Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Король казался парализованным. Государственная власть сама собой, без малейших усилий с их стороны перешла к представителям нации. Королевский совет был составлен из прихлебателей, людей заведомо жалких. Он не смел принимать решений не только по важным, но и по самым пустячным делам. Он по малейшему поводу обращался к парламенту, даже в тех случаях, когда парламент об этом его не просил. Когда начались гонения на католиков и был осужден на смерть католический священник Гудман, король, располагая правом помилования, не решился собственной волей сохранить ему жизнь и передал его жизнь в руки парламента. Негодующая толпа изо дня в день окружала королевский дворец и осыпала мать королевы Марию Медичи, приехавшую к дочери погостить, оскорблениями, угрозами и проклятиями. Тогда король обратился к нижней палате с запросом, может ли сия дама остаться в Лондоне, а если может, какие меры можно принять для её безопасности. Нижняя палата потребовала, чтобы Мария Медичи без промедления покинула Англию, и выдала ей десять тысяч фунтов стерлингов на путешествие. Король подчинился и тут, и Мария Медичи вскоре выехала во Францию.

Тем не менее, король Карл так же непоколебимо был убежден в неприкосновенности своей власти, как в неприкосновенности своей власти был убежден архиепископ Уильям Лод. Он уступал, но не складывал рук. Он хорошо понимал, что не может быть власти без армии. Его армия была расквартирована в Йорке. Он был от неё далеко и не мог на неё опереться. Эта армия колебалась и была готова перейти на сторону представителей нации. Там же, захватив несколько северных графств, стояла шотландская армия, дружественная парламенту. Имея такую поддержку, парламент поистине становился всесильным.

Не решаясь сопротивляться открыто, король попробовал хитростью ослабить парламент. В его казне не было денег на содержание армии, которой он всё рано не мог управлять. По этой причине он попросил парламент распустить обе армии, ведь солдаты, так долго не получавшие жалованья, способны на открытое возмущение, даже на бунт. Денег действительно не было, но эти армии нужны были парламенту как опора его новой власти, и представители нации без труда разгадали коварный маневр короля. Уильям Строд возразил:

– Филистимляне пока ещё слишком сильны, и мы не можем обойтись без союзников.

Необходимо было найти деньги не только на содержание армии, но и на самые крайние текущие нужды, без которых никакая власть не в состоянии обойтись. Единственным источником могли быть только пошлины и налоги, но именно пошлины и налоги, вводимые королем, возмущали народ, который только по этой причине и поддерживал своих представителей в нижней палате. Нижней палате пришлось решать известную задачу о волках и овцах, которая не имеет решения. На этот раз она сумела эту задачу решить. Она ввела самые умеренные налоги, которые не покрывали и самых насущных ежедневных расходов, а пошлины утвердила лишь на два месяца, с тем, чтобы позднее продлить этот срок. Главный же свой расчет она сделала на кредит. Она брала в долг у своих единомышленников, заправлявших финансами в Сити, она брала у самих депутатов, ведь многие из них были богаты, а в залог давала обещание заплатить. Обещание было неосмотрительным. С каждым займом представители нации подкатывали новую бочку пороха под основание собственной власти, ведь долги когда-нибудь придется платить, неумолимый рок на всех должников. Пока что об этом не думали: времени было в обрез.

Добытыми деньгами расплатились с солдатами, причем шотландцы получили больше чем англичане, поскольку английским солдатам, в особенности английским офицерам представители нации не доверяли с полным на то основанием. Больше того, было решено, что шотландцы, разгромив королевскую армию и захватив несколько северных графств, оказали английскому народу поистине неоценимую помощь и потому должны быть ещё особо награждены. В качестве награды им выплатили триста тысяч фунтов стерлингов, которые нижняя палата также получила взаймы. После этого начались переговоры о мире. Переговоры вели представители короля, однако с той же целью нижняя палата создала собственный комитет, и очень скоро переговоры с шотландцами само собой сосредоточились в нем. Направление переговоров было предрешено. Бенджамен Редьярд заявил, не дожидаясь их окончания:

– Мы заключили самый тесный и прочный союз между этими двумя нациями, имея в виду прежде всего истинную религию, стремясь поднять величие короля, обеспечивая мир королевству, несмотря на зависть всех его зложелателей и врагов.

