанием, и интенсивностью веры, и его гением, его силой, я уверен, так бы и произошло». Мэншип выполнил два бюста Рокфеллера. На одном титан кажется безгрешной фигурой, тонкое лицо обращено вверх, глаза робко подняты к небесам – в высшей степени необычный бюст для магната. На втором бюсте Мэншип показал более жесткий взгляд Рокфеллера, лицо строгое, губы плотно сжаты. Две скульптуры рядом создают композиционный портрет Рокфеллера, вечно разрывающегося между небом и землей, земным успехом и вечным спасением.

Рокфеллер, раскрепостившись в поздние годы, показал настоящий талант к созданию имиджа. Его самой блестящей идеей стало, без сомнения, решение раздавать по дороге блестящие сувенирные монетки в десять центов взрослым и пять центов детям. Во время утренних обходов Рокфеллер давал монетки сотрудникам дома или кедди на площадке для гольфа. В противоположность мифам, именно Рокфеллер, а не Айви Ли выдумал этот трюк. Единственное, что сделал Ли, это прославил жест как фирменный знак.

Рокфеллер сопровождал раздачу монет собственным символикой. Вместе с монеткой он давал краткое нравоучение, призывая малышей много работать и быть бережливыми, если они хотят заработать состояние; монетки нужно копить, это не для потакания слабостям. «Я думаю, урок проще усвоить, если у нас есть знак, по которому его можно вспомнить, предмет, на который мы можем посмотреть и вспомнить об идее», – заметил он¹⁴. Он говорил детям, что пять центов – это годовой процент с доллара. Для человека с афористичностью Рокфеллера это было очень удобное амплуа.

Когда Рокфеллер осмеливался появиться на публике, у него часто один карман оттопыривался от монеток в пять центов, второй – от монеток в десять центов, а верный Йорди служил запасным монетным двором. Подсчитали, что Рокфеллер раздал от двадцати тысяч до тридцати тысяч монеток, и многие получатели ценили их как память, делали из них амулеты или выставляли дома. Он ненавидел автографы, считая их глупым обычаем, и часто неловко чувствовал себя на публике, монетки стали сподручным ритуалом, позволяющим сгладить общение с незнакомцами и спрятаться за банальностями. Его внук Дэвид заметил: «Это был способ быстро завязать разговор и отношения с людьми, которых он встречал, что ему очень нравилось»¹⁵.

Рокфеллер придумал бесчисленное множество применений десятицентовикам. Когда кому-то удавалось блеснуть в гольфе, появлялась монетка. Когда Харви Файрстоун загнал мяч в лунку сложным ударом, Рокфеллер весело подошел с монеткой в руке. «Прекрасно! Прекрасно! Это стоит десяти центов»¹⁶. Монетки раздавались за хорошо рассказанные истории за ужином. Если за столом что-то проливалось, Рокфеллер высыпал десятицентовики на пятно в качестве чаевых для человека, который его вытирал. Иногда он поддразнивал людей и не отдавал монетку или клал им на ладонь вместо нее каштан, говоря, что это полезно для ревматизма. Старые кинохроники изображают Рокфеллера, раздающего монетки на манер папы и говорящего козлиным голосом: «Благослови Господь! Благослови Господь!» – как на причастии.

К моменту появления Айви Ли Рокфеллер стал невероятным образом любимцем документалистов, увидевших в нем яркого человека, которого легко описывать. Ли следил, чтобы публикации оставались сдержанными и лишенными неуместной саморекламы. Он закрепил подход, когда о крупных пожертвованиях Рокфеллера сообщали сами получатели, и зорко следил за тем, чтобы титан не заводил любимчиков и не давал эксклюзивные интервью одной газете, которые оттолкнули бы другую. Ли наработал такое доверие журналистского корпуса, что многие репортеры позволяли ему проверять их статьи на точность, и возникал более контролируемый портрет Рокфеллера. Тем не менее Рокфеллер сохранил здоровый скептицизм по отношению к прессе, а его открытость оставалась косметической адаптацией в основном подозрительного человека. Как заметила одна газета: «Господин Рокфеллер так не любит, чтобы его цитировали, даже косвенно, по общественным вопросам, что не обсуждает такие темы даже с друзьями, и гости придерживаются неписаного правила довольствоваться анекдотами и светской болтовней»¹⁷.

