Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Айртон что-то резко и страстно ему возразил. Полковник Ренборо вскочил и закричал, что гражданская война уже нарушила все несправедливые и бесчестные обязательства. Сделался содом.

Кромвель закрыл собрание до утра, но всё же нашел нужным сказать, что его несправедливо обвинять в приверженности какой-либо одной идее, к какой-либо определенной форме правления, ибо, по его убеждению, хороша та форма правления, которая своевременна, а своевременно, по его мнению, то, чтобы законы издавал не король, а парламент, который опирается на волю народа.

Было уже слишком поздно. У собравшихся уже не было сил и желания что-нибудь возразить.

Они разошлись.

Утром двадцать девятого октября, в восемь часов, они встали на общий молебен, как это делали всякий раз накануне сражения. Однако накануне сражения они молили Господа даровать им, многогрешным, общую победу над общим врагом. В тот час, накануне собрания всеми избранного Совета армии, каждый молил Господа дать победу только ему одному, победу над теми, кто ещё вчера был его товарищем по оружие. Молитва успокоила их, но Господь не даровал им успокоения. Кромвель и Ренборо обменялись приветствиями, точно накануне один не оскорблял другого, а другой не отвечал на оскорбленье угрозой. Айртон сказал длинную проповедь. Она посвящена была Господу:

– Мне нет дела до обязательств, которые приняла на себя армия, как таковых. Я смотрю на армию, как на носительницу имени Господа, собравшуюся для защиты интересов народа Божия, то есть интересов самого Господа, Его чести, то есть свободы, благополучия и счастья Его созданий. И я думаю, что Господь только поэтому находится среди нас, ведет нас, посылает нам победу и радуется возможности проявлять в нас Свою мощь.

Верно, ночью он не только молился, но долго беседовал с Кромвелем. Он повторил его мысли:

– Вопрос о том, будет ли в Англии король, будут ли лорды, я считаю праздным, пустым. Это мне всё равно. Что угодно Господу, то я и приму. Если Господь пожелает уничтожить не только королей и лордов, но и всякие общественные различия, нет, даже больше, всякую собственность, то и тогда, если в этом увижу руку Его, я не стану противодействовать, а смиренно склонюсь перед Ним.

Подполковник Уильям Гофф почел нужным поделиться с присутствующими теми мыслями, которые посетили его в эту ночь. Мысли были тяжелыми, он не спал, и не успокоится до тех пор, пока не выскажет их. Он размышлял об Антихристе и о том месте из Апокалипсиса, где говорится о передаче земными царями своей власти зверю, что и случилось, когда земные цари передали свою власть римскому папе. Это его так испугало, что от Апокалипсиса он перешел к Книге Чисел, именно к тому её месту, где описывается, как иудеи роптали против Моисея, Калеба и Иисуса Навина, вопреки их приказанию вошли на вершину горы и были рассеяны амалекитянами и хаанитами. На этом его размышления прервал сон. Он сам не очень понимал, что означали его размышления, присутствующие тоже не поняли и не хотели понять. Правда, кое-кому показалось, что в Лице Моисея, Калеба и Иисуса Навина подполковник Уильям Гофф увидел Кромвеля и Айртона, даже, может быть, и себя самого, однако молебен и без того затянулся, и присутствующие поспешили возвратиться к насущным делам.

Члены Совета армии расселись по длинным дубовым скамьям, расставленным в прохладном помещении церкви. Их представители поднялись на алтарное возвышение. Кромвель дал слово секретарю Кларку. Кларк неторопливо и громко прочитал «Народное соглашение», в котором излагалась новая конституция. Однако заканчивалось «Народное соглашение» не призывом к согласию, а угрозой и вызовом:

– «И мы объявляем всё вышеприведенное нашими прирожденными правами, которые мы решили отстаивать всеми силами от каких бы то ни было посягательств. Нас обязывает к тому не только кровь наших предков, которая часто лилась напрасно с целью завоевания свободы, но и наш собственный горький опыт. Ибо, хотя мы долго ждали и дорого заплатили за возможность провозгласить эти ясные принципы управления государством, мы всё ещё вынуждены для установления мира и свободы зависеть от того человека, который стремился держать нас в оковах рабства и навлек на нас эту жестокую войну».

