Текст книги "Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям"

ФЭНТЕЗИ СЛАВЯНСКОЕ

Когда во второй половине 1980-х годов на Россию, вслед за многочисленными переводами, ремейками и сиквелами классических книг Дж. Р. Толкина, обрушилась океанская волна современной западной фэнтези-литературы, не мог, разумеется, не начаться интенсивный поиск собственно российских корней и аналогов этого успешно импортируемого в страну заморского продукта. Заговорили о традициях Николая Гоголя, Александра Грина, Михаила Булгакова, припомнили давнюю серию рассказов Алексея К. Толстого об упырях и сравнительно недавний роман Владимира Орлова о демоне на договоре «Альтист Данилов», но с самого начала было понятно, что к фэнтези, в строгом смысле слова, эти воодушевляющие примеры имеют такое же косвенное отношение, как и «Аленький цветочек» Сергея Аксакова, другие волшебные сказки русских писателей. Что же касается практически забытых романов Александра Вельтмана «Кощей Бессмертный» (1833) и «Святославович, вражий питомец» (1834), то они одни ни погоды не делали, ни вырастить генеалогическое древо не могли.

Словом, начинать, к чему подталкивали издатели, озаботившиеся уже тогда стратегией импортозамещения, нужно было с нуля. С нуля и начали – Юрий Никитин серией романов «Трое из Леса», которая при первых публикациях позиционировалась как «приключенческая фантастика с историческим уклоном», и, в особенности, Мария Семёнова, чья книга «Волкодав» (1996) позволила критикам и издателям заявить о нарождении особого славянского фэнтези, исходящего уже не из западноевропейских, а из доморощенных легенд, преданий и мифов. Этот субжанр стал, разумеется, тотчас же разрабатываться в промышленных масштабах. Юрий Никитин написал сериалы «Гиперборея», «Княжеский пир», «Троецарствие», посвятив их праисторическим «русичам», героически сражающимся против всякого рода «поганых». Появились сиквелы «Волкодава», который издатели попытались сделать культовой книгой (см., в частности, романы из серий «Спутники Волкодава», «Мир Волкодава», выходившие под именами Павла Молитвина, Дарьи Иволгиной и других авторов). Относительную известность приобрели сериалы «Владигор» Леонида Бутякова, «Властимир» Галины Романовой, романы «Ладога» и «Колдун» Ольги Григорьевой, цикл юмористических книг Ольги Громыко о сегодняшней ведьме Вольхе и ее товарках. Причем, – говорит Борис Невский, – «некоторые книги написаны хоть и в славянском антураже, но вполне в традиционной манере классической героики, другие – с претензией на “самость” не только по сюжету, но и по языку, памятному с легкой руки Ильфа и Петрова». Возможно, именно поэтому художественный уровень славянского фэнтези, – по оценке Виталия Каплана, – «довольно низок, добиться чего-то большего, нежели развлекательность, авторам не удается, а попытки обосновать тезис “Россия – родина слонов” вызывает лишь грустную улыбку».

Едва ли не единственным исключением в потоке славянского фэнтези, которое как было, так и осталось явлением исключительно массовой литературы, критики считают творчество Михаила Успенского и, прежде всего, его пародийно-авантюрный цикл «Приключения Жихаря» о былинном славянском богатыре из волшебной страны Многогорье. В остальном же, если, разумеется, отделить от фэнтези вполне успешно развивающуюся сегодня сказочную фантастику, придется признать, что – процитируем еще раз Бориса Невского – «девятый вал славянского фэнтези уже схлынул. Похоже, читатель изрядно пресытился шумом родимого камыша и ароматом посконных онуч».

См. ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; СКАЗОЧНАЯ ФАНТАСТИКА; ФАНТАСТИКА; ФЭНТЕЗИ

Х

ХАЙКУ, ХОККУ

Жанр японской лирики, трехстрочные стихотворения, как правило, созерцательно-пейзажного и/или медитативно-философского характера, отличающиеся демонстративной простотой образного рисунка и «при крайней сжатости» обладающие, – как писал Александр Квятковский, – «исключительной смысловой емкостью, требующей порой комментариев». Ибо от автора, работающего в этой манере, ждут, что одной фактурной деталью он сумеет выразить состояние природы и/или собственное настроение. В формальном отношении признаком хайку (в другом написании – хокку) является отсутствие рифмы и фиксированное количество слогов (в первом и третьем стихе по пяти слогов, во втором – семь). В японской традиции этот жанр построен на многозначности иероглифов (аналогом могла бы быть игра омонимов, но в русской версии это не прижилось) и представляет собою благодаря изысканной и сложной каллиграфии еще и чисто визуальный объект.

Первое и, что показательно, шутливое русское хокку написал, по-видимому, Николай Гумилев:

 
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца…
Зачем Колумб Америку открыл?
 

А массовое «увлечение хайку, – говорит Мария Галина, – началось в 1954 году – с выходом в свет томика «Японская поэзия» в переводах Веры Марковой. Тогда, в эпоху торжества “советского стиля”, хайку была воспринята как новаторская форма, некий сугубо технический прием, постижимый алгоритм, а этническое наполнение хайку – как желанная и недосягаемая экзотика. О том, что поэзия хайку связана с философией дзен-буддизма, тогда мало кто знал. Именно кажущаяся доступность и демократичность хайку сделала этот жанр очень популярным, особенно среди, условно говоря, поэтов-любителей».

И действительно, хотя никто из русских продолжателей японской традиции в крупных мастеров так и не вырос, и вряд ли стоит пересматривать, – как предлагает Леонид Костюков, – применительно к этому жанру «само понятие маргинальности», образчики хайку (хокку) по-прежнему заполняют пространство Рунета, время от времени выходя и на печатную поверхность, примером чему могут служить альманахи «Тритон» (составитель Дмитрий Кузьмин) и «Хайкумена» (ответственный редактор Д. Кудря).

См. ЖАНРЫ И СУБЖАНРЫ; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; ТЕХНИКА ПИСАТЕЛЬСКАЯ

ХОРРОР В ЛИТЕРАТУРЕ

от англ. horror – ужас, отвращение.

Вот ведь загадка, «многие жанры, во всем мире коммерчески беспроигрышные, у нас не прививаются, – размышляет Галина Юзефович. – Лучший тому пример – романы ужасов, в России практически никогда не попадающие в топ-листы ‹…› У нас ужасов пока никто всерьез не пишет».

В чем же причина? Может быть, прав Андрей Василенко, и «то, что в России отсутствует литература ужасов, говорит только о том, что жизнь пока страшнее, чем самые ужасные книги». Но скорее дело все-таки в том, что в русской литературе никогда не было этой устойчивой традиции, как не было и, например, готических романов. Произведения, составляющие исключение («Пиковая дама» Александра Пушкина, «Аленький цветочек» Сергея Аксакова, «Вий», «Страшная месть» и «Пропавшая грамота» Николая Гоголя, «Упырь» и «Семья вурдалаков» Алексея К. Толстого), во-первых, немногочисленны, а во-вторых, слишком быстро перешли в сферу детского чтения, чтобы превратить самоцельное нагнетание беспокойства, страха и отчаяния (а именно в этом и состоит суть хоррор-литературы) в самостоятельную ветвь словесности.

Для того чтобы встряхивать сознание читателей и поражать их воображение, давать выход дремлющим фобиям и вообще негативным эмоциям (а именно в этом психотерапевтическое назначение хоррор-литературы), русские писатели, особенно в ХХ веке, несравненно чаще пользовались иными приемами. Например, шоком, когда чувство ужаса растворяется в чувстве отвращения, порождаемого тем или иным текстом. Или апокалиптикой, когда автор воспринимает жизнь как перманентную катастрофу и стремится заразить публику своим ощущением неминуемого и скорого конца света. Не удивительно, что у нас не возникло даже специального термина, аналогичного английскому horror. Ибо русские ужастики (если, разумеется, вести речь о претендующей на качественность литературе) всегда нагружены предельно серьезной социально-философской или метафизической проблематикой и никогда не носят игрового характера, как в европейской и североамериканской традиции, представленной сегодня не только Стивеном Кингом, Дином Кунцем или Говардом Лавкрафтом, но и специальной хоррор-индустрией.

