Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

Глава 32
Династическая преемственность

Младший, хотя и был наследником трона, много лет ждал, чтобы занять свое законное место, и от этого ему становилось сложнее завоевать уважение окружающих. Г. Л. Менкен, среди прочих скептиков, любил указывать, что положение Младшего чисто производное: «На него обращают внимание только потому, что он оказался сыном старого Джона, а значит наследником крупного состояния. До сих пор как свидетельствуют документы, он ни разу не сказал ничего, что выходило бы за рамки талантов оратора ротари-клуба или автора передовицы и не сделал ничего, что заставило бы попотеть умного бухгалтера»¹.

Несмотря на их преданность друг другу и тесно связанные жизни, отца и сына разделяла сдержанность, которую они не могли преодолеть. Они часто переписывались, тепло обнимали друг друга при встрече, и у них были крепкие хорошие отношения. Когда его мальчик должен был прийти на ужин, Джон-старший проявлял заметное нетерпеливое ожидание. Но при этом их отношения сковывала старомодная сдержанность, и ни тот, ни другой не был способен на настоящую легкость или спонтанность. «Ни у отца, ни у меня темперамент не проявлялся открыто, – сказал Младший. – Мы говорили о том, что нужно было обговорить – не чтобы порассуждать»².

Однажды, в Ормонд-Бич, Инглис спросил Рокфеллера, насколько рассказ Иды Тарбелл поддерживал его собственную версию событий, и последовала меланхоличная ремарка: «Хотел бы я, чтобы вы сказали это моему сыну… Должен сказать, что у меня никогда не было времени по-настоящему познакомиться с сыном. Он всегда был очень занят»³. Когда Инглис передал это Младшему, тот был тронут, но обвинял в их сдержанных отношениях отца. «Нет такого предмета, который я не был бы счастлив обсудить с отцом, – объяснил он Инглису, – но, как вы сами видели, он все меньше склонен обсуждать темы, которые не поднимает сам; поэтому наш серьезный обмен взглядами, пожалуй, более ограничен, чем мог бы быть в противном случае»⁴. Рокфеллер не мог подавить свою сдержанность даже с сыном, которого нежно любил.

Напряжение, таящееся в их отношениях, вспыхнуло, когда Младший проявил серьезный интерес к искусству. Рокфеллеру в силу его религиозных убеждений было близко отношение к искусству кальвинистов, для него было привычным рассматривать искусство как идолопоклонничество, а его собирание считать делом расточительным и эгоистичным. Несмотря на поддержку Эбби Младший все время чувствовал свою вину из-за нового хобби. «Когда я только начал покупать предметы искусства, – признавался он, – у меня было чувство, что, возможно, это эгоистично. Я покупал для себя, вместо того чтобы отдать обществу»⁵. Затем он увлекся изысканным китайским фарфором, которым владел Дж. П. Морган, выставленным в Метрополитен-музее. Младший видел в нем идеальную художественную форму, предметы были мастерски созданы и лишены губительных тем и чувственности. После смерти Моргана в 1913 году Джозеф Дивин, торговец произведениями искусства, купил коллекцию, выставил ее на продажу и предложил Младшему первому выбрать любые предметы. Младший пожелал столько предметов, что общая стоимость покупки превысила бы миллион долларов. Как трясущийся потеющий школьник, он написал отцу в январе 1915 году и попросил занять денег. Он попытался показать, что действовал в самом кропотливом стиле Рокфеллера. «Я много раз посещал Музей и внимательно изучил самые важные предметы. Я также посоветовался со специалистами. Такая возможность получить лучшие образцы китайского фарфора может никогда больше не представиться, и я хочу воспользоваться случаем»⁶.

Вместо того чтобы отнестись с уважением или удовлетворить необычный запрос, Рокфеллер изобразил гордого обывателя и резко отказал. Но Младшему уже было за сорок, и он не оставил эту тему, как сделал бы в прошлом. В мучительном письме он высказал свое раздражение:

«Я никогда не выбрасывал деньги на дома, яхты, автомобили или другие глупые причуды. Увлечение этим фарфором мое единственное хобби – единственная вещь, на которую я готов потратить деньги. Я нашел изучение этих предметов большим отдыхом и отвлечением и очень полюбил их. Это хобби, хотя и дорогостоящее, тихое и непоказное и не громкое»⁷.