Комитеты создавались один за другим, главным образом из сторонников Пима и Гемпдена. В них передавались на рассмотрение неотложные вопросы государственной жизни и церкви. Кромвеля не оставляли без внимания оба вождя оппозиции. Его ввели в комитет по разбору жалоб на осушителей болот, в комитет по пересмотру приговоров, в смутные годы неограниченной власти короля Карла и архиепископа Лода вынесенные Звездной палатой и Высокой комиссией, и в подкомитет по делам религии. Все три были чрезвычайно важны для него. Ему предоставлялась возможность исполнить обе обязанности: защищать правду Господню и охранять национальные интересы. Он с энтузиазмом исполнял и ту, и другую.

Именно правда Господня в те дни приводила в смятение и смущала умы. Национальные интересы были ясны. Оппозиция горела желанием искоренить злоупотребления и беззакония, которые одиннадцать лет творились королем и его окружением, и в своем желании была едина и неколебима. Король и его окружение, правда, не проявляя должной энергии, хотели, напротив, сохранить прежний порядок вещей, когда неограниченная королевская власть поступала так, как считала необходимым и благоразумным, что оппозиция именовала злоупотреблениями и беззаконием. О правде Господней никто договориться не мог.

Одни стояли за сохранение в полной неприкосновенности епископальной церкви и власти епископов, другие выступали против епископальной церкви и власти епископов, однако одним этим решающим разногласием не могла ограничиться ни одна из сторон. Самые искренние, самые фанатичные приверженцы епископальной церкви и власти епископов, последователи и ученики архиепископа Лода, ни на минуту не сомневались, что эта власть покоится на божественном праве. Менее убежденные, веровавшие более по привычке или в силу необходимости, никакого божественного права в этой власти не видели, по их мнению, власть епископов была учреждением человеческим и важнейшей опорой абсолютизма, стало быть, её надо поддерживать всеми возможными средствами, чтобы сохранить неограниченную монархию в Англии, а вместе с ней свои привилегии и приятное положение при дворе. Не меньше было и тех, кто предлагал отстранить епископов от общественных и государственных дел, но, в соответствии с обычаями, принятыми законами и нуждами государства, во всей полноте сохранить их духовную власть.

Куда более острые разногласия раздирали сплоченные ряды оппозиции. Люди обеспеченные и титулованные поддерживали епископов, не по убеждению, а по лености ума и привычке, стало быть, поддерживали без большого энтузиазма. Люди образованные прежде всего нападали на божественное право, которые якобы осеняет каждое движение, каждое слово епископа. Они не находили в нем философской основы. Его невозможно, по их мнению, доказать, опираясь на достижения науки и доводы разума, из чего следует, что всякая церковь, как земное учреждение, не обладает ни божественным правом, ни абсолютной законностью. Оно изменялось в зависимости от места и времени, следовательно, может изменяться и впредь. Право реформировать церковь они предлагали передать представителям нации. Именно они должны, исходя из общественных интересов, решить, уничтожить или сохранить власть епископов в Англии. Пуритане и пуританские проповедники все эти досужие разглагольствования встречали в штыки. В епископальной церкви они видели противное Господу идолопоклонство и не искорененное наследство папизма. С фанатичным упорством, таким же непреклонным, как фанатическое упорство приверженцев архиепископа Лода, они отвергали литургию и пышность богослужения, которые, по их непреклонному убеждению, осуждались Евангелием. Им мила была евангельская простота первоначального христианство и свободные выборы самой общиной своих проповедников.

С каждым днем борьба течений становилась всё жарче. Из лондонского Сити в начале декабря поступила петиция, которую будто бы подписало около пятнадцати тысяч финансистов и торговых людей. Для процветания ремесла и торговли им нужна была дешевая церковь, и они требовали полного упразднения самого института епископства, этого «древа прелатства с корнем и ветвями». Почти в те же дни приблизительно семь тысяч служителей церкви предложили, тоже петицией, ограничить светскую власть, которой епископов наделили архиепископ Лод и король, в особенности пресечь их самовластие в церковных делах и устранить их от распределения церковных доходов, которые они распределяют главным образом между собой. Как только об этих предложениях стало известно, из девятнадцати графств поступили петиции, под которыми стояло будто бы сто тысяч подписей: графства требовали оставить епископов и епископальную церковь в неприкосновенности. Судя по всему, эти подписи были организованы самими властями, светскими и духовными. Они пытались сохранить вои доходы и свое положение. Далеко не все верующие соглашались их поддержать. В графствах возникли волнения. Пуритане пытались разрушить предметы идолопоклонства, как они именовали иконы и ризы. К епископам и проповедникам, поставленным ими, применялось насилие. Их избивали и изгоняли из храмов.

