Текст книги "Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям"

ПОЧВЕННИЧЕСТВО В ЛИТЕРАТУРЕ, ПОЧВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Апелляция к почве, к корням и национальным традициям – всегда ответная. И всегда запаздывающая, ибо столетье с лишним должно было миновать после начала вестернизации России, объявленной Петром I, прежде чем народилось славянофильство, романтике реформ противопоставившее романтику консервации или, скорее даже так, реставрации допетровских начал в жизни, в сознании и в культуре российского общества. Равным образом и в ХХ веке несколько десятилетий прошло, прежде чем литература деревенской прозой (творчеством Виктора Астафьева, Бориса Можаева, Евгения Носова, Василия Белова, Валентина Распутина, Владимира Личутина) и тихой лирикой (стихами Николая Тряпкина, Анатолия Передреева, Анатолия Жигулина, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова) ответила на модернизационный проект большевиков и, в первую очередь, на насильственно проведенные коллективизацию, индустриализацию и урбанизацию.

Такова, видимо, норма. И нет поэтому ничего удивительного в том, что на цивилизационный вызов перестройки оппонирующая ей часть культуры отозвалась не подъемом, как многие рассчитывали, а совсем наоборот – увяданием национального чувства, и не художественно выразительным протестом, а – опять-таки наоборот – разочарованием в простом народе, который в соответствии со все той же нормой исстари воспринимается как синоним почвы, как единственно надежный хранитель национальных устоев и традиций.

Риторики, разумеется, хватало, в том числе и вполне агрессивной, и нам не забыть, что годы перестройки (1986–1991) для литературы прошли в атмосфере бескровной гражданской войны, под знаком поиска и обличения западного чужебесия и очередных врагов народа (с легкой руки Игоря Шафаревича их назвали русофобами). Но и этот, – как сказал бы Николай Клюев, – «керженский дух» быстро повыветрился, оставшись достоянием маргиналов и потребовав (казавшейся поначалу противоестественной) дополнительной стимуляции со стороны коммунистической идеологии.

Поэтому Капитолина Кокшенева может, разумеется, утверждать, что «писатели-почвенники, выдержавшие обвальный политический натиск, все же сделали за эти годы главное: их голосом говорила “вся Россия”. ‹…› Именно они оставили нам “портрет современной России”». Но на самом-то деле этот голос в литературе все менее и менее слышен. Многие видные деятели деревенской прозы и тихой лирики как раз в последнее десятилетие завершили свой жизненный путь, а другие либо прекратили выступать в печати с новыми художественными произведениями (как, скажем, В. Белов и Ст. Куняев), либо продолжают писать, но так, что появившаяся после долгого молчания повесть В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» заставляет даже и поклонников с грустью вспоминать о несравненно более высоких эстетических достоинствах таких книг этого писателя, как «Деньги для Марии», «Живи и помни», «Прощание с Матерой».

Так что сам В. Распутин сегодня суховато констатирует: «Современной почвеннической литературы нет. Она кончилась уже в восьмидесятые годы. Хотя некоторые представители ее еще живы – Белов, Лихоносов, Потанин. Появляются иногда книжки о деревне, хотя сейчас и деревни-то нет, в сущности. Книжки эти в основном критического характера, по материалу довольно тяжелые». А кировский прозаик той же ориентации Владимир Ситников то ли спорит с этой оценкой, то ли подтверждает ее: «Да, сейчас пик спроса на деревенщиков прошел. Но периферия ведь не умолкла. Она продолжает писать, хоть и без особого подъема».

И действительно, серьезные писатели почвеннического склада сегодня наперечет. Они, как никогда раньше, – сказал бы Константин Аксаков, – «похожи на растения, обнажившие от почвы свои корни». Что же касается самого этого строя мыслей, то он стал достоянием эпигонов и, прежде всего, провинциальных писателей, тысячами почти никому, кроме них самих, не интересных книг тиражирующих открытия тридцати-сорокалетней давности.

Что, разумеется, не означает, что почвенничество исчезло (или исчезает) навсегда. Оно еще может возникнуть и, вероятнее всего, возникнет – как реакция на стремительно идущие ныне перемены в обществе, в культуре, во всем жизненном укладе людей. Вот только ждать этого, по всему похоже, придется еще долго.

См. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПУБЛИЦИСТИКА, ПУБЛИЦИСТИЧНОСТЬ; ПРОВИНЦИАЛИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ

ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

Еще сравнительно недавно без поверки искусства действительностью нельзя было обойтись в разговорах о современной литературе. Причем власть и выполнявшее ее идеологический заказ казенное литературоведение все больше упирали на эстетическую составляющую этого понятия, противопоставляя унылой правде факта (ну, например, окопной правде) так называемую художественную правду, рисующую действительность, как и предписывала теория социалистического реализма, в ее революционном развитии, то есть в ее соответствии предначертаниям очередного пленума ЦК КПСС. Оппозиционные же литераторы к этой лукавой диалектике были равнодушны, полагая, что двух правд не бывает и что точность в передаче самых унылых, самых пасмурных жизненных явлений есть высшая добродетель художника, ответственного и перед классической традицией, и перед своими читателями.

«Все минет, а правда останется», – любил повторять Александр Твардовский, и, выходит, ошибался, так как подавляющее большинство правдивых, с потерями и жертвами пробивавшихся к читателю произведений русских писателей советской эпохи невозвратимо ушло в архив, а значит, и не осталось в оперативной памяти культуры. Лампочка, впрочем, успела раскалиться добела перед тем, как погаснуть, породив на рубеже 1980-1990-х годов так называемую чернуху – книги, в которых не было ничего, кроме правды, правды и еще раз правды. Но век чернухи был исторически краток, и уже в 1990-е никто (исключая, может быть, Игоря Дедкова) не пытался критерием правдивости поверить здесь и сейчас создаваемые произведения литературы и искусства. За последнее десятилетие писатели – охотники до правды либо смешались с толпой эпигонов, чья деятельность провинциальна по определению, либо стали мастерами шоковых воздействий, рассчитанных на то, чтобы возмутить читателя или вогнать его в глухую депрессию. И это вызывает идиосинкразию даже у критиков. «Литературное сознание в России, – огорчается, например, Александр Агеев, – перенапряжено – разрядка нужна, некий праздник. В том, что пишут, к примеру, Маканин, Петрушевская, Вишневецкая, оба Поповых, Королев и Мелихов, никакого праздника точно нет: жизнь предстает перед нами голой и правдивой, со множеством тошнотворных подробностей; но неужто нам до сих пор нужна эта правда? Хочется праздника – хоть маленького, и чтобы его не приносил “масскульт”».

С праздниками пока не очень получается. Зато со взглядом на литературу как на самоцельную артистическую игру в самовыражение или как на разновидность культурного досуга – все в порядке, и можно согласиться с Семеном Файбисовичем, утверждаюшим, что «постмодерн в своих наиболее репрессивных формах ‹…› попросту отменил правду как объективный критерий». Что, разумеется, тоже раздражает критиков – особенно, когда они обнаруживают, что за исповедями и проповедями сыновей века (а также его дочерей) не стоит не то что правда, но и самое элементарное знание окружающей действительности. «Я вижу проблему в том, – сердится Михаил Золотоносов, – что пишут просто ни о чем, потому что ничего не знают о реальной жизни. ‹…› Писатели смотрят телевизор, а там ложь, препарированная информация, создающая придуманный образ ситуации. Но именно это становится основой миропонимания наших писателей». Впрочем, призывы к изучению реальности и ее адекватному воспроизведению глохнут на фоне куда более авторитетных сегодня апелляций к чему-то более высокому, более художественному, нежели просто правда жизни. «Для современных авторов, – размышляет романист и теоретик литературы Олег Павлов, – исследование собственного жизненного опыта переходит в исследование метафизического и всеобщего опыта истории – уже через осознание его значимости. Родилась потребность не в Правде, на чем росла отечественная литература ХХ века, а в Истине».