Столкнувшись с беспрецедентным бунтом, Рокфеллер не только имел здравый смысл уступить, но и немедленно дал сыну денег. Глубоко тронутый, Младший ответил с показным раскаянием и благодарностью. «Я полностью сознаю, что ни в коей мере не достоин такой щедрости с твоей стороны, – написал он отцу. – Ничто из того, что я совершил или мог бы совершить, не делает меня достойным»⁸. Когда Младший получил фарфор на 54-й Западной улице, он уселся на полу, обложенный фарфором, с любовью изучая и выискивая трещинки или следы ремонта. Если бы Младший не отстоял на этом этапе свое право коллекционировать предметы искусства без вмешательства родителя, он, возможно, никогда не осмелился бы создать музей Клойстерс или Колониальный Вильямсбург. Показывая, что его интерес не поверхностный, Младший стал большим знатоком китайского фарфора и собрал одну из выдающихся частных коллекций.

Трения по поводу китайского фарфора привлекли внимание Рокфеллера к острой необходимости сделать какое-то окончательное распоряжение по своему состоянию. Хотя в начале 1917 года активы Младшего составляли приблизительно двадцать миллионов долларов, они не давали много дохода. Он получил крупные пакеты акций в «Америкен лайнсид» и «Колорадо фьюел энд айрон», но последняя компания платила мало дивидендов или не платила совсем и только вовлекла его в разногласия. Он владел недвижимостью в Кливленде и Нью-Йорке, железнодорожными и газовыми облигациями. Общая зарплата и содержание Младшего давала ему несколько сотен тысяч долларов в год, что было фантастической суммой для любого простого смертного, но пустяком для сына самого богатого человека в мире.

Вероятно, именно бойня в Ладлоу убедила Рокфеллера, что его сын достаточно силен, чтобы управлять семейными делами. «Дед имел причины сомневаться касательно того, сколько отец сможет выдержать – но до того, как случилось Ладлоу, – позже заметил Дэвид Рокфеллер. – Я думаю, для него это был обжигающий, но очень поучительный опыт, закаливший его»⁹. Окончательно решение Рокфеллера передать деньги скорее всего оформилось в 1916–1917 годах, когда федеральное правительство в два раза повысило налоги на наследство. Рокфеллер долго принимал решение передать деньги сыну, но, когда начал скидывать с себя богатство, действовал с потрясающей скоростью, как будто ему нравился этот акт отречения. 13 марта 1917 года он отдал сыну двадцать тысяч акций «Стандард Ойл, Индиана», отметив самую крупную передачу денег в семье в истории. 10 июля 1918 года он отдал сто шестьдесят шесть тысяч семьдесят две акции «Стандард Ойл, Калифорния»; две недели спустя последовал крупный пакет акций в «Атлантик рефайнинг энд вакьюум ойл». 6 февраля 1919 года Младший получил пятьдесят тысяч акций «Стандард Ойл, Нью-Джерси», затем еще пятьдесят тысяч акций 20 ноября. В 1920 году Рокфеллер отписал толстые пачки облигаций города Нью-Йорк и облигаций Свободы. Эти трансферы произошли без лирики и преамбул и сопровождались только краткими деловыми записками. Например, 17 февраля 1920 года Рокфеллер написал: «Дорогой сын: сегодня я передаю тебе Облигации трех с половиной процентного Первого займа Свободы правительства Соединенных Штатов номинальной стоимостью шестьдесят пять миллионов долларов. С любовью, отец»¹⁰.

