Текст книги "Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям"

ОДНОСТРОЧИЕ, ОДНОСТРОК, МОНОСТИХ

от греч. monos – один и stichos – строка, стих.

Один из видов минимализма в поэзии; стихотворение из одной строки, представляющее собой законченное поэтическое высказывание и обладающее целостной смысловой, синтаксической и метрической структурой.

Традиция связывает происхождение моностиха с фольклорными пословицами, поговорками, а также с авторизованными эпитафиями (см. у Г. Державина: «Здесь лежит Суворов», у Н. Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного утра!»), но как осознанная поэтическая форма однострочие было введено в русскую поэзию Валерием Брюсовым. И введено эпатирующе – брюсовский моностих «О, закрой свои бледные ноги» вызвал шквал разноречивых оценок и до сих пор является объектом многочисленных истолкований, что заставляет процитировать здесь эпизод из воспоминаний Вадима Шершеневича «Великолепный очевидец»: «Когда я однажды спросил у Брюсова о смысле этих стихов, он мне рассказал (возможно, это была очередная мистификация, которые очень любил Брюсов), что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего “бледные ноги” распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка – начало поэмы об Иуде, поэмы, позже уничтоженной автором».

Вдохновленный успехом своего эксперимента у публики, Брюсов, как известно, написал еще несколько моностихов, но они практически не были замечены, как, впрочем, и одиночные пробы его современников, хотя среди них встречались и удачные (см., например, «И кожей одной и то ты единственна» – у Самуила Вермеля, «Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс» – у Александра Гатова, «Большая честь родиться бедняком» – у Давида Бурлюка). Так что Александр Квятковский с полным основанием констатировал: «Моностих как жанровая форма стиха не привился в русской поэзии».

Но… «Поэтический словарь» А. Квятковского вышел в 1966 году, а спустя четверть века страна пережила подлинный бум однострочий, что связано было, с одной стороны, с вулканической активностью Владимира Вишневского, сотворившего и представившего публике сотни, если не тысячи иронических моностихов, а с другой стороны, с усердием как российских, так и зарубежных коллекционеров и исследователей, обнаруживших одностроки в архиве едва ли не каждого поэта ХХ века. В. Вишневскому, вписавшемуся в систему отечественного шоу-бизнеса, удалось покорить глянцевые журналы, эстраду и телевидение, а коллекционерам и исследователям – представить генеалогию и поэтику моностиха как актуальную научную проблему, итогом чего явились антологии одностроков, составленные В. Марковым (1963), С. Бирюковым (1994), Д. Кузьминым (1996), Ф.-Ф. Ингольдом (1999), историко-литературные разработки М. Гаспарова и С. Кормилова.

Правда, далеко не все теоретические посылки удалось потвердить текстами: так, очевидно, что требованию афористичности, парадоксальности и концентрированности мысли, обычно предъявляемому к моностиху, не отвечают как раз наиболее удачные из однострочий. Тем не менее жанр живет, и емкую коллекцию по-разному выразительных моностихов современных авторов набрать действительно нетрудно. Ну, например: «Окоп копаю. Может быть – могилу» (В. Субботин), «А жизнь проста как завтрак космонавта» (В. Бурич), «Падают птицы улетают листья на юг» (Г. Айги), «Ушла – надкушенное яблоко чернеет…» (Р. Солнцев), «Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна» (И. Жданов), «Мы не рабы, рабыни мы» (В. Павлова). А закончить подборку стоило бы, наверное, так: «Не пугайся, любимая, это еще не стихи» (В. Вишневский).

См. АВАНГАРДИЗМ; МИНИМАЛИЗМ; ПАЛИНДРОМ; УДЕТЕРОН

ОДНОТОЧИЕ

Юрий Лотман как-то заметил: «В сфере искусства возможно одновременное создание текстов, каким-либо образом сближающихся, но повторение данного текста невозможно», так как повторение наверняка будет свидетельствовать уже не о творчестве, а о плагиате. «Однако, – говорит Данила Давыдов, – наиболее радикальные формы минимализма чудесным образом противоречат этому тезису. Это касается, в первую очередь, вакуумных текстов при всем их неприметном разнообразии».