На этом можно было бы и закончить. Если бы в самые последние годы вновь не наметилось стремление реальностью поверять искусство – но только применительно уже не к качественной литературе, а к произведениям массовой и миддл-литературы. Которые, – по мнению книжных критиков, – выгодно отличаются от своих качественных собратьев если и не правдивостью, то, по меньшей мере, узнаваемостью, адекватностью пусть не жизни, но зато опыту и социокультурным, психологическим установкам читателей нового поколения. Именно эти качества, позволяющие читателям, будто в магическом кристалле, увидеть отражение своих мыслей, проблем и вопросов, предопределили, – как полагают рецензенты газет и глянцевых изданий, – успех и современной переводной прозы, и книг Виктора Пелевина, Людмилы Улицкой, Михаила Веллера или Евгения Гришковца.

Гадать, как дальше дело пойдет, не станем. Возможно, новейшее понятие узнаваемости (то есть верности не столько жизни, сколько читательским ожиданиям) навсегда заменит критерий правдивости, вынянченный у нас Виссарионом Белинским и испытанный едва ли не двухвековым опытом русской литературы. Хотя нельзя исключить и того, что поверка искусства жизнью вновь – как старое, но грозное оружие – вернется на свое законное место в повестке литературного дня.

См. КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; ЛИТЕРАТУРА СУЩЕСТВОВАНИЯ; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; УЗНАВАЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

ПРАВОСЛАВНАЯ СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Вопрос о том, существует ли такая литература в современной России, остается открытым.

Должна существовать, – говорит Алексей Варламов, напоминая по аналогии, что «скажем, католическая художественная литература, светская литература – это устоявшийся фактор. Во Франции даже есть такое направление – католическая литература: Франсуа Мориак, Жорж Бернанос – целая группа».

Уже существует, – утверждают те, по чьей инициативе созданы Общество православных писателей Санкт-Петербурга, екатеринбургское епархиальное Общество православных литераторов во имя святителя Иоанна Златоуста, объединение духовной поэзии «Именем Твоим» в Москве и Подмосковье.

Нет, «никакая особенная “православная проза”, на мой взгляд, современной русской литературе не нужна», – возражает Капитолина Кокшенева, а Ольга Седакова, в свою очередь, замечает: «Сам термин “православная поэзия” мне кажется очень сомнительным».

Идут споры и о том, какие произведения и каких соответственно авторов следует обнимать этим понятием. Стихи и прозу священнослужителей? Благо сейчас среди них многие пишут: отец Иоанн (Экономцев) и отец Ярослав (Шипов) – прозу, иноки Стефан (Киселев), Всеволод (Филипьев), иеромонахи Василий (Росляков), Анатолий (Берестов), монах Михаил (Богачев), инокиня Наталья (Аксаментова) – стихи, а иеромонах Роман (Матюшин) так и вовсе стяжал лавры на бардовском поприще, создав особый подвид православной авторской песни. Или, может быть, речь должна идти о произведениях, тематически связанных с внутренней жизнью Церкви и ее служителей? Тогда в этот разряд попадут «Мелочи архи… прото… и просто иерейской жизни» отца Михаила (Ардова), роман «Мене, текел, фарес» и другие произведения Олеси Николаевой, «Современный патерик» Майи Кучерской, «Лавра» Елены Чижовой, проза Ларисы Ванеевой, Валерии Алфеевой – вплоть до повести Сергея Каледина «Поп и работник». Есть и третья возможность – объединить одним понятием книги, описывающие, – как сказал А. Варламов, – «свой собственный опыт прихода к вере». И тогда внимание будет обращено на прозу Владимира Крупина, Василия Дворцова, Николая Коняева, Ивана Рыжова, поэзию Зинаиды Миркиной, Александры Истогиной, Александра Зорина, Владимира Богатырева, Алексея Шорохова – опять-таки вплоть до объемистых антологий типа «Дорога к храму: Духовные стихи поэтов Прикамья» (2000) и «Собор стихов: Стихи-свидетельства о пути к Христу, написанные поэтами Кузнецкого края» (2003), где, – по словам Бориса Бурмистрова, – «настоящая поэзия соединяется с молитвой, а вернее, переходит в молитву».