Получив эти чудесные дары, Младший был потрясен, ошеломлен, потерял дар речи. До 1917 года Рокфеллер отдал двести семьдесят пять миллионов долларов на благотворительность и тридцать пять миллионов детям. (В ноябре 1917 года он посчитал, что, если бы оставил и инвестировал все деньги до этого времени, он имел бы три миллиарда долларов, что сегодня значительно больше тридцати миллиардов долларов. С таким состоянием Рокфеллер уступал бы только Уильяму Генри Гейтсу III с его сорока миллиардами долларов из списка журнала «Форбс» самых богатых людей Америки 1997 года¹¹.) Между 1917 и 1922 годами он отдал еще двести миллионов долларов на благотворительность и четыреста семьдесят пять миллионов детям, и почти все из последней суммы ушло Младшему. Теперь в семье Рокфеллера открылась глубокая дихотомия между преданным долгу сыном и своевольными дочерьми и зятьями – такая глубокая, что настоящими Рокфеллерами мир будет считать только потомков Младшего. (Разумеется, они кроме того носят фамилию Рокфеллер.) Оставив состояние в компактном виде, Рокфеллер позволил сыну увеличить его влияние. Бедный богатый мальчик превратился в главного наследника планеты. За период в пять лет активы Младшего взмыли от двадцати миллионов долларов до почти пятисот миллионов – и это больше, чем четыреста сорок семь миллионов долларов, которые его отец дал Рокфеллеровскому институту, Совету по всеобщему образованию, Фонду Рокфеллера и Фонду памяти Лоры Спелман – Рокфеллер вместе взятыми – равных сегодня почти четырем с половиной миллиардов долларов. Таким образом, при всей щедрой заботе об обществе, Рокфеллеры сохраняли контроль над значительной долей состояния, хотя со временем большая его часть будет роздана достойным. Передав так много, Рокфеллер остался с мелочью в кармане – что-то от двадцати до двадцати пяти миллионов долларов – чтобы играть на бирже.

В 1917 году Рокфеллер создал специальные тресты в «Эквитабл траст» для Алты и Эдит, положив на их счета по двенадцать миллионов долларов (сто сорок миллионов долларов каждой по сегодняшнему соотношению) и прекратив выплачивать им пособия. Эти деньги, более чем достаточные, чтобы их жизнь была удобной, казались пустяком по сравнению с запасами Младшего. Оправдывая откровенный перекос, Младший позже утверждал, что отец выбрал его, потому что он мог «продолжить работу по филантропии и благотворительности в том же духе, какой двигал им и… все, что он отдавал мне, будет управляться с тем же чувством долга и хозяйственного отношения, который вел его пожертвования»¹². Младший принял принципы отца, как не смогли бы Алта и Эдит, и выступал как его заместитель. Рокфеллер сказал сыну: «Какое провидение, что твою жизнь пощадили и ты можешь принять обязанности, по мере того как я их слагаю!»¹³ Рокфеллер все больше воодушевлялся восхищением сына, видящего в нем героическую фигуру в коммерции и филантропии. Он сказал Инглису: «Я действительно думаю, что у меня не могло бы быть такого хорошего и верного сына, какой есть, если бы я был наполовину таким плохим, как предубежденный и корыстный «историк» [Тарбелл] старается меня показать»¹⁴. В понимании Рокфеллера плоды приносит только хорошее дерево, и достоинства Младшего, следовательно, – неопровержимое доказательство его собственных.

* * *

Ко времени, когда Младший унаследовал свою золотую сокровищницу, у них с Эбби уже была большая активная семья из шести детей, еще родились Лоранс (1910), Уинтроп (1912) и Дэвид (1915). После рождения Лоранса Младший и Эбби решили, что 54-я Западная улица, 13, не может вместить это растущее племя, и в 1911 году купили участок на 54-й Западной улице, 10. Завершив работу в Кайкате, Уильям Уэллес Босворт – ландшафтный архитектор, которого Джон-старший нашел таким возмутительно дорогим – соорудил девятиэтажный особняк для молодых Рокфеллеров, напоминавший город в миниатюре. Он стал одной из крупнейших личных резиденций Нью-Йорка, прекрасно оборудованной, с площадкой для игры в сквош на крыше и детской площадкой, художественной галереей, музыкальной комнатой, двумя гостиными и медпунктом. Семья перебралась на новое место в сентябре 1913 года.

