Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Однако всё это было всего-навсего соблюдение внешних приличий. По существу же пресвитериане обращались с королем до крайности грубо, а порой и бесчеловечно. От него удалили всех его преданных слуг и самых верных придворных, что ещё можно было бы объяснить соблюдением безопасности. Ему запретили переписку с королевой и со всеми, кто оставался верен ему, что тоже можно было бы объяснить необходимостью лишить его средств для подготовки заговора или побега.

Этого, по мнению пресвитериан, было мало. Короля лишили возможности видеть детей. А главное, его лишили права исповедовать англиканскую веру, которой он оставался верен, несмотря ни на что. Сколько он ни просил, его лишали обедни и не допускали к нему его капелланов. Напротив, к нему приставили двух проповедников пресвитерианского толка. Они отправляли службы по пресвитерианскому образцу. Король постоянно отказывался присутствовать при этом кощунстве, каким было пресвитерианство по его убеждениям, и потому всё время плена оставался без богослужения, что было для него самым тяжким лишением.

На что же рассчитывали представители нации, оскверняя и насилуя его веру. Они предполагали в своем заблуждении, что королю просто-напросто некуда деться, ведь рано или поздно он должен понять, что у него и у парламента один враг и что признание пресвитерианства господствующей религией остается для него единственным средством спасения.

Его только приманивали небольшими подачками. Двадцатого мая палата лордов внесла предложение поселить короля ближе к Лондону. Нижняя палата не высказала согласия, но вожди пресвитериан обиняками давали понять, что разделяют желание лордов. Они вступили в переписку со своими комиссарами, в особенности с комендантом гарнизона полковником Ричардом Грейвсом, которые должны были внушать королю, чтобы он примирился с парламентом. Они были уверены, что оно так и будет. Даже в Сити уже поговаривали о том, что не за горами возвращение короля, после чего армии придется смириться и разойтись по домам.

Торговцы и финансисты были мудрее, рассчитывая на естественный, постепенный ход запутавшихся событий. Представители нации повели себя легкомысленно. Им не терпелось. Пресвитерианское большинство постановило без промедления распустить те полки, которые откажутся участвовать в ирландском походе. При этом пресвитериане прибегли к коварству. Было решено распускать полки неожиданно, каждый полк в отдельности от других, в своем месте, в заранее определенный день и час, чтобы солдаты не успели соединиться и договориться между собой. В эти места были отправлены деньги для уплаты жалованья, только за несколько последних недель, а комиссарами назначали наиболее надежных пресвитериан.

Солдаты заволновались. Не успели комиссары прибыть к армии и огласить постановление нижней палаты, как вспыхнул мятеж. Солдаты изгоняли из полков офицеров, которым не доверяли, захватывали оружие, распускали знамена и отправлялись на соединение со своими товарищами. Протестантские церкви становились для многих из них крепостями. Затворившись там, они объявляли, что останутся вместе. Они требовали общего сбора полков, чтобы все желающие могли высказать свое мнение.

Руководство армией, которую охватывала анархия, сам собой взял на себя совет агитаторов. Двадцать девятого мая главнокомандующему Ферфаксу от имени солдат было направлено письмо, которым предупреждали, что солдаты сумеют защитить свои права сами, если офицеры откажутся возглавить движение. Ферфакс растерялся. Он выслушивал солдат и уговаривал офицеров, однако не находил, что должен был предпринять, чтобы восстановить дисциплину. Ему только и пришло в голову, что созвать совет офицеров. Офицеры судили и рядили вместо того, чтобы возвратиться к полкам и вернуть себе законную власть над солдатами. Они объявили решение нижней палаты о роспуске армии необоснованным. Они решили поставить парламент в известность, что армия не разойдется, пока не будут удовлетворены её требования, что будет проведено общевойсковое собрание и его постановление будет почтительно доведено до сведения представителей нации.

Всё это были пустые слова. Каким образом совет офицеров предполагал воздействовать на парламент, когда полки перестали ему подчиняться? Совет агитаторов уже действовал самостоятельно, не удосуживаясь справляться с мнением офицеров. До него уже дошли слухи о том, что парламент намеревается окончательно овладеть королем и поставить его во главе наскоро набранных войск, которым будет предписано сломить сопротивление армии. Он принял постановление направить в Холмби семьсот всадником во главе с младшим офицером корнетом Джоржем Джойсом, который должен был взять короля под свою охрану и привезти его в расположение армии.

Корнет Джойс выступил со своим отрядом не мешкая. Первого июня его солдаты овладели богатейшими арсеналами Оксфорда. Сам Джойс поздним вечером проник в Лондон и тайно явился в дом Кромвеля, своего командира. Он доложил о своем поручении, видимо, не желая брать всю ответственность на себя. Кромвелю стало ясно из его объяснений, что у Джойса нет никакого приказа, что он действует только по предписанию агитаторов и что в сущности его действия являются нарушением дисциплины.