Кромвель молчал. Он понял этот выпад в сторону короля, его поняли все. Он тоже считал поведение короля если не преступным, то глупым и не хотел говорить. Уже в первый день он увидел по разгоряченным лицам и разгоряченным речам, как нынче шатко и ненадежно положение короля. Возмущение против него могло закончиться смутой, но и его низложение должно было, по его твердому убеждению, тоже закончиться смутой. Он размышлял новью, он размышлял и теперь. Он советовался с Айртоном, но и Айртон не смог ему ничего подсказать. Выхода не было. Оставалось отводить собравшихся в сторону, чтобы они хоть на время забыли про короля. И Айртон спросил как раз о том, что не имело прямого отношения к королю:

– Могу ли я заключить из ваших слов, что все должны иметь равные голоса при выборе представителей?

От нетерпения агитатор Петти вскочил:

– Да, да, именно так! Мы полагаем, что все граждане, не утратившие прав гражданства, должны пользоваться равным правом голоса!

Его поддержал полковник Ренборо, обстоятельно и спокойно:

– Безусловно все! Беднейший и ничтожнейший человек в Англии должен обладать теми же правами, как и самый высокопоставленный лорд. Вообще никто не обязан подчиняться правительству, в избрании которого он не участвует своим голосом.

Это была декларация, заявление принципа, Айртон возразил как юрист:

– Вы стоите не на почве гражданского права, а на почве права естественного, которого я не признаю. Мне думается, что общего для всех права нет По моему убеждению, никто не имеет права распоряжаться государственными делами, кроме тех, у кого есть постоянные и прочные интересы, связанные с существованием государства. Именно эти лица, взятые вместе, по существу и представляют собой государство, и, следовательно, только они должны избирать своих представителей.

Кто-то крикнул из зала:

– Кто эти люди?

Айртон ответил:

– Это люди, у которых находится вся земля, и люди, входящие в корпорации, в руках которых находится вся торговля и ремесло. Те же люди, которые ничем не владеют, по праву рождения имеют право только на то, чтобы им не отказывали в воздухе, местопребывании на земле, в праве передвигаться по дорогам, в праве жить среди нас.

Полковник Ренборо рассмеялся в ответ, но его смех был недобрым:

– Между тем, в законе, данном нам Господом, нигде не сказано, что лорд имеет право избирать двадцать представителей, джентльмен двух, а бедный человек ни одного. Зачем же Господь дал человеку разум, как не для того, чтобы употреблять его на обсуждение государственных дел и на право голоса, даже при отсутствии недвижимой собственности, приносящей сорок шиллингов в год?

Гражданское право столкнулось с правом Божественным, которое понималось как право естественное. Айртон этим не был смущен:

– Но если вы стоите на почве права естественного, скажите же мне, какую разницу вы видите между правом голоса и правом получать свое содержание от государства?

Новый голос из зала:

– Никакой! Все люди рождаются свободными!

Кто-то ещё его поддержал:

– Это почему один англичанин, рожденный свободным, имеет недвижимость, а его сосед не имеет ничего?! Почему младший сын не наследует наравне со старшим?

Вопросы были проклятые. Разумным путем разрешить их было нельзя. Всеобщее избирательное право ещё можно было бы как-то понять и принять, но как было понять и принять различие собственности, богатство и бедность, роскошь и нищету. Тут разум молчал. На его место вырвались страсти:

– Тот, кто стоит на почве естественного права, должен отринуть и собственность!

– Ну нет, у нас нет и мысли, чтобы разрушить собственность. Собственность установил Господь своей заповедью «не укради». А что касается вас, зачем вы хотите уверить всех, что мы стоим за анархию?

– Анархия не вытекает из «Народного соглашения»! Правда, из него можно заключить, что мы против лордов и короля. Правда и то, что когда я увижу желание Господа уничтожить и лордов, и короля, и проклятую собственность, я буду доволен. Но до уничтожения власти короля и лордов, я думаю, мы доживем, а до уничтожения собственности вряд ли. А выборы, мне кажется, все согласны, должны быть более полными и равными. Как раз это поможет лучше сохранить собственность.

– У нас пять на одного, кто не имеет собственности! Что же, всем им дать право избирать представителей? Так они выберут таких же, как они сами, и собственность упразднят! Все правительства создаются свободным соглашением народа. Никто не должен подчиняться такому правительству, в избрании которого он не участвовал!