Айви Ли пользовался прекрасными отношениями с Рокфеллером потому, что понимал его стиль работы. Он видел в Рокфеллере человека незаурядного суждения, гораздо более виртуозного в реагировании на идеи, чем в инициировании их. Когда Ли выкладывал перед Рокфеллером какое-либо предложение, от него требовалось перечислить все аргументы против. Взвешивая две стороны любого вопроса, согласно Ли, Рокфеллер умел безошибочно делать правильный выбор.

* * *

Младший и Ли, окрыленные после Ладлоу способностью формировать общественное мнение, смахнули пыль с давно забытой идеи авторизованной биографии Старшего. Обновление образа семьи для Младшего осложнялось, так как он не знал, что происходило в «Стандард Ойл» и принимал безупречность отца как догмат. В 1910-х годах, говоря о печально известной «Саут импрувмент компани», Рокфеллер сделал ошеломляющее признание: «Большинство из того, что мой сын знает о той ситуации, это его воспоминания о прочитанном в книге [Иды Тарбелл] и лишь изредка упоминание фактов от меня»¹⁸. То, что Младшего держали в неведении по таким важным вопросам, возможно, было одной из причин, по которой Рокфеллер согласился на трехлетнее интервью с Уильямом О. Инглисом. Рокфеллер сказал Инглису: «Я ввязался в это потому, что мой сын, очень добросовестный, слышал все эти разговоры, не может ответить на них сам и хочет иметь все факты на руках»¹⁹. Семья Рокфеллера долгое время сталкивалась со странными его молчаниями, особенно о «Стандард Ойл». В числе прочего, Инглис задавал Рокфеллеру все деликатные вопросы, которые сам Младший никогда не решался задать.

Младший и Ли знали притом, что Рокфеллер безмятежно уверен в своем месте в истории, на любой биографический проект его придется уговаривать исподволь. В начале 1915 года Ли обратился к своему старому другу Инглису, веселому редактору нью-йоркской «Уорлд», который часто играл в гольф со знаменитостями, а затем публиковал их позитивные биографии. Инглис родился в Бруклине, писал спортивные и документальные истории, был сообразителен и достаточно уступчив, чтобы держать линию Рокфеллера. Поначалу Рокфеллер отказался играть с ним в гольф, хотя Ли заверил его, что «вы можете быть уверены, все, что он напишет будет абсолютно доброжелательным»²⁰. Этот гамбит не сработал, и позже в этом же году Ли написал Рокфеллеру: «Он не напечатает вообще ничего, не показав нам перед публикацией»²¹. Рокфеллер наконец уступил, и Инглис подготовил, как и ожидалось, восторженную историю.

В мае 1917 года, через месяц после вступления США в Первую мировую войну, Рокфеллер пригласил журналиста на гольф в Форест-Хилл, но не соглашался на биографию. Инглис нашел его чуть более ссутулившимся и морщинистым, чем ожидал, но загорелым и источающим силу. Он был поражен, когда Рокфеллер заявил ни с того ни с сего: «Мы не будем поднимать ничего спорного. В прошлом меня сильно забросали грязью. С тех пор значительная ее часть засохла и отвалилась. Поднимать эти вопросы теперь – только оживлять горькие споры»²². Следующие шесть недель Рокфеллер играл в гольф с Инглисом и пересказывал невинные детские воспоминания, но не связывал себя обещаниями. В конце пробного периода, Рокфеллер согласился участвовать в беспрецедентном, бессрочном интервью. «Вы завоевали доверие старого джентльмена тем, что хранили молчание, – сказал Ли Инглису, – и теперь можете поехать в Лейквуд и задавать ему любые вопросы, какие хотите»²³. Если бы Флаглер не умер в 1913 году, а Арчболд в декабре 1916 года, Рокфеллер вполне мог бы отвергнуть шанс поговорить, так как предполагаемая биография нарушала политику не отвечать на критику. Рокфеллер сказал Инглису: «Если бы мои старые соратники, господин Флаглер и другие были здесь, они бы сказали: «Джон, что на тебя нашло? – тратить время подобным образом!»»²⁴