Попытки завести и у нас такую индустрию в последние десять-пятнадцать лет предпринимались неоднократно. Именно под этим углом зрения можно рассматривать и антиутопии, ставшие в 1990-е годы едва ли не отраслью досуговой литературы, и конспирологическую прозу, открывающую читателям страшные-страшные тайны в нашем прошлом, настоящем и будущем, и книжную серию «Страшилки», выпускаемую издательством «ЭКСМО» для самых маленьких читателей. Сколько-нибудь существенного литературного значения и коммерческого успеха эти эксперименты в области импортозамещения, надо сказать, до сих пор не имели. Назвать «русским Стивеном Кингом» пока некого. Но перспективы на этом пути все еще не вполне закрыты, в чем убеждает пример, прежде всего, фантастов, работающих в стилистике так называемого «темного фэнтези», где в лавине книг о некромантах, упырях и прочей нежити выделяются мистические триллеры Алексея Биргера, романные циклы Андрея Дашкова, Виктора Точинова и, в особенности, роман Олега Дивова «Ночной смотрящий», собравший в 2004 году изрядное число литературных наград.

Нельзя исключить и появления на русской почве хорроров «бытовых», «заземленных», не осложненных привлечением мистических или фантастических компонентов. Ведь если, строго говоря, фантастика есть описание того, чего нет, альтернативно-историческая проза – описание того, что могло быть, но не произошло, фэнтези – описание того, чего быть не может в принципе, то хоррор предстает как до жути правдоподобное описание того, чего не должно быть, но что все-таки случилось. Ниша здесь и пуста, и открыта.

См. ДОСУГОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; МИСТИКА В ЛИТЕРАТУРЕ; ТРИЛЛЕР; ФАНТАСТИКА; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ

Ц

ЦЕЛЕВАЯ ЧИТАТЕЛЬСКАЯ АУДИТОРИЯ

Вообще-то, вопросами, «с кого они портреты пишут, где разговоры эти слышат» и, соответственно, кому конкретно они, писатели, адресуют свои творения, задавался еще простодушный лермонтовский Читатель. А в ответ слышал высокомерное: «Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас!» (Александр Пушкин), «И если подлинно поется / И полной грудью, наконец, / Все исчезает, остается / Пространство, звезды и певец» (Осип Мандельштам).

Аристократическое пренебрежение спросом, великолепное равнодушие к «мелким» по определению и по определению же «плоским» и «низким», если не вовсе «ничтожным» потребностям читающей публики – вот норма, которую классика передала тому, что мы называем сегодня качественной литературой и что по-прежнему адресуется не одному какому-либо из сегментов потенциальной потребительской аудитории, а сразу и городу и миру. То есть, иными словами, направляется до востребования, и не так уж важно, будет ли авторское послание встречено друзьями в поколенье или, – горделиво говорит взыскательный художник, – «его найдет далекий мой потомок».

Этой литературной позицией нельзя не восхищаться. Но нельзя и не видеть, сколь она рискованна в ситуации, когда массы не только восстали, но уже и победили, наконец-то отстояв суверенное право читать не то, что им предлагают авторитетные инстанции вкуса (власть, школа, литературная критика, квалифицированное читательское меньшинство), а то, что им, массам, самим хочется, что им самим и по нраву, и по уму.

Вот тут-то – применительно прежде всего к массовой и отчасти к миддл-литературе – и возникает понятие «целевая аудитория» (или, как ее еще называют, target group, target audience), позволяющее выделить ту или иную часть аудитории, объединенную общими демографическими характеристиками и культурными запросами, на которую рассчитывают создатели товаров и услуг). И тут в дело вступают уже не сколь угодно опытные издательские и журнальные редакторы, а маркетологи и рекламисты, свято убежденные в том, что книги – решительно такой же товар, как и колготки, и что угадать предполагаемого покупателя ничуть не менее важно, чем написать яркое и интересное литературное произведение.