– Мы воевали, мы рисковали жизнью, чтобы восстановить наши прирожденные права! А из рассуждений, которые мы слышим здесь, вытекает, что прирожденные права вовсе не существуют! Мы, солдаты, не имеем в своей стране никакой собственности, но мы имеем прирожденные права! А здесь выходит так, что человек, который не имеет собственности, не имеет и прав! Удивляюсь, как нас могли до такой степени обмануть!

Сексби с горящими глазами обращался к Кромвелю:

– А вам я вот что скажу: я решил своего прирожденного права не отдавать никому! Что бы из этого ни вышло, что бы об этом ни думали, я его никому не отдам!

Полковник Ренборо неожиданно его поддержал:

– Я вижу, что мы не получим никаких прав, пока не уничтожим собственность. В самом деле, за что всё это время сражался солдат? Он сражался, выходит, за то, чтобы поработить самого себя, чтобы добиться власти для богатых, для людей с состоянием? Чтобы самого себя обратить в вечного раба?

Сколько он ни молчал, очередь дошла и до него. Кромвель встал. Он старался быть спокойным и твердым, однако решение так и не было найдено им. Он только видел, как под бременем проклятых, неразрешимых вопросов надвигается смута. Он должен был её предотвратить, это было, как он чувствовал, веление Господа. Он сказал:

– Признаюсь, что из всех произнесенных речей больше всего мне не понравилась речь мистера Сексби. Она слишком проникнута страстью. Я хотел бы, чтобы мы воздержались от этого. Ведь мы сошлись, чтобы прийти к соглашению ради безопасности государства. Так не станем тратить времени на пустые споры и обратимся к решениям.

Согласие, согласие! Это было его убеждением, но с каждым словом он чувствовал, что произносит пустые слова, что его слушают, не слышит никто. Он смотрел прямо перед собой. Была тишина, и он продолжал:

– Все согласны, что избирательный закон должен быть изменен. Но как его изменить, как улучшить его? Если мы будет здесь спорить, это продлится до бесконечности и мы ни к чему не придем. Лучше передать это дело в согласительную комиссию. Пусть согласительная комиссия выработает проект.

Люди кричали до хрипоты, и люди устали. Им хотелось отдышаться, передохнуть. Никто из них не отказался от своего мнения, но они согласились: пусть комиссия выработает проект, ведь они могут доспорить потом.

Заседание комиссии было решено не откладывать. Она собралась тридцатого октября и заседала весь день. Скопище людей всегда действовало на Кромвеля удручающе, он нередко робел и сбивался и не всегда говорил то, в чем был убежден, сбиваясь на общее мнение. В комиссии он был раскован. В тесном кругу он был сам собой. Мало кто мог противостоять его энергии и силе его убеждения. Он все-таки уступал, это был его принцип, однако уступал в пределах разумного. Под его председательством комиссия выработала довольно сносные условия соглашения между левеллерами и индепендентами, солдатами и офицерами, малоимущими и владельцами собственности.

Короля и лордов было решено сохранить. Сессия парламента могла продолжаться не более двух лет, затем следовали новые выборы. Между сессиями парламента вся власть передавалась Государственному совету, и король, таким образом, лишался возможности созвать параллельный парламент.

Труднее пришлось с избирательным правом. Чтобы не затягивать споры, согласились, что парламент сам определит круг лиц, которые могут посылать в него своих представителей, однако он был при этом обязан учесть заслуги всех тех, кто сражался за него в годы гражданской войны. Комиссия также высказывала свое пожелание, чтобы парламент как-нибудь более равномерно распределил число представителей нации между графствами. Бывшие сторонник короля лишались права голоса на пять лет.

Казалось, должно было настать примирение. Однако ночью в лагерях, где стояли полки, распространился слух, что король ведет переговоры с шотландцами и что королю готовят побег. Говорили даже о том, что во время охоты шотландские комиссары приготовили в лесу пятьдесят лошадей и уговаривали короля бежать вместе с ними на север, где они могли через несколько дней укрыться в Шотландии. Король отказался, возможно, из страха снова оказаться у шотландцев в плену, но это уже ничего не могло изменить. Лицемерие короля, его наклонность к предательству становилась очевидной для всех. Солдаты не спали, переговаривались и возмущались.

Первого ноября вновь собрался Совет армии, чтобы обсудить согласительный документ. Агитаторы были крайне возбуждены. Не успел Кромвель объявить, что вопрос о короле и о форме правления следует передать на рассмотрение нижней палате, решения которой имеют силу закона, как его голос был заглушен. Ему кричали, что восстановление короля несовместимо с принципами свободы. Явственней всех слышалось заявление Сексби:

– Я полагаю, что мы, восстановив короля, пошли бы против воли Господней.