Впрочем, спорь не спорь, а уже само количество упомянутых (и не упомянутых) здесь имен впечатляет, и похоже, прав Владимир Бондаренко, заявляя, что «в так называемом литературном мейнстриме явно появилась христианская составляющая». И хотя у многих православных сочинителей по-прежнему, – как говорил десять лет назад Александр Архангельский, – «разрыв между высотой заявленной христианской темы и уровнем ее собственно художественного решения катастрофический», сегодня уже вряд ли кто риснет утверждать – продолжим цитату из давней статьи А. Архангельского, – что «абсолютное большинство русских сочинителей нового и новейшего времени, пытавшихся творить изнутри и в пределах “воцерковленного” религиозного опыта, терпели неудачу».

Удач и в самом деле пока немного, но они появились, а вместе с ними естественным образом возникла и мода, когда, – по словам К. Кокшеневой, – «православными образами, символами и смыслами “украшают” литературу, используют как “новые эстетические средства”, при этом совершенно не беспокоясь о степени родства с первоначальными подлинными смыслами, о степени соотнесения эстетического и этического». И не случайно чуткий к новейшим поветриям В. Бондаренко в полемике с «православным литературным рапповством», «когда, – по его словам, – за границы литературы порой выводится все, что не соответствует тем или иным высоким нравственным и христианским нормам», предлагает объединяющим началом считать «православный менталитет». Тем самым в одном ряду оказываются «старообрядческий», – по квалификации критика, – роман Владимира Личутина «Раскол», «еретическая» поэма Юрия Кузнецова «Сошествие во ад», проза Сергея Есина (отличающегося «стойким христианским отношением к жизни и к искусству»), Александра Проханова, Олега Павлова, Романа Сенчина, Юрия Буйды, Михаила Елизарова и даже создательницы славянских фэнтези Марии Семеновой – все то, словом, что ему, В. Бондаренко, эстетически мило и идеологически приятно.

Столь экзотическую точку зрения разделяют, разумеется, не многие. Православные фундаменталисты видят в таком подходе очередное «нашествие грязи на чистоту» (В. Крупин), а все остальные предпочли бы дефиниции более четкие. Впрочем, с дефинициями пока и в самом деле не просто. Ибо, если не принимать во внимание рассказы Валерия Воскобойникова, Дмитрия Емеца, Николая Коняева и других о православных святых и вообще так называемую душеполезную литературу, адресуемую по преимуществу детям и неквалифицированным читателям, ищущим свой путь к вере («Такая литература всегда теряет свои художественные дары, но зато никогда не спорит ни с одной вероучительной догмой», – свидетельствует К. Кокшенева), то различительный смысл придется оставить исключительно за тематикой, а отнюдь не за поэтикой того, что сегодня называют православной светской литературой.

См. ДУХОВНАЯ ПОЭЗИЯ; ПРИКЛАДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

ПРИАПЕЯ

от лат. priapea.

В римской традиции приапеями первоначально называли анонимные непристойные надписи на статуях и других изображениях античного бога Приапа, а позднее так стали обозначать и жанр обычно коротких и, как правило, шуточных стихотворений скабрезного, грубо-эротического содержания. Из древности дошло до нас анонимное собрание из 87 стихотворений «Приапейские стихи», а также произведения Горация, Катулла, Марциала, других античных и средневековых авторов, отличающиеся духом веселого цинизма.

Этим духом проникнуты и русские приапеи XVIII–XIX веков, среди которых в первую очередь следует назвать произведения Ивана Баркова, частью представленные в сборнике «Девичья игрушка», приписываемую Александру Пушкину поэму «Тень Баркова», поэму Александра Полежаева «Сашка» (1825), «юнкерские поэмы» Михаила Лермонтова (1834), стихи Николая Языкова, многих других поэтов. Причем принадлежность того или иного сочинения к приапическому жанру фиксируется довольно четко – благодаря насыщенности стихов ненормативной лексикой, что исключало публикацию, но, надо думать, стимулировало их распространение в списках.