С 1 ноября 1917 года по 13 декабря 1920 года в условиях строжайшей секретности Инглис интервьюировал Рокфеллера приблизительно по часу каждый день, обычно перед завтраком или гольфом. (В какой-то момент, с июля 1919 года по ноябрь 1920 года, Рокфеллер охладел к проекту.) Следуя за Рокфеллером из одного поместья в другое, Инглис записал за своим молчаливым собеседником стенограмму из четырехсот восьмидесяти тысяч слов. Метод был довольно необычным. Инглис зачитывал куски из Ллойда и Тарбелл – которых, по признанию Рокфеллера, он не читал – затем записывал ответы Рокфеллера. Сохраняя силы, как обычно, пока Инглис читал отрывок, Рокфеллер часто откидывался на кушетке, закрывал глаза и казался безразличным; в том момент, когда Инглис думал, что тот крепко спит, его глаза открывались, и он давал точный ответ. Инглис кроме того проехал по северу штата Нью-Йорк и Кливленду, собирая истории из жизни Рокфеллера в местах его детства – в Ричфорде, Моравии, Овего, Стронгсвилле и Кливленде.

Поначалу Рокфеллер рассматривал интервью как личную запись для семейного архива, но оживлялся, впервые формулируя слова в собственную защиту. К марту 1918 года Инглис сообщил об этой перемене Ли: «Он говорит, что теперь считает своим долгом – и по отношению к семье, и к себе – записать правду о столь многих случаях, которые были рассказаны ложно»²⁵. Ежедневное исследование переносило Рокфеллера обратно в его старые добрые дни. Однажды утром он рассказал Инглису о сне, который видел: «Я вновь оказался в упряжи, отчаянно, не на шутку, весь в работе, стремясь столкнуться с затруднительными ситуациями, преодолеть трудности»²⁶.

Младший воспринял энтузиазм отца с облегчением. «Я никогда не мечтал, что ты будешь следовать вопросу с упорством и настойчивостью, о которых пишет господин Инглис, – сообщил Младший отцу. – Я благодарю тебя тысячу раз за то, что ты делаешь»²⁷. Многое о тайных мотивах и неуверенности Младшего говорит его особенная просьба Инглиса расспросить Старшего об Иде Тарбелл. «Возможность взять ее собственные слова и выстроить дело против нее имело бы великую ценность», – инструктировал его Младший²⁸. Отвечая Тарбелл, Рокфеллер чередовал едкую критику и яркое желание избежать размолвки. «Но давайте избежим всего спорного, – говорил он Инглису. – Мы не хотим привлечь новых Тарбелл и им подобных с их клеветой»²⁹.

Рокфеллер, выступающий из этой рукописи, то насмешлив, то радушен, то пылок, то сардоничен. Человек, четко излагающий свои мысли, он хитроумно оправдал свои действия, но никогда ни с кем не делился жизненно важными внутренними размышлениями, в которых он примиряет свои деловые и религиозные убеждения. Интервью показывает экстраординарную энергию, вложенную в обоснование и поиск оправдывающей позиции. Если он не чувствовал нужды объясняться перед публикой, он испытывал мощную необходимость оправдать свое поведение перед самим собой. Инглису Рокфеллер озвучил расширенную защиту трестов, вероятно, уникальную среди их создателей. И все же в атмосфере исповедальни, Рокфеллер был часто многословен, но не искренен; привычка секретности слишком глубоко проникла в его сущность. Он не озвучивал сожалений об антиконкурентных методах и казался неспособным на настоящую самокритичность. Если послушать Рокфеллера, «Стандард Ойл» теперь была любимой организацией, которой поклонялись массы за то, что она несла дешевую нефть: «Сегодня признают, что вся работа, от начала и до конца, одна из наиболее примечательных, если не самая примечательная в анналах коммерческих предприятий всех времен»³⁰. Ни разу за три года Рокфеллер не упомянул разделение 1911 года, и он странным образом говорил о «Стандард Ойл» так, как будто трест все еще существовал. Когда Инглис вызвался зачитать решение Верховного суда 1911 года, Рокфеллер отказался: «Нет; я никогда не слышал, как читали решение. Я устранился; оставил адвокатам»³¹.