Это было уже чересчур. Кромвель был генералом. Всякое нарушение дисциплины возмущало и оскорбляло его. В армии должен быть строгий, строжайший порядок, иначе это не армия. Он заговорил резко и гневно, точно во время похода:

– Повторяю, это дело парламента, а теперь хочу говорить о положении в армии. От неё продолжают поступать декларации. Приказы главнокомандующего относительно собраний не исполняются. Дисциплина, военная дисциплина нынче забыта. Я считаю, что никакое отдельное лицо, никакая отдельная группа в армии, не имеют права созывать собрание роты или полка и ни в какой мере не могут освобождать армию от приказов главнокомандующего. Для армии это погибель. Вы должны понять, что мы зарежем сами себя, если перестанем повиноваться законам войны. Армия должна заниматься своими делами, как парламент своими, иначе это не армия и не парламент.

Он увидел, что армия перестала ему подчиняться, что он её потерял. Агитаторы вскакивали с мест и кричали то все вместе, то каждый в отдельности, но у всех на языке было одно: король и лорды не должны иметь никаких прав! Он пробовал их уговаривать, грозил, хотя чем он мог им грозить, опять уговаривал, призывал к согласию и примирению. Всё было напрасно. Капитан Бишоп кричал:

– Мы все тут стараемся оградить того самого Кровавого Человека и те основы его тирании, против которых Господь с небес дал знамения, столь очевидные! Я уверяю, это приведет нас к погибели!

Уайдлмен его поддержал:

– Разве это разумно и справедливо – наказывать смертью тех, кто, повинуясь приказам, вел войну, а потом говорить о милосердии к тому, кто затеял её? Не я один думаю, что сохранение короля или лордов несовместимо с безопасность государства!

Совет армии удалось отложить ещё на несколько дней, однако ни успокоение, ни согласие не нисходило в сердца. Не успели заседания возобновиться, как агитаторы потребовали избирательного права для всех, за исключением нищих и слуг, причем так и осталось неясным, имеется ли в виду только прислуга или все те, кто получает жалованье за службу, в их числе и рабочие и сами солдаты. Газеты не без удовольствия сообщали, что Кромвель и левеллеры способны так же легко примириться, как огонь и вода, что он поддерживает власть олигархии, тогда как они стремятся учредить власть народа.

Терпение Кромвеля лопнуло. Восьмого ноября он приказал агитаторам разойтись по полкам. На одиннадцатое ноября было назначено собрание Совета армии, который теперь состоял из одних офицеров. Кромвель надеялся, что офицеры дисциплинированней и благоразумней солдат, что с ними легче будет достигнуть согласия. Он ошибался. Многие офицеры уже соглашались с солдатами, что означало полное разрушение армии. Полковник Харрисон выступил с обвинительной речью, в которой потребовал судить короля и вновь называл его Человеком крови, что уже становилось обычным, как только речь заходила о короле. Носились слухи, что солдаты готовятся захватить короля, как незадолго перед тем это сделали офицеры. Кромвель поспешил предупредить об этом кузена Уолли:

«Дорогой Уолли! Здесь ходят упорные слухи о том, что готовится покушение на особу его величества. Умоляю вас позаботиться об усилении охраны, чтобы не дать совершиться столь чудовищному деянию».

Уолли ответил, что король бежал.

Кромвель был растерян, даже испуган. Куда скрылся этот всем до крайности надоевший, беспокойный, неудачливый человек? С кем заключил новый союз против парламента, против армии, против Англии? Где он, во Франции или в Шотландии? С кем предстоит воевать, со всей Европой или только с шотландцами? Воевать немедленно или имеется немного времени для подготовки? И как воевать с армией, где солдаты перестали повиноваться своим офицерам, которой фактически нет?

Растерять, даже испугаться было немудрено. Однако он рассудка не потерял. Напротив, как всегда в минуты опасности его разум работал четко и ясно. Ровно в полночь он сообщил председателю нижней палаты об исчезновении короля. Он отдал приказ провести смотр армии не в один день, как было намечено, а в один и в разных местах, не более пяти полков одновременно, так легче справиться с ними и восстановить дисциплину, такую необходимую перед лицом новой опасности. Он выслушал доклад полковника Эдуарда Уолли, который должен был как зеницу ока беречь короля.