Младший и Эбби с 1908 года начали проводить лето на острове Маунт-Дезерт в штате Мэн, уезжая от летней духоты на Манхэттене. Это место стало излюбленным местом отдыха богатых в 1880-х годах, а теперь его колонизировали несколько близких знакомых Рокфеллеров, в том числе Чарльз Элиот, Саймон Флекснер и Кристиан Хертер. Джона и Эбби так очаровала каменистая грубоватая красота острова, что в 1910 году они купили дом в Сил-Харборе на тихой южной стороне острова, на вершине холма, названный «Иэри». Иэри, с множеством окошек на крыше, расположенный на гранитном склоне и смотрящий на залив, был коттеджем в стиле Тюдоров, в том же смысле, в каком коттеджами считались особняки в Ньюпорте – он был колоссальным. Сначала в доме было шестьдесят пять комнат, затем Младший расширил его до роскошных масштабов, и там появилось сто семь комнат, сорок четыре камина камина, двадцать две ванных комнаты и две тысячи двести восемьдесят окон.

Когда Младший и Эбби впервые посетили остров Маунт-Дезерт, это место оставалось нетронутым, здесь еще были запрещены машины, и можно было исследовать множество диких неиспорченных мест пешком или верхом. Младшему особенно понравилось сооружать на своей земле дороги для экипажей. Во время летних поездок в Мэн, у него появилось особое чувство к дикой природе, вызывающее в нем религиозное благоговение и, возможно, воспоминания об озерах и оврагах детства в Форест-Хилл. Эти уединенные места освежали перегруженный ум человека, несущего такой груз ответственности.

В 1916 году президент Вильсон создал на острове Национальный памятник Сьер-Демонт, который в 1919 году преобразован в Национальный парк Лафайетт – первый национальный парк на Востоке, – и затем в 1929 году был переименован в Национальный парк Акадия. Служа делу сохранения природы, Младший не только подарил парку акры дикой земли, но и лично проложил пятьдесят семь миль (ок. 92 км) дорог для экипажей, без автомобилей (инженеры рассчитали углы), добавил очаровательные каменные мостики и сторожки, которые безукоризненно вписывались в пейзаж. У отца он научился искусству открывать виды и делать дороги насколько возможно ненавязчиво. Хотя некоторые перфекционисты критиковали Младшего за вмешательство в природу, у него был демократичный взгляд на то, как парки могут использовать простые люди. На собраниях совета по филантропии Младший часто казался устало добросовестным, а здесь на острове он показал неприкрытый интерес к сохранению природного дикого пейзажа. Это было раннее проявление его постоянного увлечения в будущем: защите древней красоты от вторжения современной жизни. В то же время он старался, когда возможно, уйти от хаоса города в мир неиспорченного сельского прошлого.

* * *

Эбби Олдрич Рокфеллер, в отличие от мужа, была настроена на современное, дерзкое и спонтанное. «Маме нравилось, когда ей приходила идея, и она говорила: «Давайте сделаем!» – рассказывал ее сын Дэвид. – Ей очень нравилось неожиданное»¹⁵. Она бывала язвительной и дерзкой и восхищалась бойкими молодыми модницами 1920-х годов. «Мне нравится смотреть, как слетает старое лицемерие», – говорила она¹⁶. Ей, бесстрашной и свободной, нравилось импульсивное поведение, и однажды она сказала о своих внуках: «Я люблю даже их непослушание, их забавные желания и попытки заполучить это, и смотреть, как они что-то замышляют»¹⁷. Такое отношение озадачивало Младшего, его раздражало шумное веселье маленьких детей.

Эбби придерживалась экономического консерватизма своего отца, но помогла расширить политический спектр семьи Рокфеллера. Она была либеральной республиканкой, поддерживала «Планируемое родительство», «Объединенный еврейский призыв» и «Лигу наций». После бойни в Ладлоу, чтобы улучшить отношения с рабочими, она вкладывала до трети ежегодного бюджета в Национальную женскую профсоюзную лигу. В 1920-х годах она присоединилась к «Стандард Ойл, Нью-Джерси» в создании общественного центра, Дома общины Бейуэй для рабочих нефтеперерабатывающих заводов в Элизабет, штат Нью-Джерси, и часто заезжала в его детскую больницу. После очередного посещения она рассказывала дочери Бабс: «Сегодня в нашей новой детской клинике в Бейуэй я держала двадцать пять голых вертящихся младенцев, некоторые из них воспользовались случаем и как следует меня обмочили. Они почти все толстые, розовые и веселые, но иногда начинали плакать все вместе. Я чудесно провела время»¹⁸. Она была главным благотворителем отеля «Грейс Додж» в Вашингтоне, округ Колумбия, на триста пятьдесят номеров для работающих женщин под управлением Всемирной христианской организации молодых женщин, и там работали только женщины, вплоть до посыльных и лифтеров.