Как должен был он поступить? Должен ли он потакать нарушению дисциплины и тем окончательно превратить армию в беспорядочную массу вооруженных людей, способных на самые необдуманные и разрушительные поступки? Должен ли он взять всю ответственность на себя и тем сохранить в армии хотя бы видимость порядка и дисциплины?

Его прагматическому уму тотчас стало понятно, что в сложившихся обстоятельствах только новый арест короля может удержать парламент от необдуманных и опасных решений. По всей видимости, он не отдал прямого приказа, тем более что официально он уже не был генерал-лейтенантом. Во всяком случае Джойс на него никогда не ссылался. Однако, без сомнения, он одобрил намерение армии овладеть королем.

Джойсу и одобрения было довольно. Той же ночью он возвратился в Оксфорд и продолжил поход. Около полуночи следующего дня его кавалеристы появились под стенами замка. Их окликнули часовые. Они потребовали, чтобы перед ними открыли ворота. Сто стены крикнули:

– Кто у вас главный?

Им ответило несколько голосов:

– Мы все главные, все!

От темной массы кавалеристов отделился всадник и зычным голосом прокричал:

– Меня зовут Джойсом! Я корнет гвардии генерала! Мне необходимо переговорить с королем!

Кто-то на стене изумился:

– От чьего имени?

Джойс не смутился:

– От своего!

На стене захохотали, не представляя себе, какому прохвосту взбрело в голову требовать встречи с королем вообще, да ещё посреди ночи в особенности.

Джойс был настроен иначе:

– Нечего хохотать. Не за тем я пришел, чтобы разговаривать с вами. Мне сию же минуту необходимо видеться с королем.

В ответ комендант Грейвс скомандовал своим солдатам стрелять. Он заблуждался. Его солдаты успели перекинуться словом с прибывшими. Они отказались повиноваться. Мосты были опущены, ворота раскрыты. Отряд Джойса вступил во двор замка. Солдаты перемешались, здоровались, обнимались с товарищами, с которыми ещё вчера плечом к плечу сражались с армией короля. Кавалеристы Джойса объясняли солдатам Грейвса, что армия прислала их для того, чтобы спасти короля от рук заговорщиков, которые намерены увезти его в Лондон, набрать новую армию и заварить новую кашу междоусобицы. Грейвс будто уже готовился исполнить этот предательский умысел. Гарнизон безоговорочно перешел на сторону армии. Грейвс скрылся. Комиссары парламента растерянно пытались вступить в переговоры с наглым корнетом, не зная о чем, пока не убедились, что всякое сопротивление с их стороны невозможно. К полудню Джойс стал полным хозяином замка, расставил часовых и позволил своим кавалеристам расположиться на отдых.

Вечером он потребовал, чтобы ему позволили встретиться с королем. Ему ответили, что король уже спит. Он возмутился:

– Мне что за дело! Я долго ждал. Мне непременно нужно видеть его.

Его пытались остановить. Он выхватил пистолет и дерзко вступил во внутренние покои. Дежурные офицеры встали у двери. Он резко сказал:

– Мне очень жаль, что мне приходится нарушать сон его величества короля, но что делать? Я должен говорить с ним как можно скорей.

Один из офицеров потребовал у него разрешение комиссаров парламента. Он возразил:

– У меня его нет. Я приставил часовых к дверям их квартир. Свои полномочия я получил от людей, которые вас не боятся.

Его не пускали. Он стал горячиться. Сделался шум. Король проснулся, позвонил и приказал впустить того, кто посмел его разбудить. Джойс вошел с непокрытой головой, но с пистолетом в руке. Король выслушал его, вступил с ним в ничего не значивший разговор и отпустил, сказав на прощанье, что охотно отправится с ним, если его солдаты подтвердят ему всё, что он сказал своему королю.

В шесть часов утра отряд Джойса стоял в боевом порядке во дворе замка. Король показался на лестнице. Джойс подъехал к крыльцу, чтобы приветствовать, как положено, своего повелителя. Король ещё раз задал вопрос:

– Мистер Джойс, кто дал вам полномочия овладеть мной и увезти отсюда?

Джойс ответил, как ответил и Кромвелю:

– Милорд, меня уполномочила армия. Она хочет предупредить своих врагов и помешать им возобновить кровопролитие в нашем отечестве.

Король возразил:

– Я не могу признать армию законной властью. Я признаю законной лишь мою власть, а после моей власть парламента. По крайней мере, располагаете ли вы письменным приказом генерала Ферфакса? Или у вас его нет?

– У меня есть приказ армии, а генерал входит в её состав.

– Это не ответ. Генерал – ваш командир.

– Милорд, избавьте меня от лишних вопросов, я вам уже всё объяснил.