Оно и понятно: адресация «до востребования» никуда не годится, если в книгопроизводстве видеть исключительно бизнес, а его конечной целью считать исключительно извлечение прибыли. Тут покрутишься, повычисляешь, а если не срабатывают вычисления, то и пофантазируешь, перебирая варианты.

Которых, собственно говоря, всего два.

Первый, который подошел, например, изготовителям криминального чтива, предполагает дробление аудитории на все более и более узкие сегменты, в силу чего мы имеем сегодня не только просто детективы, но и детективы исторические, иронические, интеллектуальные, философские, политические, дамские, детские, милицейские, фантастические, апокрифические, романтические, психологические, интеллигентные, мистические, чувственные, интимные, эротические, географические, приватные, прикольные, ехидные, пародийные, комедийные, нескучные, убойно смешные, а также ретро-детективы, леди-детективы, детективы с клубничкой, детективы на шпильках и детективы из сумочки. Причем само собой разумеется, что формульность, и без того присущая этому типу литературы, влечет в данном случае к предельно жесткой писательской самодисциплине (и самоцензуре), исключая, например, эротику из интеллигентного детектива, а мистицизм или, допустим, иронию из романов, посвященных «обожженным зоной» профессиональным преступникам. Ключевым в работе и с текстами, и с их продвижением является понятие «формат», а сбыт – в случае, если формат выстроен точно, – становится, как правило, хотя и устойчивым, но сравнительно небольшим.

Что, в свою очередь, не устраивает тех, кто готов рискнуть и, вырываясь из форматной матрицы, льстит себя надеждой оказаться востребованным аудиторией пошире. Так, отвечая на вопрос, кто мог бы стать читателем «Приключений Эраста Фандорина», Борис Акунин ответил: «Кто угодно. Всякий, кто чистит зубы по утрам и не голосует за ЛДПР. Ничего сложного в моих текстах нет, ни малейшего напряжения мозгов они не требуют. Плыви себе по волнам и не бойся неприятностей. Если и расстроишься из-за какого-либо печального происшествия с героями, то несильно и ненадолго». Адресатом авторского (и издательского) месседжа тем самым становятся все, кто любит, чтобы книга цепляла, но не грузила. Иными словами, – процитируем Ирину Роднянскую, – «основательные, обеспеченные, продуктивные люди, для которых натренированность ума, цивилизованность вкуса, эрудированность в рамках классического минимума так же желанны, как здоровая пища, достойная одежда и занятия в фитнес-центрах… Бодрая готовность к безотказному функционированию плохо совместима с разными там метафизическими запинками вроде вопросов жизни и смерти. Хотя отлично совмещается с любопытством к таинственному и чудесному, развеивающему скуку, не навевая тревоги».

Это аудитория, что и говорить, все расширяющаяся, располагающая солидным покупательским потенциалом да к тому же еще и наиболее чувствительная как к веяниям моды, так и к ураганной рекламе. За нею-то – за офис-интеллигенцией (по формуле Галины Юзефович), за «белыми воротничками», то есть за вожделенным и туманным средним классом – как раз и идет у нас охота. Основанная на попытке не столько вычислить, сколько угадать еще не отрефлектированные потребности этой аудитории. Присматривающаяся к западному опыту, чтобы, не изобретая велосипед, прибегнуть к технике импортозамещения. Стремящаяся найти баланс между формульностью (куда же без нее?) и креативом. Вербующая в качестве агентов своего влияния глянцевую журналистику, всех тех, кто говорит о литературных новинках по радио и телевидению, пишет о них в соответствии с нормативами (форматом?) книжной критики.

Получается ли? Прямо скажем, не часто. Но… книгопроизводство такого рода – бизнес рискованный. Зато в случае успеха, поддержанного (или обеспеченного) грамотной PR-стратегией, обещающий подарить читателям бестселлеры, а автору и его издателю – небо в алмазах.

См. ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; КРИТИКА КНИЖНАЯ; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ; ПРОДЮСИРОВАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ; ФОРМУЛЬНОЕ ПИСЬМО

ЦЕНЗУРА В ЛИТЕРАТУРЕ

от лат. censura – строгое суждение, суровый приговор, cencere – оценивать.