Эбби страстно выступала за социальную справедливость, и это оказало продолжительное влияние на ее потомков. Остановившись у Старшего в Ормонд-Бич в 1923 году, она написала письмо трем старшим сыновьям, бурлящее яростью к дискриминации. «Вечный позор Соединенным Штатам за то, что среди нас часто происходят ужасные линчевания и жестокие расовые бунты. Социальный остракизм евреев менее варварский, но… является жестокой несправедливостью… Я мечтаю, чтобы наша семья твердо стояла за лучшее и высшее в жизни»¹⁹. Хотя Младший подписывался под многими взглядами Эбби, он руководствовался скорее абстрактными правилами поведения, а не стихийной симпатией к угнетенным.

Эбби следила, чтобы ее дети не щеголяли богатством, и отказала одному из сыновей, который, учась в колледже, хотел получить больше денег на путешествия, сказав ему: «Мальчики, которые не смогут позволить себе поехать, будут чувствовать беспокойство и зависть»²⁰. Она постоянно помнила об уродующем влиянии богатства, предупреждала Лоренса, когда ему было всего тринадцать лет, об опасностях больших денег: «Они делают жизнь слишком легкой; люди начинают потакать своим желаниям, становятся эгоистичными и жестокими»²¹. Эбби однажды сказала Нелсону: «Я уверена, что слишком большое богатство делает людей глупыми, скучными, ничего не замечающими и неинтересными. Будь осторожен»²². В Первую мировую войну Старший предупредительно освободил особняк на 54-й Западной улице, 4, для нужд фронта, и Эбби руководила там пятьюстами сотрудниками отделения Красного Креста. Она одела детей в белую униформу и поставила в подвале скатывать бинты, а в Покантико следила, чтобы они ухаживали за «садом победы».

Управляя несколькими домами, Эбби часто возмущалась скупым стилем Младшего, но уступала ему ради сохранения супружеской гармонии. Чтобы купить новое белье, она ждала январских распродаж, а когда дети отправились в школу, ей приходилось звонить им тайком из ванной, так как муж считал эти звонки чрезмерной роскошью. Один из сыновей подчеркивал: «Его звонки были деловыми и, следовательно, оправданными, ее же были личными и, возможно, несерьезными»²³.

Брак Джона-младшего и Эбби был насыщен страстью, причина, видимо, в том, что сдержанная жизнь Джона требовала большого высвобождения. Он лучился в ее присутствии, не мог отвести от нее глаз. «Я ни разу не видел человека, более привязанного к женщине, на которой он женился, – рассказывал Том Пайл, егерь в Покантико. – К концу их жизни, у них уже были внуки, а он все еще обращался с ней с обожанием и преданностью молодого любовника»²⁴. Многие находили что-то нездоровое в его постоянной необходимости в ней, по словам одной из невесток, это его чувство «казалось почти первобытным и неконтролируемым»²⁵. Даже во время путешествий Младший нависал над ней, как собственник, отказываясь уступать ее общество другим. Однажды, когда они были в отъезде, Эбби написала сыну: «Твой отец боится, что я начну сближаться со слишком многими людьми и захочу говорить с ними, поэтому обычно мы едим, как я его называю, в ресторане для стариков, там он чувствует, что я в большей безопасности»²⁶.

Даже дома Младший пытался монополизировать Эбби и ревниво поглядывал на шестерых детей, как на потенциальных претендентов на ее время. Эбби, всегда теплая и естественная с детьми, не оставляла их воспитание на слуг и гувернеров. Она играла с ними в карты, читала им, пила с ними чай днем и укрывала их одеялами ночью. Общительная леди, вышедшая замуж за специалиста домоседа, следовала примеру множества других женщин в ее положении и старалась сделать из сыновей образцовых мужей, лишенных недостатков мужа. Младший, возможно подсознательно, видел во внимании к детям время, украденное у него, и мог показаться ворчливым отцом, напоминающим директора школы. «Мы выросли, понимая, что нам приходится состязаться с отцом за ее время и внимание, – признавался его сын Дэвид. – Он рассчитывал, что она будет свободна, когда она нужна ему, и казался ненасытным»²⁷.