Примером и у Д. Давыдова, и у других исследователей художественного авангарда служит обычно «Антология одноточий», составленная Бонифацием (Г. Лукомниковым) и изданная в 1990-е годы коллекционным тиражом. Читать там, разумеется, нечего, а вот разглядывать точки, каждая из которых в гордом одиночестве украшает очередную страничку антологии, разумеется, можно, как можно и на свой манер, не страшась обвинений в плагиате, повторять опыт Бонифация.

Впрочем, охотников последовать этому примеру в современной авангардной литературе пока, кажется, не нашлось.

См. АВАНГАРДИЗМ; ВАКУУМНАЯ ПОЭЗИЯ; ВИЗУАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ; МИНИМАЛИЗМ; ОДНОСТРОЧИЕ; ПЛАГИАТ

ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА

от лат. oppositio – противопоставление.

Если ориентироваться на предельно широкий смысл этого слова, то окажется, что противопоставлено друг другу едва ли не все на свете: искусство и действительность, профессиональная и непрофессиональная литературы, стихи и проза, роман и рассказ, консерватизм и инновационность, Лев Толстой и Федор Достоевский, Печорин и Бэла. Известно, как много мировой науке дало проведенное формалистами и, в особенности, структуралистами тартуской школы исследование разных типов, форм, уровней и кодов оппозиционности как в словесном творчестве, так и в литературной политике разных эпох.

Информации к размышлению, – если вспомнить выражение Юлиана Семенова, – накоплено столько, что можно просто отослать к ней пытливого читателя. Самим же остаться в рамках более узкого, но зато и более общепринятого словоупотребления, которое под оппозиционностью понимает, – процитируем словарь Брокгауза и Ефрона, – «противодействие путем печати и агитации в собраниях направлению политики правительства», причем такое противодействие, которое конечной своей целью ставит обретение власти. Например, в стране. Или, например, в литературе. Или – хотя бы – в том или ином сегменте литературного пространства. В этом смысле говорят об оппозиционности латентной, «дремлющей», и оппозиционности агрессивной, или экстремистской, выделяют оппозиционность внутри– и контр– (или анти-) системную, различают реальное сопротивление власти (как политической, так и литературной) и многообразные виды его имитации.

Что отлично просматривается на материале литературы советской эпохи, когда официозу, чьей позиции, материализованной в постановлениях директивных органов и в так называемой «секретарской литературе» (Георгий Марков, Вадим Кожевников, Виталий Озеров, Егор Исаев, Александр Чаковский и др.), кто только не противостоял: от убежденных антисоветчиков до писателей, чьи расхождения с властью были, – как заметил Андрей Синявский, – сугубо «стилистическими». Причем и в случае расхождений сугубо, казалось бы, стилистических власть чуяла дьявольскую разницу между импульсами, в принципе не совместимыми с господствующей идеологией, и тем, что ею, пусть и не сразу, вполне могло быть инкорпорировано, а в перспективе даже введено в канон. Одни оппозиционеры, таким образом, оказывались в андеграунде, шли в лагеря или убывали в эмиграцию, а другие, совсем наоборот, мало-помалу осваивались в роли советских классиков. Как, скажем, ведущие представители эстрадной поэзии (Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский) или, наоборот, мастера деревенской прозы, полуопальные в начале пути и повсесердно утвержденные к рубежу 1970-1980-х годов (Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Валентин Распутин и др.).

Награды, – припомним Бориса Пастернака, – назначает власть. Она же и определяет – кого в служаки, в столпы общества, кого в приемлемые (для себя) попутчики, а кого и во врагов. Так было еще совсем недавно – когда в пору перестройки одни литературные группы ориентировались, допустим, на симпатии прогрессивного Александра Яковлева, а другие, напротив, искали защиты (и поощрения) у ретроградного Егора Лигачева, так что соотношение официоза и оппозиционности всякий раз определялось сложным и ситуативно менявшимся раскладом сил на Старой площади в Москве.