Уолли заверил его, что берег и очень берег. Охрана была усилена, посты умножены, с территории замка мышь не могла проскочить, самые подозрительные вельможи были удалены, в том числе Беркли и Эшбернгем, сношения с внешним миром сведены до необходимого минимума, вся переписка просматривалась. Правда, несмотря ни на что до короля доходили какие-то слухи о волнениях в армии, в особенности о том, что армия настроена против него. Приходили даже записки, которые предупреждали его, что его хотят похитить или убить. Уолли об этом знал и несколько раз пытался уверить его величество, что охрана надежна и что она не допустит покушения на него. Но его уверения не помогали. Король отвечал, что и прежде охрана казалась надежной, а появился корнет, и охрана предала своего короля. Он стал беспокоен. Ему всюду мерещились дурные приметы: то охота не удалась, то лампа погасла, то ночь омрачил дурной сон. Особенно худо стало ему, когда до него дошел слух о каком-то пророке, который будто бы прибыл из немецких земель. Этот пророк будто бы явился на совет агитаторов, объявил себя посланцем небес, но не успел он заговорить о примирении армии с королем, как агитаторы вспылили и прогнали его. Когда пришла последняя записка от Кромвеля, Уолли показал её королю и ещё раз заверил его, что и генерал и он сам сделают всё, чтобы оградить его личность от каких бы то ни было покушений. Король поблагодарил. Посты были утроены. Сам Уолли глаз не смыкал. Однако никто не знал тайны замка так, как знал их король. Он оставил письма и с одним слугой потайным ходом вышел прямо из спальни за оцепление в лес. Там его ждали, если судить по следам, два всадника с лошадьми. Король сел верхом и исчез. Одно письмо было адресовано лично Уолли. Король благодарил его, уверял, что он не виновен в побеге и просил беречь картины и обстановку. Это было всё, что Уолли мог рассказать.

После доклада лучше не стало. Его тревожила неизвестность. Три дня были, может быть, самыми смутными и тревожными за всё последнее время. Нервы были напряжены до предела. Пятнадцатого ноября ранним утром он выехал вместе с Ферфаксом к Уэру, где был назначен смотр первых полков. Они ехали в полном молчании, гадая, что ждет их там, впереди. Они поднялись на холм. Внизу на широком убранном поле стояли полки. Их было больше, чем было приказано. Группа старших офицеров ждала в стороне. Когда они приблизились к ней, им доложили, что приказ нарушили полковники Гаррисон и Роберт Лильберн. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что полки охвачены мятежом. На многих шляпах белели листки. Оказалось, что многие прикололи текст «Народного соглашения» в знак непреклонности своих требований, на других шляпах красовался девиз «Свободу Англии! Права солдатам!»

Какие права, когда завтра может быть бой? Как повести этих солдат за собой? И пойдут ли они? А полковник Ренборо отделился от мятежных рядов и с вызывающим видом поскакал по направлению к Кромвелю и Ферфаксу. На его лице красовалась насмешливая улыбка. В руке он держал всё тот же текст «Народного соглашения». Он намеревался вручить его генералам и перед лицом непокорных солдат потребовать республики и низложения сбежавшего короля.

Кромвель повернул голову в сторону адъютантов. Слава Господу, адъютанты ещё повиновались ему. Один из них поскакал навстречу полковнику, оттеснил его своей лошадью и вырвал листок. Ренборо опешил. Полки зашумели. Делая вид, что не обращают на это внимания, Ферфакс и Кромвель тронули своих лошадей и начали смотр. Первый полк был спокоен. Ферфакс спокойным голосом сказал несколько слов. Он призвал солдат покончить с недовольством и сходками и подписать присягу Военному совету и своим командирам. Текст присяги был тут же оглашен и предъявлен. Солдаты прокричали приветствие. Бумага пошла по рядам.

Присягу приняли все пять полков. Можно бы было облегченно вздохнуть, но впереди стояли мятежники. Генералы приблизились к полку полковника Гаррисона. Их встретили ропотом и отдельными выкриками. Кромвель перекрыл шум и приказал снять неположенные украшения с солдатских форменных шляп. Солдаты замялись, но покорились. Листки были сняты. Присяга была принята.

Полк Роберта Лильберна был настроен иначе. Солдаты смотрели враждебно и не встретили приветствием своего генерала. Кромвель приподнялся на стременах и выкрикнул хрипло приказ снять со шляп возмутительные бумаги, сделать кругом и тихо-мирно возвратиться в свой лагерь. Солдаты не шевелились. Только их лица твердели, и в глазах блестела решимость.