Все интервью Рокфеллер настаивал, что совместная работа торжествует над конкуренцией в американской жизни – что может показаться странным после принятия антимонопольного закона Клейтона в 1914 году, запрещавшего несправедливые торговые методы, такие, например, как соединенное директорство, и после создания в 1915 году Федеральной торговой комиссии, выявлявшей антиконкурентные меры и закреплявшей конкуренцию как главный принцип американской экономики. Но совершенно не похоже, что Рокфеллер поддался самообману, следует вспомнить, что интервью Инглиса началось вскоре после вступления Соединенных Штатов в Первую мировую войну. Отказавшись от своей антимонопольной политики, правительство убеждало компании «Стандард Ойл» объединить усилия, и Рокфеллер ликовал, что «Правительство само пришло к взгляду, [которого руководители «Стандард Ойл»] придерживались все эти годы, и, невзирая на закон Шермана и все разговоры другой стороны, правительство само пошло дальше, чем мечтали все эти организации»³². В феврале 1918 года для координации поставок нефти была создана Межсоюзническая нефтяная конференция, и «Стандард Ойл, Нью-Джерси», обеспечившая четверть всех потребностей союзников в нефти, работала близко со своим соперником, «Роял Датч/Шелл». Стратегическое значение нефти теперь признали во всем мире, и восемьдесят процентов нефти шло от американских компаний. Лорд Керзон, член Военного кабинета Британии, на послевоенном ужине в Лондоне поднялся и заявил: «Союзники приплыли к победе на волнах нефти», – и Рокфеллер ликовал, уверенный, что его собственная работа первопроходца в этой сфере стала материальным вкладом в победу³³. В общей сложности Рокфеллер выделил семьдесят миллионов долларов на войну, в том числе двадцать два миллиона долларов из Фонда Рокфеллера на спасение бельгийцев от голода после немецкой оккупации, и его щедрость вызвала громкие восхваления от когда-то настороженной публики. Для Рокфеллера поражение Германии означало ни больше, ни меньше, чем окончательное благословение Богом «Стандард Ойл». «Должно быть, Провидение управляло этим скоплением великих фондов, использованных с такой заметной выгодой, чтобы помочь освободить мир от уз самоуправства военной власти, которое угрожало сокрушить свободу всего человечества»³⁴.

Поэтому общий фон, на котором проходило интервью Инглиса, должно быть, укрепил уверенность Рокфеллера в его собственной правоте. Пока Инглис осиливал Ллойда и Тарбелл, Рокфеллер придирался ко многим ошибкам, но многие отрывки слушал в тишине, признавая их правоту. Он как будто был неспособен произносить имена Ллойд и Тарбелл и насмешливо ссылался на «выдающегося историка» или пользовался иным пренебрежительным метафорическим образом. Ллойда он считал безрассудным, истеричным и неточным. «Тарбелл гораздо более опасна, – сказал он. – Она действует под предлогом справедливости, беспристрастности, и под этим предлогом проталкивает в свою «историю» все злые и пристрастные вещи»³⁵. Он во многом отвечал на ее обвинения личными нападками, изобилующими примерами мужского шовинизма. «Как некоторые женщины, она искажает факты, выдает за факты то, что, как она знает, не является правдой, и совершенно пренебрегает разумом»³⁶. Поначалу Рокфеллер отметил, что Тарбелл хвалит его и создает достоверность последующей критики, но позже ему пришлось признать, что ее объективность – это не просто поза. «Ну и ну, меня все время поражает ее манера! – воскликнул он в какой-то момент. – В нем так много благоприятного для «Стандард Ойл компани». При всех ее предубеждениях… и правда удивительно, что она готова говорить так благожелательно и отдавать должное «Стандард Ойл» и ее руководителям»³⁷. Без самых ничтожных доказательств он пришел к нелепому вымыслу, что Ида Тарбелл теперь мучается от чувства вины за то, что оклеветала его. «И если только она могла бы заставить публику забыть свои слова и то, с каким ядом она их произнесла, разве не жила бы она более мирной жизнью и не умерла бы более мирной смертью? Мир ее праху!»³⁸