А затем начальство ушло – по крайней мере, из литературы. И понятие официоза потеряло какой бы то ни было смысл. Тогда как ниша оппозиционности осталась – ее заняла наша коммуно-патриотическая словесность, беззаветно – и, как мы видим, безответно – обличающая антинародные реформы, либералов у власти и устроенный этими самыми либералами оккупационный режим. Горячатся наши оппозиционеры всерьез, и можно предположить, что кто-то из них готов был бы за свои убеждения заплатить неволей или отлучением от печатного станка, но… Власть отвечает им отнюдь не репрессиями, а невниманием и, хуже того, даже награды раздает безотносительно к мере преданности или, напротив, оппозиционности. Так что В. Распутин отмечен у нас не только званием Героя Социалистического Труда, но и премией Президента России, Василий Белов к списку своих Государственных премий прибавил еще и ту, что получена из рук Владимира Путина, а патриарх патриотических сил в литературе Сергей Михалков удостоен того же ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени, что и либералы Фазиль Искандер или Борис Васильев.

И это, будем объективны, делает нынешнюю оппозиционность чем-то сомнительным, а иногда и вовсе потешным, тем более что коммуно-патриотический «партизанский лагерь, раскинутый на Красной площади, – по авторитетному свидетельству Юрия Полякова, – неплохо обустроен и недурно снабжается, ибо среди “красных директоров”, красных партийных вождей и руководителей “красного пояса” есть щедрые люди, готовые жертвовать творцам, не пошедшим в услужение к “антинародному режиму”, с которым сами жертвователи общий язык давно нашли». К тому же и издатели, почувствовав коммерческий потенциал оппозиционной словесности, в особенности особо непримиримой, все охотнее тиражируют и Александра Зиновьева, и Александра Проханова, и Сергея Кара-Мурзу, и даже Владимира Бушина. Поэтому старинную формулу «Дело свято, когда под ним струится кровь», нынешние острословы не зря, похоже, трансформировали в более соответствующую порядку вещей: «Дело свято, когда под ним струится злато», а это, что уж говорить, совсем иной коленкор.

И возникает вопрос: довольны ли лидеры сегодняшней «духовной оппозиции» этой ситуацией равноудаленности или, если угодно, равноприближенности – как к власти, так и к финансовым потокам? Ответ очевиден: нет, не довольны, так как бьются они не за свое равенство с либералами, а за свою победу над ними, за собственное безраздельное доминирование и в культуре, и в глазах власть предержащих. А для этого все средства хороши: от привычного шантажа звучной фразой до готовности дипломатично поступиться тактикой, чтобы добиться стратегического преимущества. Поэтому, – выражает свое глубокое убеждение уже процитировнный выше главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков, – «патриотическая творческая интеллигенция, особенно московская, должна свернуть свой партизанский лагерь и стать легальным участником культурно-политической жизни страны, прежде всего для того, чтобы представлять интересы “молчаливого большинства”, материально и морально пострадавшего от реформ».

См. АНДЕГРАУНД; АПАРТЕИД В ЛИТЕРАТУРЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЛИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; РАДИКАЛИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ

П

ПАЛИНДРОМ

от греч. palindromeo – бегу назад.

Одна из разновидностей комбинаторного письма или, если угодно, визуальной поэзии, представляющая собой «перевертень», «обратимый текст» (С. Бирюков) или, как сформулировал Михаил Гаспаров в «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1968), «фразу или стих, которые могут читаться (по буквам или по слогам) спереди назад и сзади наперед, при этом сохраняется удовлетворительный смысл».

Как форма игровой или обрядовой поэзии палиндром известен с глубокой древности, причем, по характеристике Юрия Лотмана, «текст при “нормальном” чтении отождествляется с “открытой”, а при обратном – с эзотерической сферой культуры. Показательно использование палиндромов в заклинаниях, магических формулах, надписях на воротах и на могилах, т. е. в пограничных и магически активных местах культурного пространства. ‹…› Зеркальный механизм ‹…› имеет столь широкое распространение ‹…›, что его можно назвать универсальным, охватывающим молекулярный уровень и общую структуру вселенной».