Способ, которым та или иная властная инстанция контролирует содержание и распространение литературных произведений, проявляющийся как в изъятии нежелательных фрагментов текста или в их новой редакции, искажающей первоначальный авторский замысел, так и в запрете на тиражирование, распространение (а в иных случаях и хранение) этих произведений.

История цензуры, – как указывает Александр Николюкин, – восходит к списку неприемлемых апокрифических книг, составленному в 494 году при римском епископе (папе) Геласии I. Тысячелетие спустя при папе Павле IV в 1557 году был выпущен «Индекс запрещенных книг» («Index librorum prohibitorum») для инквизиционных трибуналов (отменен только в 1966 году). Что же касается России, то высшая духовная цензура была учреждена у нас императорским указом в 1720-м и существовала до февраля 1917 года, а первый цензурный устав принят в 1804 году, и с тех пор его требования то ужесточались (устав 1826 года), то ослабевали (устав 1828 года). Провозгласив свободу слова, Манифест 17 октября 1905 года отменил и предварительную (до выхода книги) цензуру, что не исключало возможности судебного преследования и соответственно запрета на распространение уже изданных произведений, то есть установил те цивилизационные нормы, которые в Англии действуют с 1694-го, во Франции с 1789-го, в США – согласно первой поправке к конституции – с 1791-го, а в ряде стран Европы с 1848 года.

Новую эпоху в истории гонений на свободу слова открыла Октябрьская революция. И хотя существование цензуры в СССР всегда официально отрицалось, с 6 июня 1922 по 1 августа 1990 года действовало специальное учреждение (Главлит и его филиалы – обллиты и горлиты), в постоянном взаимодействии с органами партийной власти и государственной безопасности осуществлявшее контроль не только за политическим содержанием всей выпускаемой в стране печатной продукции, но и за ее моральным наполнением и эстетической формой, истреблявшее не только то, что квалифицировалось как «антисоветчина», но и так называемые неконтролируемые ассоциации, которые могли возникнуть у читателя. Цензурные установки, лишь частью вербализированные в выпускавшихся для служебного пользования инструкциях и перечнях книг, запрещенных к изданию, распространению и хранению в открытом библиотечном доступе, во-первых, были, как правило, неясны авторам и их издателям, а во-вторых, постоянно менялись с изменением политической конъюнктуры в стране (чередование «отттепелей» и «заморозков»). Так что историю русской литературы советского периода можно интерпретировать и как историю ее борьбы с цензурой, когда допускались и апелляции к высшим должностным лицам государства (см. хронику публикации рассказа А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир»), и обходные маневры, и усыпление цензурной бдительности, возможное «далеко от Москвы» (так, например, в журнале «Ангара» появилась «Сказка о Тройке» братьев Стругацких, а в «Байкале» их же «Улитка на склоне» и главы из книги Аркадия Белинкова о Юрии Олеше). Тем не менее цензура в подавляющем большинстве случаев побеждала, что не могло не превратить ее в объект острой ненависти со стороны и писателей, и квалифицированного читательского меньшинства.

Этот героический период противоборства завершился 1 августа 1990 года, когда вступил в действие Закон СССР «О печати и других средствах массовой информации», где, в частности, говорилось: «Печать и другие средства массовой информации свободны. ‹…› Цензура массовой информации не допускается». И с упразднением Главлита выяснилось, что неправомерно сводить цензуру исключительно к директивному политическому надзору за содержанием и распространением книг и что реестр возможных способов ограничить свободу авторского высказывания беспредельно огромен.