Хотя Рокфеллер старался говорить, как государственный деятель, гнев все же проникал в разговор. Даже притом, что обличительные материалы Ллойда и Тарбелл привели к распаду «Стандард Ойл», он настаивал, что «их труды не имели успеха и вернулись к ним бумерангом»³⁹. Чем больше он говорил, тем больше выходил скопившийся яд, и наконец он начал изрыгать ненависть к «социалистам и анархистам», осмелившимся нападать на него: «Сегодня они вонь в ноздрях всех честных мужчин и женщин. Они – яд, и я бы сделал так, чтобы они собрались и создали колонию и прожили свои теории и съели друг друга; так как они ничего не производят и живут, как паразиты, на том, что создают честные люди, бережливые и деятельные»⁴⁰. Этот голос семья и близкие доверенные люди никогда не слышали – настоящий Рокфеллер без цензуры, которого так тщательно заставлял молчать Рокфеллер-христианин. В конечном итоге интервью Инглиса стало лечебным разговором, так как титан воскресил затаенную боль, существование которой он долго отрицал. Он не был христианским мучеником, он был человеком с обычной человеческой уязвимостью и понятной необходимостью излить душу.

Инглиса захватила притворная искренность Рокфеллера. Он не стал вступать в случайные дискуссии, а придерживался безопасного запланированного формата чтения из Ллойда и Тарбелл и записывания дословных ответов. Он не высказывал настойчивого желания изучить документы «Стандард Ойл» или бумаги Рокфеллера и лениво получил большую часть истории сквозь фильтр памяти Рокфеллера. Хотя он опросил многих родственников и коллег, они знали, что его направил Рокфеллер и, неудивительно, что вспоминали его в розовом цвете.

Младший вскоре увидел, что Инглис соблазнился легкой жизнью в поместьях Рокфеллера и хочет растянуть работу. Позже Инглис признал, что его убаюкала дурманящая монотонная, но приятная ежедневная рутина босса. Наконец, в начале 1924 года, через семь лет работы, Инглис закончил биографию, представлявшую собой причесанную, угодливую версию жизни Рокфеллера. Младший имел здравый смысл раздать ее надежным судьям, в том числе Уильяму Аллену Уайту, редактору газеты из Канзаса, и Джорджу Винсенту, президенту Фонда Рокфеллера, и они оба дали неодобрительный вердикт. Уайт сказал, что это «слишком льстиво и благоговейно» и посоветовал Рокфеллерам не публиковать ее⁴¹.

Следуя предложению Айви Ли, Младший наивно отправил рукопись Иде Тарбелл к ней в квартиру в Грамерси-Парк на Манхэттене. Они вместе работали на промышленной конференции, организованной президентом Вильсоном в 1919 году, и у них развились сердечные отношения. «Лично мне она очень понравилась, – сказал Младший, – хотя я никогда не был поклонником ее книги»⁴². Тарбелл ответила взаимностью на эту привязанность, сказав подруге: «Думаю, нет человека в общественной или коммерческой жизни в нашей стране, который ближе следует своим идеалам, чем Джон Д. Рокфеллер-младший. Я даже пойду дальше и скажу, что не знаю отца, который дал бы лучшее наставничество сыну, чем это сделал Джон Д. Рокфеллер»⁴³. За годы Тарбелл стала более консервативной и благосклонной к бизнесу – в 1925 году она опубликовала хвалебную биографию судьи Элберта Г. Гэри из «Юнайтед стейтс стил», – но она сочла биографию Инглиса уклончивой и однобокой и рекомендовала убрать ее в стол. С бесконечным разочарованием Младший навсегда отправил рукопись в архивы Рокфеллера.