В русской классической поэзии эта форма встречается лишь изредка: «Я иду с мечем судия» (Г. Державин), «А роза упала на лапу Азора» (А. Фет). Зато в эпоху первого русского модернизма палиндром переживает новое рождение. «Перевертень» В. Хлебникова (1913):

 
Кони, топот, инок
Но не речь, а черен он
Идем молод, долом меди
Чин зван, мечем навзничь
Голод, чем меч долог? —
 

став первым стихотворением в русской поэзии, целиком составленным из строк-палиндромов, и его же поэма «Разин» (1920) заставили взглянуть на «рачьи стихи», так их называли еще в XVII–XVIII веках, не только как на невинную забаву, близкую шарадам и ребусам, но и как на инновационный художественный прием. Возникла теория русского палиндрома, разделяющая «строгий стиль» (точный буквенный) и палиндромы, написанные с «поправкой на произношение»: («Церковь гуденья недуг в окрест» у И. Сельвинского; «Лидер – бедолага – Ладе бредил» у Н. Ладыгина). Заговорили о «пантограммах» и «панторифмах» (см., например, «На-ко пей, кучер Нил, на копейку чернил»), появились поэты, либо исключительно работающие в палиндромной технике (Н. Ладыгин, А. Бубнов), либо уделяющие ей значительную долю своего внимания (Д. Авалиани, В. Гершуни, М. Крепс, С. Сигей и др.).

Деятельность этих авторов в годы Советской власти не преследовалась, но и не поощрялась. Поэтому неудивительно, что в последние десять – пятнадцать лет «после длительного запрета на публикацию, – как пишет Сергей Бирюков, – обратимые тексты выплеснулись даже на страницы ежедневных газет». 12.12.1991 в 16 часов 61 минуту в театральном подвале возле Курского вокзала в Москве состоялся первый Фестиваль русского палиндрома, организованный Андреем Белашкиным и Бонифацием (Г. Лукомниковым). В начале 1992 года они же организовали научную конференцию. В 1992 году курский поэт Александр Бубнов создал клуб палиндромистов и палиндроманов (по аналогии с клубами самодеятельной песни) и начал выпускать небольшую газету «Амфирифма». Позднее поэт из Тулы В. Рыбинский выпускал газеты «Амфирифма-библио» и «Кубики букв». В 1999 году поэтесса Елена Кацюба издала «Первый палиндромический словарь современного русского языка», где 8 000 слов делают невероятные кульбиты формосмысла. В 2000 году пермские поэты братья Алексей и Павел Нагорских начинают выпускать палиндромический альманах «Тит», и наконец, в 2000 году вышла «Антология русского палиндрома ХХ века», составленная В. Рыбинским.

См. ВИЗУАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; КОМБИНАТОРНОЕ ПИСЬМО; ТЕХНИКА ПИСАТЕЛЬСКАЯ

ПАМФЛЕТ И ПАСКВИЛЬ

Памфлет – от англ. pamphlet, восходяшего к греч. pamphiРlos – смешанный, и имени собственному из лат. названия комедии XII века «Pamphilius seu de amore».

Пасквиль – от имени школьного учителя Пасквино, жившего в XV веке в Риме и сочинявшего ядовитые эпиграммы на высокопоставленных лиц. В 1501 году была найдена и недалеко от его дома установлена античная мраморная статуя, к пьедесталу которой 25 апреля, в день святого Марка, прикреплялись эпиграммы и шутки на злобу дня. Эта статуя получила название Pasquillo, то есть маленький Пасквино.

Оба термина обозначают практически одно и то же, разнясь лишь тем, положительно или негативно оценивает говорящий данное произведение, оказавшееся в поле его внимания. Если положительно, то речь пойдет о памфлете, интерпретируемом как жанр публицистики (или, как вариант, сатирической литературы), для которого характерно резкое и экспрессивное обличение, обычно направленное не против отдельных фактов, а против целой политической, государственной, философской или эстетической системы и/или конкретных влиятельных в обществе деятелей (политиков, ученых, писателей). Если же произведение оценивается отрицательно, то будут говорить о пасквиле, доказывая, что данный текст содержит клеветнические, заведомо ложные утверждения, имеющие своей целью оскорбить, унизить, скомпрометировать определенное лицо или группу лиц.

На этой эмоционально-семантической и обычно диктуемой ситуацией разнице в словоупотреблении (по аналогии с известным: у «нас» – разведчики, а у «них» – шпионы) умело играла коммунистическая пропаганда, называя памфлетами произведения, направленные на обличение врагов советской власти, а произведения, написанные врагами советской власти, напротив, квалифицируя как пасквилянтство.