Палата лордов в подавляющем своем большинстве стояла стеной за епископальную церковь. В нижней палате воцарился разброд. Как только там возникали прения по церковным вопросам, возникала сумятица. Мнения одних и тех же лиц ежедневно, порой ежечасно менялись. Во всем прочем единая оппозиция тотчас разваливалась. Её вожди колебались. Пим и Гемпден публично выражали свое предпочтение пуританам и нередко поддерживали их самые радикальные предложения, однако в душе они противились переменам в церковном устройстве и готовы были оставить епископам одну духовную власть. Только раз обе палаты сумели объединиться, осудив стихийные, противозаконные нападения разгневанных прихожан на епископальные церкви. Однако два дня спустя стало известно, что во многих местах индепенденты открыто возобновляют собрания верующих. Тотчас лорды, не поставив в известность представителей нации, вызвали к решетке их представителей и сделали им замечание. Тогда, спустя несколько дней, оскорбившись этим, как им представлялось, самоуправством, представители нации отправили в графства своих эмиссаров, поручив им выносить из церквей иконы, распятия, жертвенники и все прочие предметы идолопоклонства. Эмиссары, не имея решения обеих палат, возглавили стихийное движение верующих. Под их руководством началось массовое разорение и разграбление епископальных церквей, что не могло не вызвать возмущения лордов и впавших в уныние приверженцев короля.

Оливер Кромвель, один из немногих, не ведал ни малейших сомнений в любом вопросе, который касался правды Господней. Он горел лютой ненавистью к тем церковным порядкам, которые много лет насаждались архиепископом Лодом. Он требовал, чтобы в подкомитете по делам религии со всей тщательностью разбиралась каждая жалоба со стороны пуритан и чтобы виновные в их притеснениях понесли наказание. Он защищал проповедников, изгнанных с кафедр властью епископов, рассматривал их жалобы на притеснения и гонения, обрушивался в гневных речах на их притеснителей. По этой причине он активно поддерживал жалобы против епископа Мэтью Врена. По этой причине он безоговорочно поддержал петицию о корнях и ветвях, которая требовала без промедления упразднить епископство и всего того, что связано с ним, чтобы без промедления учредить правильное управление церковью, «в согласии со словом Божиим». Во время обсуждений «Акта об отмене суеверий и идолопоклонства и о лучшем поддержании истинного богослужения», который разрешал прихожанам любого прихода самим избирать проповедника по своему усмотрению, разгорелись, пожалуй, самые жаркие споры. Вопрос всем казался слишком принципиальным. Власть короля так тесно была связана с властью епископов, что одна не могла обойтись без другой. На это важное обстоятельство обратил внимание один из приверженцев короля:

– Если мы установим равенство в церкви, мы должны будем прийти и к равенству в государстве, ибо епископы являются одним из трех сословий, составляющих государство, к тому же они имеют свой голос в парламенте.

Взрыв ярости точно подбросил Кромвеля с места. Он убежден, что епископы такие же слуги Господа, как любой англичанин. Срывавшимся голосом он закричал:

– Как бы не так! Откуда выкопал этот джентльмен резон для столь нелепых предположений и выводов? Я такого резона не знаю!

Ярость Кромвеля возбудила палату. Его противники вскакивали с мест и тоже кричали, едва ли слыша друг друга:

– Как смеет он так говорить! Это язык, не допустимый в парламенте! К решетке, к решетке его! Пусть принесет нам свои извинения!

Председатель напрасно стучал своим молотком. Шум нарастал. Тогда со своего места поднялся Джон Пим. Его авторитет был так велик, что шум стал понемногу стихать. Дождавшись тишины, ощутив, что внимание всех обратилось к нему, он веско, уверенно объявил:

– Если джентльмен произнес что-то, что вызывает у вас возражения, пусть он объяснится, но не у решетки, а со своего места.

Тотчас Холз его поддержал:

– Чего ради вызывать к решетке по малейшему поводу? Пусть оправдается с места!