Всё решал один миг. Упусти он этот миг, и вспыхнет уже открытый мятеж, и кто знает, сколько полков поддержат его, и кто знает, пойдут ли те, кто только что принял присягу, против товарищей, а если пойдут, кто знает, сколько бессмысленной крови прольется на этом мирном, сыром, только что убранном поле близ маленького английского городка?

Он не упустил этого мига. Он дал шпоры коню. Конь взвился на дыбы. Солдатские лошади в испуге шарахнулись в сторону. Он выхватил шпагу и ринулся вперед, на смешавшиеся ряды, сбивая тех, кто не успел увернуться, другой рукой срывая проклятые прокламации, яростно, безумно крича:

– Хватайте! Хватайте! Зачинщиков! Вяжите! Я вам покажу, как бунтовать! Я вам покажу!

Да, слава Господу, что адъютанты повиновались ему. Они бросились на выручку своему генералу. Обнаженные шпаги сверкали. Лошади ржали от страха. Ошарашенные люди теснили друг друга. Из рядов выхватывали зачинщиков, то есть тех, кто имел несчастье стоять впереди. Внезапный натиск остудил и самые пылкие головы. Это были всё же солдаты, его солдаты, «Божии люди», как он их называл. Они были воспитаны им. Дух дисциплины ими уже овладел. Стоило повторить приказ, и они снова стали солдатами. Головы обнажились. Бунтовские девизы исчезли. Строй был восстановлен. Головы опустились, в знак покорности или от стыда за себя.

Но это было не всё. Зачинщиков оказалось четырнадцать человек. Тут же, на глазах у молча стоявших полков, состоялся военный суд, неправый и скорый. Офицеры знали своих солдат и отобрали самых опасных. Троих приговорили к смерти. Они стояли без мундиров и шляп и ждали смертного часа. В сущности, Кромвель был мягок и добр, он всегда оставался сельским хозяином, рачительным и незлобным. Его сердце сжалось. Он предложил кинуть жребий: из этих троих умрет только один. Три соломинки были зажаты в руке. Ричард Арнолд вынул короткую. Тут же его расстреляли. Остальные тринадцать остались под стражей. Были арестованы майор Скотт и капитан Брей.

К несчастью, это было жестокой необходимостью, ибо мятеж в армии страшней и кровавей любого народного бунта. Так Кромвель и объяснил это Эдмунду Ладло. Тот выслушал и промолчал. Девятнадцатого ноября на заседании нижней палаты Кромвель сообщил представителям нации о происшедшем в Уэре. Ему выразили признательность подавляющим большинством голосов. Против этого предложения голосовал один Эдмунд Ладло, которого ему не удалось убедить.

Казалось, он победил. Его действия были одобрены. Арестованные были отпущены. Даже самые яростные республиканцы, Ренборо и Скотт, не попали под суд. Однако положение Кромвеля становилось всё более шатким. Каждый успех Кромвеля вызывал у пресвитериан новые опасения, они просто-напросто боялись его. В подавлении мятежа республиканцы видели новые доказательства его измены общему делу, которое было для них делом Господа. Откуда-то явился вдруг проповедник, по велению Господа, как он объявил, в те времена это было дело обычное. Господь призвал его известить генералов Кромвеля и Ферфакса, что Он оставляет их, оставляет за то, что его святые попали в темницу. В умах солдат этот голос, донесшийся с Неба, произвел новое потрясение. Республиканцы в полках объявили Кромвелю и Ферфаксу, теперь оставленным Господом, что ни строгость, ни казни не могут отклонить их от поставленной цели, что они продолжают требовать низложения короля и учрежденья республики. Они грозили в случае отказа разъединить армию, полвести за собой по меньшей мере её половину. Они клялись, что пойдут до конца.