Это был в целом счастливый брак, несмотря на возможные недостатки. Супруги могли жарко спорить о современном искусстве, но были преданы друг другу и разделяли многие радости, в том числе театры, концерты и кино, а также прогулки, поездки в экипажах и на машинах. После вечернего выхода они любили вернуться домой и потягивать горячий шоколад в уединении гардеробной Младшего. В эти уютные моменты перед сном они тренировали шаги новейших танцев, которым учились в студии Артура Мюррея, читали вслух викторианский роман или слушали музыку на проигрывателе «Виктрола». Эбби считала своего мужа мужчиной безупречной честности, уважала и любила его, даже если иногда он и раздражал ее. Однажды она написала: «Мне жаль тех женщин в мире, у которых нет таких хороших мужей, как у меня»²⁸. В палитру жизни Младшего, которая иначе могла оказаться монохромной, Эбби внесла много ярких красок.

* * *

Шестеро детей Рокфеллера считали деда закадычным другом, которого они помнили в разных обличьях: остряк, клоун, первоклассный рассказчик, веселый чудак на поле для гольфа, доморощенный философ. Ему было уже за восемьдесят, а дети становились подростками, и он казался шустрым приятелем, который с готовностью присоединялся к ним, прятались ли они в кустарниках или скакали по комнате, играя в жмурки. Для своих потомков он был, наверное, не менее ярким представителем, чем Дьявол Билл для своих внуков. Джон III, как и его братья и сестра, вспоминал игривость деда: «Чудесный человек с чувством юмора; он любил рассказывать шутки, начиная серьезно. Он был теплый, дружелюбный и открытый и никогда не читал нотации»²⁹.

Младший приучил детей почитать деда, и, вырастая, они с некоторым изумлением обнаружили, что этот веселый эксцентричный старичок провернул величайший трюк в истории бизнеса. С раннего возраста они осознавали необычную шумиху, связанную с их фамилией, так как репортеров и фотографов постоянно стаскивали с ограды Покантико. В первомайский праздник 1919 года во время разгула террора анархистов почтовая служба перехватила бомбы, отправленные по почте Рокфеллеру, Дж. П. Моргану-младшему и другим известным американцам, но никакой особой охраны в Кайкате выставлено не было. «Мы всегда жили в страхе, что что-то случится с детьми», – вспоминал Младший, и поэтому было запрещено, чтобы их фотографировали незнакомые люди, дабы не наводить на мысли террористов и преступников³⁰. Он так усердно следил, чтобы их фотографии не попали в газеты, что для общей публики дети оставались безликими, пока не пошли в колледж. Иногда после звонков с угрозами к детям приставляли охрану.

По воскресеньям шестеро внуков часто отправлялись из Эбитон-Лодж в Кайкат поужинать с дедом, пятеро мальчиков надевали обязательную школьную форму «итон» с широкими круглыми крахмальными воротничками, темными пиджаками и брюками в тонкую полоску. Как пастор, встречающий паству, Рокфеллер приветствовал каждого внука: «Брат». Сидя во главе стола, он сыпал рассказами из прошлого и изображал людей, помахивая белоснежной салфеткой. Внуки радостно вскрикивали, слушая, как он шутит с каменным выражением лица. Контраст между беззаботным Старшим, который казался таким расслабленным, и его напряженным раздражительным сыном скорее всего не помогал Младшему в общении с детьми.

Но безмятежность Рокфеллера скрывала и глубокие заботы. Завтракая с внуками, он раздавал каждому по пять центов и поцелуй, в сопровождении с небольшим напутствием. «Знаете, – спрашивал он, – что очень сильно расстроит дедушку? Если кто-то из вас, мальчики, станет неэкономно, расточительно и беспечно обращаться с деньгами… Будьте осторожны, мальчики, и вы всегда сможете помочь обездоленным людям. Это ваш долг, и никогда не следует об этом забывать»³¹. Внуки приписывают свою концепцию управления филантропией в равной степени и деду, и отцу.