Король ещё колебался, оставаться ли ему во власти парламента или предпочесть власть армии, которая по крайней мере представляет собой вооруженную силу. Он продолжал:

– Послушайте, мистер Джойс, будьте со мной откровенны, скажите, какие у вас полномочия?

Он хотел знать, как армия намеревается с ним поступить. Джойс был всего лишь корнетом, далеким от политических тонкостей, а потому понял его по-своему и указал себе за спину:

– Милорд, вот они!

Король с недоумением переспросил:

– Где? Где?

– Там.

– Да где же?

– Там, позади меня.

От неожиданности король рассмеялся:

– Ну, признаться, никогда ещё не приходилось мне видеть таких полномочий. Вы правы, мне надлежит согласиться. Ваши полномочия написаны четкими буквами и очень красиво. Ваши полномочия прекрасно вооружены и с виду все молодцы. Однако же знайте, что вам удастся увезти меня только силой, если вы не дадите обещания обращаться со мной с должным почтением и не требовать от меня ничего, что противно моей совести или чести.

Не успел Джойс ответить, как за его спиной закричали солдаты:

– Никогда! Никогда!

Истинный пуританин, Джойс подтвердил, когда они смолкли:

– Не в нашем духе стеснять чью бы то ни было совесть, тем более стеснять совесть нашего короля.

Король не нашелся, что возразить. Он только спросил, куда его повезут. Ему предложили на выбор Оксфорд и Кембридж. Он предпочел Ньюмаркет, главную квартиру генерала Ферфакса:

– Мне всегда нравился тамошний воздух.

Когда он удалился, чтобы собраться в путь, комиссары парламента робко выступили вперед и не нашли ничего лучше, чем обратиться к солдатам, одобряют ли они действия Джойса. Они закричали:

– Все одобряем, все!

– Пусть те, кто желает, чтобы король остался здесь с нами, безбоязненно выразит свое мнение.

– Никто! Никто!

Им пришлось покориться. Трое сели в карету, в которой ехал король, остальные сели на лошадей и присоединились к отряду Джойса. Джойс дал команду. Король и новый конвой отправились в путь.

Джойс задержался. Он наскоро набросал записку и отправил её с нарочным к Кромвелю, чтобы поставить в известность, что король направляется к армии.

Эта записка его не застала. О действиях Джойса парламент узнал ещё раньше. Представители нации негодовали, возмущались и впадали в отчаяние. Одни плачущим голосом предлагали объявить общий пост и молить Господа о восстановлении согласия между армией и парламентом. Другие, более трезвые, считали необходимым без промедления выплатить жалование, если не всё, так хотя бы его большую часть. Все вместе громко обвиняли генералов за то, что они не сумели справиться с армией и удержать солдат от анархии.

Но что было толку во всех этих сетованиях? Теперь представители нации были бессильны. По крайней мере им очень хотелось сорвать на ком-нибудь свою злость. Очень скоро стало известно, что накануне Джойс виделся с Кромвелем и о чем-то с ним говорил. Общее мнение тотчас решило, что именно Кромвель отдал Джойсу приказ, ведь всем было известно, что значило его слово для армии. Ещё вчера они пытались заручиться его поддержкой в борьбе против армии. Ему выдали около двух тысяч фунтов стерлингов жалованья, которое задерживали ему, как и самому последнему из солдат. Нынче те же люди твердили, что Кромвеля следует арестовать, как только завтра утром он появится на пороге Вестминстера. Со своей стороны солдаты звали его, угрожая, что если он откажется быть вместе с ними, они обойдутся и без него.

Вновь Кромвель поставлен был перед выбором. Он сделал его. Он покинул Лондон в тот же день поздним вечером и на другой день прибыл в главную квартиру Ферфакса.

Глава пятая

В главной квартире царила растерянность. Ферфакс был смущен. Ему очень не нравилась дерзкая предприимчивость Джойса. Он не мог поверить, чтобы простой корнет действовал на свой страх и риск, и допытывался, кто отдал ему столь необыкновенный приказ. Айртон разводил руками:

– Я приказал всего лишь овладеть королем, но я не отдавал приказа его увезти.

Кромвель попытался их успокоить:

– Поступить иначе было нельзя. Королем овладел бы парламент, если бы мы не предупредили его.

Его разумные доводы мало успокоили генералов. Ферфакс как главнокомандующий отвечал перед парламентом за действия армии и не знал, как ему поступить. Он не решался освободить короля, однако считал недопустимым пребывание короля в своей главной квартире. Навстречу ему он отправил два полка кавалерии, чтобы, с одной стороны, приветствовать его, а с другой стороны, с почетом возвратить его в Холмби.