Кромвель легко впадал в ярость, однако сила воли его была велика, он умел во время себя обуздать. Краска сошла с его лица. Он побледнел. Теперь ярость жгла его сердце, но он заговорил рассудительно:

– Я не понимаю, почему джентльмен, который только что говорил, заключает о равенстве в государстве из равенства в церкви. Я также не вижу необходимости в высоких доходах епископов. Больше того, сейчас я больше, чем когда бы то ни было, уверен в том, что не существует права, по которому епископу предоставляется решающий голос в делах веры. Впрочем, понятно, что епископы защищают себя: они, как и римские иерархи, не могут отказаться от своего положения!

Пуритане одобрительно зашумели. Их противника не к чему было придраться. Нижняя палата приняла резолюцию, которая разрешала верующим избирать своих проповедников. Палата лордов отказалась одобрить её.

С тем же энтузиазмом, с той же непримиримой горячностью восставал он за возвышение власти парламента, который один мог поставить предел злоупотреблениям и беззакониям со стороны короля. Оппозиция настаивала на том, чтобы обе палаты король созывал каждый год. Оливер Кромвель был среди выступающих, поддержавших эту идею, которая должна была привести к равновесию обеих властей. Её сторонники множились. Законопроект о ежегодном созыве парламента был внесен девятнадцатого января 1641 года. Казалось, за него готово было проголосовать большинство.

Этому помешали интриги. Приверженцы короля скоро заметили, как едина, сплочена и сильна оппозиция в обсуждении государственных дел и как она раздроблена и слаба в религиозных делах. Королю посоветовали привлечь на свою сторону вождей оппозиции, предложив им высокие посты в государстве, как в вое время было проделано с Томасом Уентвортом графом Страффордом. Если они согласятся, нижняя палата будет парализована новыми сварами, и закон о ежегодном созыве парламента невозможно станет принять.

Роль посредника принял на себя граф Френсис Рассел Бедфорд, лидер оппозиции в палате лордов. Он был человеком умеренным и по этой причине пользовался большим уважением в обществе и влиянием в обеих палатах, большинство которых не было склонно к крайним, решительным мерам. В его доме часто собирались представители оппозиции, как верхней, так и нижней палаты и в непринужденной беседе обсуждали те предложения, которые считал возможным сделать король.

Король предлагал поставить во главе нового министерства самого графа Френсиса Рассела Бедфорда, вождь оппозиции в верхней палате. Канцлером казначейства мог бы стать Джон Пим, вождь оппозиции в нижней палате. Джона Гемпдена, другого вождя оппозиции в нижней палате, готовы были пристроить в воспитатели принца Улльского. Холзу предназначалось место государственного секретаря, а Оливера Сент-Джона ещё до заключения сделки назначили генеральным прокурором. Таким образом, вся головка оппозиции верхней и в особенности нижней палаты оказывалась на службе у короля и по своему новому положению просто-напросто была бы вынуждена покинуть ряды оппозиции, как одиннадцать лет назад это сделал Томас Уентворт.

Соблазн был слишком велик. Реальная власть уже принадлежала парламенту, однако эта власть была зыбкой, поскольку она не опиралась на силу закона, по закону властью располагал только король. Согласившись занять предложенные им посты в министерстве, вожди оппозиции могли получить законную власть, а законная власть всегда лучше самозахвата и самозванства. Собственно, легко и просто они могли идти прямо к цели, в силу сложившихся обстоятельств поставленной ими перед собой: опираясь на законную власть, они могли защитить нацию от злоупотреблений и беззакония короля. Да и сами по себе министерские портфели были заманчивы для многих из них: ведь власть чарует тем более, чем менее у претендента прав на неё.

И Бедфорд, и Пим, и Гемпден, и Холз вступили в переговоры и были не прочь принять предложение короля. Но их одолевали сомнения. Поступив на королевскую службу, они теряли власть над парламентом, который счел бы их поступок предательством, а без парламента министерские портфели уже не имели цены. Кроме того, предлагая портфели, король ставил условия, в сущности, не исполнимые: им вменялось в обязанность спасти Страффорда и епископальную церковь, тогда как Страффорд был обречен, а власть епископальной церкви таяла с каждым днем под давлением пуритан. А главное, они не верили слабому, безвольному королю, который, вопреки всем своим обещаниям, уже позволил арестовать и заточить в Тауэр своего самого преданного и самого активного приверженца Страффорда.