Это и добровольная автоцензура – когда автор не пишет или не публикует (как вариант – откладывает публикацию) того, что сопряжено с репутационным или конъюнктурным риском. И цензура семьи, ближнего авторского круга – так, Александр Жолковский в виньетке «Акмеизм в туфлях и халате» рассказывает поучительную историю о Михаиле Зенкевиче, которому жена запрещала печатать какое-то любовное стихотворение («Тут, – подчеркивает А. Жолковский, – важно, что именно жена, а не Жданов, Союз писателей или цензура. То есть запрет исходит не сверху, от начальства, а от того сообщества (в минимальном случае – семьи), к которому принадлежит пишущий». Продолжая перечень властных инстанций, нарушающих конституционное право на свободу распространения информации, упомянем и наследников-правообладателей (здесь выразителен пример с вдовой Сергея Довлатова, которая выиграла процесс у издательства «Захаров», выпустившего переписку ее покойного мужа с Игорем Ефимовым), и «свою» для автора тусовку, «свой» слой литературного сообщества, которые могут предать его остракизму за неосмотрительную публикацию или высказывание (см. статьи «Либеральный террор в литературе», «Партийность в литературе»). В роли цензоров могут выступать и издатели, и книготорговцы (примером чему служит отказ ряда книжных магазинов продавать романы Баяна Ширянова «Низший пилотаж» и «Срединный пилотаж»), и священнослужители (так, о. Михаил Ардов предостерегает свою паству от знакомства с поэмой Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», а диакону Андрею Кураеву пришлось написать специальную книгу «Гарри Поттер: Попытка не испугаться», чтобы вразумить пастырей, готовых предать анафеме Джоанну Роулинг и ее сочинения), и, по-прежнему, органы государственной власти (например, Госнарконадзор, изымающий из продажи книги, заподозренные в пропаганде наркотиков). Случай, когда издательство «Лимбус Пресс» вынуждено было в 2002 году отказаться от издания уже подготовленной к выпуску книги Салмана Рушди «Сатанинские стихи», свидетельствует, что цензором могут выступить и влиятельные зарубежные силы.

Таким образом, сегодняшнее положение дел в этой области правомерно охарактеризовать как неустойчивый баланс между тенденцией к осуществлению права на ничем не скованное высказывание и тенденцией к его ограничению. Что, разумеется, не устраивает ни сторонников радикального либертарианства, ни их противников. Поэтому создаются специальные издательства – такие, как «Ультра. Культура», – ставящие своей целью выпуск «запрещенных» или потенциально могущих оказаться запрещенными книг. И поэтому же к числу защитников идеи о благодетельности цензуры присоединяются уже не только Павел Басинский и Владимир Бондаренко, но и люди безусловно либеральной ориентации – например, Артём Рондарев, который в статье «Апология цензуры» заявил: «О свободе слова в основном заботятся те, кто собирается ею злоупотребить ‹…› Так что если вы видите или слышите, что кто-то при вас завел разговор насчет зажимания свободы слова – смело тащите человека в съезжую. В лучшем случае человек захочет запустить в эфир интервью с Мовлади Удуговым или Усамой бен Ладеном. В худшем он захочет прилюдно почитать «Господин Гексоген». А эта вещь посильнее Мовлади будет. И ведь допляшутся, введут цензуру на полеты голого Кулика над многолюдным проспектом, и я ‹…› буду ратовать за цензуру. Потому что буду уверен: всем разумным людям хватает тех слов, на которые нет никакой квоты».

Тем не менее при всех оговорках и коррективах уместно взглянуть на конфликт между противниками и сторонниками цензуры как на одно из проявлений извечной литературной войны между идеологами квалифицированной и неквалифицированной читательских аудиторий. Если, по данным социологической службы «РОМИР мониторинг», 76 % россиян выступают за цензуру в тех или иных формах, то меньшинству остается либо быть снисходительными по отношению к неприемлемым для них лично формам реализации прав на свободу слова, либо придерживаться тактики добровольного самоограничения (и здесь поучительным может оказаться опыт сегодняшнего Израиля, где, как рассказывают, достаточно вставить в компьютер специальный чип с программой tora.com, и вы будете навсегда отсечены от нежелательных, «некошерных» сайтов).

См. АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА; КВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ МЕНЬШИНСТВО; НЕКВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ БОЛЬШИНСТВО; ПОЛИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОЛИТКОРРЕКТНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; РАДИКАЛИЗМ; ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ, ЭКСТРИМ В ЛИТЕРАТУРЕ