В любом случае, говоря о памфлете и пасквиле, мы имеем дело с литературой, безусловно и зачастую демонстративно тенденциозной, а нередко и партийной, понимаемой как средство ведения идеологических и литературных войн. Причем войн, направленных непременно на уничтожение (по крайней мере, репутационное) своего противника. И памфлетам и пасквилям, как правило, присущи установка на хлесткую афористичность, ораторские интонации, ирония, сгущенная до сарказма и часто сочетающаяся с гневной патетикой. Необходимо подчеркнуть, что, адресуя свои инвективы определенному лицу (или группе лиц), памфлетист (и пасквилянт) в то же самое время в идеале стремится к созданию художественного образа, в равной степени и обобщенного (типического), и резко, вплоть до портретного сходства индивидуализированного.

Если не вспоминать о классике жанра (в диапазоне от «Похвалы Глупости» Эразма Роттердамского до «Письма к Гоголю» Виссариона Белинского), то в число опытных памфлетистов (и пасквилянтов) мы с полным правом можем включить как политиков (В. Ленин, К. Радек, А. Луначарский, А. Коржаков), так и журналистов (М. Кольцов, Д. Заславский, Л. Лиходеев, Ю. Щекочихин), и собственно писателей. Целесообразно, кстати, провести грань между памфлетами (и пасквилями) в строгом смысле слова и памфлетностью как важной, но не единственной линией в семантическом и эмоциональном спектре того или иного произведения. Тем самым среди наиболее известных и жанрово безупречных памфлетов (и пасквилей) последних десятилетий можно назвать такие произведения, как «Сага о носорогах» Владимира Максимова, «Наши плюралисты» Александра Солженицына, «Солженицын как устроитель нового единомыслия» Андрея Синявского, «Надо ли наступать на грабли?» Юрия Карякина, «Антисоветский Советский Союз» и «Портрет на фоне» Владимира Войновича, «В плену у мертвецов» Эдуарда Лимонова, «Четыре стакана терцовки» Владимира Новикова, «Самородок» Александра Агеева, «Человек с ружьем» Павла Басинского, «Возвращенец» Владимира Марамзина, серии литературных памфлетов Владимира Бушина, Дмитрия Галковского, Михаила Золотоносова, Виктора Топорова, а памфлетность усмотреть в «сталинских» главах романов Александра Солженицына «В круге первом», Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», в таких книгах, как «Иванькиада» Владимира Войновича, «Б. Б. и др.» Анатолия Наймана, «Generation P» Виктора Пелевина.

См. ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ; ИРОНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ; ПАРТИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПУБЛИЦИСТИКА, ПУБЛИЦИСТИЧНОСТЬ;

ПАНТОРИМ, ПАНТОРИФМА

Александр Квятковский, автор классического «Поэтического словаря» (М., 1966), называет панторимом стихотворение или часть стихотворения, в котором почти все слова рифмуются между собой. Ну, например, как в русской народной песне: «Сидит кот у ворот, / К себе милую ждет, / Кошечки в окошечке, / Кошурки в печурке, / Котятки в подлавке». Или как в сориентированных на фольклорную мелодику стихах Алексея Недогонова: «То лужица / завьюжится, / то стужица/ закружится, / то стелется, / то колется / метелица / в околице!»

Среди мастеров панторима оказываются, таким образом, поэты, склонные к словесной игре, причем естественно, что дальше всех по этому пути продвинулись авангардисты. Здесь наиболее показателен опыт Дмитрия Авалиани, предложившего публике минималистские стихи, где «рифмуются» уже не слова, а части слов. И поглядите, что у него получилось: «Избыт и я / Из бытия»; «Вот воск – решение Икара. / Вот воскрешение и кара»; «Вы шелестите, перья, / Выше лести теперь я». Панторимический в этом смысле характер имеют и названия некоторых книг – скажем, «Аз и я» у Олжаса Сулейменова или «Росс и я» у Михаила Берга.

См. АВАНГАРДИЗМ; МИНИМАЛИЗМ; ЭКСПЕРИМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