Несмотря на свою строгость, Старший испытывал настоящее удовольствие от того, что он отец, тогда как Младший воспринимал все слишком серьезно. Ряд факторов сделали Младшего негибким родителем. Шумиха вокруг отца превратила его в человека гранитной респектабельности, которому оказалось сложно веселиться с семьей. Сталкиваясь с неуправляемостью своего потомства, он становился чрезмерно напряжен и неодобрителен. Так как детям предстояло жить в свете общественного внимания, он хотел, чтобы они отражали его собственную церемонную правильность. Для него это было настолько отчаянно важно, что он управлял семьей с тихой тиранией и вызывал скорее страх, чем привязанность. Иногда случались неожиданные вспышки гнева или насмешки, которые он тщательно скрывал от мира. Он старался имитировать стиль отца, как родителя, но не умел делать это с добродушием Джона Д. «Я всегда боялся, что деньги избалуют детей, и я хотел, чтобы они знали им цену и не разбрасывали их и не выкидывали на вещи, которые того не стоят, – рассказывал Младший. – Поэтому я настаивал, чтобы дети вели счета точно так же, как я, и думаю, результат был хорош»³².

По утрам в субботу, с холодком страха в животе, дети выстраивались в очередь в кабинете Младшего, и тот тщательно изучал их книги счетов. Хотя они получали пособие всего в тридцать центов – гораздо меньше, чем их друзья, – им приходилось отчитываться за каждый пенни. Ожидалось, что треть денег они потратят, треть отложат и треть отдадут на благотворительность. Скованные этими правилами, дети Рокфеллеров постоянно выпрашивали мелочь у друзей, как нуждающиеся беспризорники. Нелсон жаловался: «Я могу честно сказать, ни один из нас никогда не ощущал, что мы действительно богаты – то есть, что имеем много денег»³³. Как и Младший, когда был маленьким, они часто одевались в поношенные одежды и были лишены обычных походов в театры и в кино, пока не стали уже почти взрослыми.

Повторяя собственное воспитание, Младший дал детям возможность заработать карманную мелочь в Покантико или Сил-Харбор. Они зарабатывали, убивая мух (10 центов за сотню), полируя обувь, работая в саду или ловя мышей в подвале (пять центов центов за мышь). Шестерых детей учили заниматься садом, шить и готовить – раз в неделю они готовили ужин вместе, – и их поощряли осваивать ручные инструменты. Каждый учился играть на своем музыкальном инструменте, а один вечер в неделю уделялся пению гимнов. Даже семейный отпуск превращался в практические занятия по личной ответственности, одному сыну поручали купить железнодорожные билеты, второму выполнять поручения, третьему заниматься багажом, четвертому бронировать номера в отеле, пятому начищать ботинки и так далее.

Младший наивно полагал, что у него хорошие открытые отношения с детьми, но они видели в нем грозную личность, и Эбби приходилось снимать напряженность, копящуюся на поверхности. Она в итоге стала для них переводчиком, спасая ситуацию прямым разговором, здравым смыслом и острым юмором. Она и на деле помогала детям доставить удовольствие Младшему. Когда он хотел, чтобы они выучили строки из Библии, она выписывала для них отрывки на карточках и подчищала их книги счетов перед еженедельным родительским аудитом.

Младший хотел пропитать детей проповедями и религиозными трактатами. Каждое утро в семь сорок пять, даже в присутствии гостей, дворецкий вносил стопку Библий на серебряном подносе. Младший зачитывал часть писания и просил остальных читать вслух, прежде чем они притронутся к завтраку. Он старался поддержать традицию Дня отдохновения, водил детей цепочкой на воскресные прогулки по местам в Покантико и читал лекции про деревья и дикие цветы, штрафуя тех, кто выбивался из строя. Однажды в воскресенье в 1920-х годах он размышлял долго и упорно, позволить ли детям играть в теннис по воскресеньям. Он согласился только под давлением Эбби. Дети были крещены, но так и не стали регулярными посетителями церкви, как их родители и деды, и их жизнь не начала вращаться вокруг баптистской церкви.