Жанр приапеи получил новую жизнь в 1990-е годы, когда, во-первых, отдельными, в том числе академически научными, изданиями вышли и прославленный «Лука Мудищев», чье авторство до сих пор точно не установлено, и многочисленные антологии «срамной» русской поэзии, а во-вторых, параллельно с ними стали появляться в печати и неблагопристойные произведения ряда современных авторов (упомянем здесь творчество Мирослава Немирова, Шиша Брянского, использующих, впрочем, матерные слова вне соотнесения с «телесным низом», а скорее как междометия, некоторые стихотворения Нины Красновой, Светы Литвак, Всеволода Емелина). Инновационный в своем роде характер носит агрессивно гомосексуальная (и напрочь лишенная веселости) приапическая лирика Дмитрия Волчека и, в особенности, Ярослава Могутина, который в предисловии к одному из своих сборников так изложил собственое этико-эстетическое кредо: «Я хочу, чтобы мои книги были запрещены во всех цивилизованных странах (не говоря уже о нецивилизованных), чтобы мои книги контрабандой перевозили через границы, как оружие, наркотики или детское порно, я хочу, чтобы мои книги публично сжигали на центральных площадях всех столиц мира, чтобы за мои книги могли убить, посадить или, по крайней мере, отлучить от церкви».

См. ГЕЙ-ЛИТЕРАТУРА; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; НЕНОРМАТИВНАЯ ЛЕКСИКА; ПОРНОГРАФИЯ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ

ПРИКВЕЛ

Предыстория, произведение о событиях, которые предшествовали действию другого, уже опубликованного и, как правило, ставшего известным произведения.

В активное употребление этот термин вошел в 1999 году, когда на киноэкранах мира появился фильм Джорджа Лукаса «Эпизод I. Скрытая угроза», снятый как пролог к его успевшему прославиться фантастическому сериалу «Звездные войны». Хотя, разумеется, приквелы встречались и раньше. Классическим примером может служить цикл романов Фенимора Купера о Кожаном Чулке: вначале была издана четвертая часть будущей пенталогии («Пионеры», 1823), затем вторая («Последний из могикан», 1826), пятая («Прерия», 1827), третья («Следопыт», 1840) и наконец первая («Зверобой», 1841).

Впрочем, такие случаи нарушения линейной последовательности были действительно редки – до тех пор, пока рынок, особенно кинематографический, не поставил производство приквелов на поток. Если же ограничить поле зрения современной русской литературой, то успешными можно назвать лишь роман Марии Семеновой «Истовик-камень» (2004), описывающий приключения последнего воина из рода Серого Пса до начала событий, происшедших в ее романе «Волкодав» (1995), и роман Владимира Сорокина «Путь Бро» (2004), рассказывающий о событиях, предваряющих действие его романа «Лед» (2002). Зарегистрированы и случаи пиаровского жульничества – так, издательство «Ad Marginem» в 2004 году позиционировало роман Александра Проханова «Последний солдат империи» как приквел его раскрученного романа «Господин Гексоген», тогда как «Последний солдат империи» был написан и соответственно впервые издан десятилетием раньше – еще в 1993 году.

См. ПРОЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ; РЕМЕЙК; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ; СЕРИАЛЫ, СЕРИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; СИКВЕЛ

ПРИКЛАДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Александр Агеев как-то заметил: «Литература, конечно, игра. Но – в большинстве случаев – обучающая….»

Вопреки мнению критика, к большинству случаев эта сентенция подходит вряд ли. Зато она идеально описывает литературу прикладную, содержащую в себе сведения о разного рода полезных или бесполезных, но все равно отчего-то заинтересовавших читателя навыках, умениях, видах практической деятельности: от гороскопов, домоводства и мнемотехники до правил, в соответствии с которыми можно в домашних условиях собрать взрывное устройство или добиться перманентного оргазма.

Разумеется, чаще всего авторы прикладной литературы обходятся без беллетристических подпорок, что и позволяет разместить ее в сфере non fiction, в соседстве с книгами учебного, нормативного, делового и справочного характера. Но чаще – не значит всегда, и в истории словесности есть мощная традиция, когда полезные (и бесполезные) сведения либо имплантированы в ткань художественных произведений (классическимм примерами здесь могут служить «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо или «Таинственный остров» Жюля Верна), либо, по крайней мере, изложены в удобной для их усвоения стихотворной, драматургической и прозаической форме.