Ещё хорошо, что стали понемногу выясняться подробности бегства. Ночь была темной, холодной. На небе не было ни звезды. Из королевского леса мог вывести только король. Он и вывел, однако довольно долго проплутал в темноте. Шарфы повязали повыше, спрятали лица и поскакали по дороге на юг. На одиноких всадников не обращали внимания. На несколько дней им была обеспечена безопасность. Но куда скакали они? Оказалось, что никто из них этого точно не знал. Эшбернгем, главный зачинщик побега, некоторое время вел переговоры в Саутгемптоне с владельцами кораблей, которые могли переправить во Францию несколько путников. Переговоры ничем не закончились. Корабельщики мялись. Это было опасно. Ренборо, назначенный чем-то вроде морского министра, отдал строжайший приказ тщательно осматривать все суда, выходящие или входящие в английские гавани. Стало быть, Саутгемптон отпадал. Уже в дороге вспомнили про остров Уайт, место отдаленное, со слабой охраной и в то же время удобное для сношения с Францией. Поскакали туда. Появление незваного гостя коменданта крепости поразило как гром. Ему приходился родней капеллан короля, а через Оливера Сент-Джона сам Кромвель. Он не мог не принять короля, но он не имел на это приказа, и Кромвель мог его расстрелять. В первую минуту он простонал:

– Вы погубили меня!

Потом он попришел в себя и сказал:

– Я не подам королю повода жаловаться на меня. Никто не скажет обо мне, что я обманул его ожидания. Я поступлю с ним как человек благородный.

И поступил как человек благородный, предоставив королю замок Кэрисбрук, который охраняло не более дюжины старых солдат. В пределах острова король пользовался полной свободой, мог прогуливаться или ездить верхом.

Король был поначалу смущен неожиданным водворением на Уайте, однако смущался недолго. Восстав ото сна, он полюбовался из окна замка прекрасным видом на море, подышал свежим воздухом и пришел в свое обычное состояние бесконечного оптимизма, уверенный в том, что в его жизни всё будет исключительно хорошо, несмотря ни на что, ведь он король.

Зато комендант Хеммонд не находил себе места. Он срочным курьером отправил послания председателю нижней палаты и Кромвелю, уверяя в своей преданности и того и другого. Кромвель получил его сразу после событий в Уэре. На сердце у него отлегло. О месте пребывания короля он сделал в парламенте сообщение с таким веселым лицом, таким приподнятым тоном, что многие были удивлены: это, мол, неспроста, не сам ли он отправил короля на Уайт?

Радость Кромвеля было легко объяснить. Король не в Шотландии и не во Франции, стало быть, война по крайней мере откладывается, а может быть, удастся и вовсе её избежать, что при волнениях в армии было самое главное. Даже лучше, что он теперь на Уайте. Здесь, в Гемптон-Корте, вблизи Лондона, он одним своим присутствием будоражил умы. Теперь он далеко, плести свои козни оттуда ему будет намного сложней. Как не вздохнуть с облегчением.

Он и вздохнул, но облегчение было недолгим. Его трезвый практический ум очень скоро открыл, что своим бессмысленным бегством король резко изменил соотношение сил. Сторонники короля, конечно, взбодрятся, поднимут голову, успешней поведут агитацию, кое-где надо ждать мятежей. Эти мятежи не страшили его. Там были много раз битые люди, они будут разбиты ещё раз, на этот раз, по всей вероятности, окончательно, только-то и всего.

Его беспокойство вызывали соратники. Многие ли из них сохранят теперь доверие к королю? Может ли он сам хоть насколько-нибудь ему доверять? И без того число противников короля с каждым днем вырастало, теперь их не может не стать большинство. Он тоже не доверял королю, уже очень давно, и до письма, найденного в седле, и после письма, а теперь он просто не знал, что должен делать. Его убеждения ничто не могло изменить. Он продолжал твердо верить, что только строго определенная, строго разграниченная власть короля и парламента обеспечит благоденствие и процветание Англии. Теперь о короле не могло быть и речи. Довериться этому королю значило вверить Англию в пучину несчастий, из которой с таким королем выхода нет. Значит низложение короля и республика? Король сам низложил себя, этого Кромвель не мог не признать, но республики он не хотел, он не верил, что один парламент, да ещё избираемый только на два года, сможет привести Англию к благоденствию и процветанию. Скоро восемь лет, как существует Долгий парламент, и представители нации никак ни о чем не могут договориться друг с другом, короля давно нет, он то в бегах, то в плену, а положение Англии становится всё хуже и хуже. Но и другого выхода тоже не было для него. Он должен был либо перейти в ряды большинства, то есть к республиканцам, либо погибнуть. Он не мог стать республиканцем по убеждению, лицемерие ему было чуждо, гибели он не боялся, однако он тверже твердого верил, что его судьба, каждый его шаг и каждая его мысль в руках Господа. Господь должен всё решить за него, а воля Господа была ему неясна.