Вожди оппозиции были умные люди. Они попытались найти приемлемый выход из затруднения и нашли его без особенного труда. Они согласились смягчить законопроект, уже поступивший на обсуждение нижней палаты: пусть парламент созывается не позднее трех лет после роспуска своего предшественника, однако он должен будет собраться даже в том случае, если король откажется созвать его или станет противиться его созыву. Представители нации спорили почти месяц, спорили бурно, до хрипоты, и пятнадцатого февраля 1641 года все-таки приняли этот основополагающий акт. Теперь вожди оппозиции в любом случае могли рассчитывать на поддержку парламента или возвратиться в него, в случае расхождения с королем. Теперь они могли войти в министерство, и, по всей видимости, вошли бы в него, если бы в это самое время король не попытался их обмануть.

Армия стояла в Йорке, и армия была недовольна, однако возмущалась она не королем, который долгое время не платил жалованье солдатам и офицерам, она возмущалась парламент, который жалованье им заплатил. Солдаты, конечно, молчали. Офицеров оскорбило то предпочтение, которое парламент отдал шотландцам, их победителям, что уязвляло вдвойне. Они говорили:

– Если шотландцам стоит только попросить денег, чтобы их получить, то мы сумеем получить их сами.

Заговор не мог не возникнуть. Недовольные офицеры были готовы предложить королю, который им не платил, свои услуги против парламента, который им все-таки заплатил, они только не знали, что предложить. Заговор ограничивался общим неопределенным брожением, пока об этом брожении не узнал фаворит королевы. Самых недовольных он пригласил в Уайт-Холл и представил их королеве. Королева пожаловалась на тяжкое положение короля, ловко выразила сожаление о той несправедливости, которую совершил парламент в отношении армии, безоглядно льстила рядовым офицерам, которых возносило до небес само присутствие королевы, для них это была высшая честь. Она вверяла им судьбу короля и судьбу государства.

Офицеры были готовы взять в свои руки ту и другую. Оставалось скомандовать, налево или направо или кругом. Только вот королева не знала, какую команду подать. Этого не знал и её фаворит. Этого не знал сам король. Потянулись переговоры, опасные, но бесплодные. Тайные агенты обеих сторон скакали из Йорка в Лондон и из Лондона в Йорк. Между солдатами ходили возмутительные памфлеты, полные пустых возвышенных слов. Самые решительные предлагали единственный сколько-нибудь действенный выход из положения, которое пока что не стало критическим: армия идет в Лондон и разгоняет парламент, ведь парламент не имеет армии и не сможет себя защитить.

Король мог распустить парламент одним своим словом: его слово всё ещё было законом. У него не хватало духу это слово сказать. Не хватало у него духу отдать приказ офицерам, которые были готовы его поддержать. Король по-прежнему колебался. Ему очень хотелось избавиться от парламента, но избавиться как-нибудь так, чтобы парламент сам избавил его от себя.

После долгих раздумий он принял самый бестолковый, самый глупый проект, который в этих обстоятельствах можно было придумать. Армия не выступает из Йорка, армия не разгоняет парламент, армия всего лишь направляет в парламент петицию, в которой угрожает его разогнать, если он не оставит в покое церковь и короля и не распустит сам себя по домам. Королю чрезвычайно понравился именно этот глупый проект. Король одобрил его. Больше того, под текстом петиции он собственной рукой начертал начальные буквы своего королевского имени в знак полного своего одобрения.

Впрочем, и буквы не помогли. Заговорщики транжирили бесценное время в пустых разговорах. Пьяные офицеры болтали о заговоре в тавернах, и слухи о нем стали доходить до парламента. В нижней палате тоже были младшие офицеры, которые кое-что знали о заговоре или принимали участие в нем. Наконец один из заговорщиков, не выдержав страха разоблачения, явился к графу Беддфорду и всё ему рассказал.

Теперь вожди оппозиции были оскорблены, оскорблены подло и низко. Король привечал их, предлагал им портфели, а сам плел заговор против парламента, который ставил под удар не только их положение, но их свободу и жизнь. Им поневоле приходилось выступить первыми. Они открыто перешли на сторону пуритан, самых решительных и фанатичных противников церкви и короля. Это обеспечило им полную поддержку нижней палаты. Графу Страффорду, сидевшему в Тауэре, было предъявлено обвинение в государственной измене. На двадцать второе марта был назначен открытый судебный процесс.

Война ещё не была объявлена, но война уже началась.