В первую очередь сказанное относится, конечно же, к книгам для малышей, изучающих мир и приобретающих необходимый опыт с помощью рифмованных азбук, занимательных задачников, книжек-раскрасок и книжек-самоделок. По тому же пути пошли авторы и редакторы, запустившие под грифом издательства «ЭКСМО» книжные серии «Только для девчонок» и «Только для мальчишек», где уже на обложке рядом с приманчивыми названиями (типа «Челюсти – гроза округи») размещаются фразы, указывающие на прикладную тематику той или иной повести: например, «Как починить мотоцикл» или «Секреты настоящей рыбалки». Причем, – как говорит Валерия Можная, – «для написания этих книг нужно обладать не только писательски-педагогическим даром, но и хорошо знать, как этот самый мотоцикл починяется» или «талантливо и ненавязчиво вставлять в художественный текст определения типа “спиннинг – популярная среди рыбаков снасть, предназначенная для ловли хищной рыбы. Состоит из удилища, катушки с леской и блесны”».

Получается, как легко догадаться, по-разному. Иногда более удачно – как это произошло, предположим, в романе Мариэтты Чудаковой «Дела и ужасы Жени Осинкиной» (2005), где задачи правового всеобуча школьников, выдвигаемые автором на первый план, все-таки не слишком тормозят детективное повествование о приключениях тринадцатилетней москвички и ее друзей. Но в любом случае конфликт между прикладным, обучающим и собственно литературным потенциалом в таких произведениях, вероятно, неизбежен, и побеждает чаще всего отнюдь не художественность. Поэтому одни читатели пропускают абзацы и страницы, содержащие в себе полезные или бесполезные сведения, а другие, напротив, только их и выковыривают из текста – будто изюм из булки.

Этот конфликт прикладного и художественного начал, помимо книг для детей, легко проследить и на материале двух разрядов словесности, находящихся на диаметрально противоположных краях мультилитературного пространства. Речь, с одной стороны, о порнографических сочинениях, авторы которых, как правило, сосредоточивают внимание своих читателей на обучающем описании разного рода сексуальных техник и перверсий, в силу чего почти ко всем из этих книг можно отнести оценку, данную Дилей Еникеевой ее собственным чувственным детективам: «Это научпоп в художественном выражении. Это советы в скрытой форме». С другой же стороны, но о том же самом речь можно вести и применительно к назидательной, вероучительной литературе, авторы которой нередко избирают беллетризированную форму для того, чтобы преподать читателям основы той или иной религиозной (либо квазирелигиозной) доктрины, познакомить неофитов с принятыми в той или иной конфессиальной среде обычаями, обрядами, правилами поведения.

Диапазон здесь, разумеется, огромен. От книги протоиерея Валентина Дронова «Наташина азбука, или Азбука духовной жизни» (2004), в которой сюжетную канву составляют игры девятилетней девочки со своими куклами в воскресную школу, но при этом, – по словам Петра Дейниченко, – «учебные тексты и этические задачи тонко вплетены в повествование», а «основы вероучения даются параллельно с основами церковно-славянского и греческого языков». Вплоть до романной серии Владимира Мегрэ «Звенящие кедры России» о чудотворящей сибирячке Анастасии и вплоть до «ритмо-стихов» Евдокии Марченко (книги с названиями типа «сЛУЧение», «Информо сгусток щедрость ген пакет» или «Пламенея вестью»), которые представляют собою бессмысленный набор слов и букв, воздействующих на психику и поведение человека, как полагает автор, на подсознательном уровне.

Новинкою последних лет в сфере прикладной литературы стали поваренные книги, написанные такими опытными прозаиками, как Дарья Донцова («Кулинарная книга лентяйки», 2002) или Анатолий Найман («Процесс еды и беседы», 2003). Событийная основа этих сочинений, построенных на принципе «Делай, как я», пока ограничивается домашними хлопотами, но нельзя исключить, что в дальнейшем появятся книги с демонстрацией и иных знаний, навыков и умений сегодняшних VIP-персон, благодаря чему прикладная литература приблизится уже и к экстремальной словесности.

См. МУЛЬТИЛИТЕРАТУРА; NON FICTION ЛИТЕРАТУРА; ПОРНОГРАФИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПРАВОСЛАВНАЯ СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ, ЭКСТРИМ В ЛИТЕРАТУРЕ