Кромвель застал армию в опасном брожении. Накануне его неожиданного появления в главной квартире Ферфакс назначил общий сбор армии, плохо представляя себе, что может дать этот сбор. Совет офицеров бездействовал. Зато в совете агитаторов кипела активность, которую некому было направить ни к добру, ни даже ко злу. Солдаты не желали расходиться дол тех пор, пока парламент не удовлетворит их законные требования. Они считали необходимым принять торжественные обязательства, которые сплотили бы армии, понимая, что их сила в единстве, однако никак не могли согласиться, какие именно пункты должно в обязательства эти включить.

Кромвель не мог не согласиться со своими солдатами. Силу армии он, как и они, видел в единстве. Он был убежден, что только единство обеспечит порядок сначала в армии, а потом и в стране. Он также видел, что никакого единства не возможно достичь, когда офицеры и солдаты не только разъедены, но находятся в состоянии пока что скрытой и все-таки очевидной вражды, когда совет офицеров сам по себе, а совет агитаторов сам по себе.

Момент был критическим. Малейшее промедление грозило потерей армии не только парламентом, который её уже потерял, но и самим Кромвелем, и генералами, и всей страной. Ещё несколько дней, и во главе армии встанут левеллеры, эти республиканцы и уравнители, готовые свергнуть все законные власти, не только лордов и короля, но и парламент в его нынешнем виде. На место нынешнего парламента, заблудившегося и беспомощного в новых условиях, они думают поставить новый парламент, предоставив право голоса каждому англичанину. Хорошо это или плохо, Кромвель об этом не рассуждал. Его образование было слишком ничтожным, а по складу ума он не был расположен к теоретическим умствованиям. Он скорее ощущал, чем осмысливал, что любая форма правления так же хороша, как и плоха, а потому мог принять только такую форму правления, которая обеспечит порядок в стране, эту единственную ценность, которую он безоговорочно принимал. Левеллеры только потому и настораживали его, что последствия их новшеств невозможно было предугадать. Больше того, он был склонен думать, что они только усилят анархию, которая уже и без того становилась грозной реальностью.

В такие моменты его энергия возрастала. Единственно правильное решение приходило к нему само собой, точно и в самом деле на него нисходило откровение Господа, и он действовал без промедления.

Он выступил перед солдатами. Он говорил им простые, понятные вещи. Он одинаково осуждал дубовую несговорчивость пресвитерианского большинства, которое распоряжалось как хотело в нижней палате, и тех агитаторов в армии, которые под видом свободы совести проповедовали распущенность и отрицание всяких властей. Чего мы желаем, спрашивал он, и сам отвечал:

– Мы желаем только того, чтобы все добрые граждане, которые полезны родине и никому не мешают, пользовались свободой и покровительством, однако в согласии с существующими законами и справедливостью.

В сущности, того же хотели солдаты. Ни о чем другом они пока и не думали. Они видели своего генерала, которому покровительствовал, как они были уверены, сам Господь, они соглашались с ним и единогласно одобряли всё то, что он предлагал.

Он предлагал очень немного, но самое главное. По его страстному убеждению, кроме Военного совета, который руководит военными действиями, должен быть создан Совет армии, который станет решать политические вопросы и вести переговоры с парламентом. В Совет армии должны войти все высшие офицеры, а также от каждого полка по два агитатора и по два рядовых офицера.

Его предложение было принято единогласно. Оно было одобрено даже левеллерами. По мнению Лильберна, благодаря Совету армии, созданному на основе равного представительства солдат и офицеров, армия превратилась в объединение равноправных сограждан, сплотившихся для уничтожения несправедливости и установления нового государственного устройства.

О новом государственном устройстве Кромвель даже не думал. Его вполне устраивало прочное согласие между королем и парламентом. Совет армии должен был добиваться именно этого. Главным для него было то, что отныне в этом Совете вместе заседали солдаты и офицеры, однако решающее слово оставалось все-таки за офицерами. В армейских рядах восстанавливалось единство, но это было целенаправленное и организованное единство, каким оно и должно быть в любых обстоятельствах.

Теперь Торжественное обязательство было принято чуть ли не само собой, без раздоров и возмущения. Армия давала сама себе клятву не расходиться до тех пор, пока парламент не удовлетворит её законные требования, только-то и всего. Это обязательство было настолько разумным, настолько умеренным, что парламенту оставалось только исполнить действительно законные требования, которые удовлетворили бы и успокоили армию, правда, для этого в самом парламенте должны были восторжествовать тоже умеренные и тоже разумные силы.

Окончательное утверждение согласия и порядка зависело от короля. Корнет Джойс вез его медленно, по всей вероятности, из уважения к королю, а может быть, из опасения, что будет наказан за самоуправство, ведь Айртон распорядился всего лишь сменить при короле караул, а не тащить его неизвестно куда. Следовало как можно скорей заверить его величество Карла Стюарта, что в расположении армии ему не только не угрожает насилие, но и будут предоставлены все возможные послабления, которых он добивался и не смог получить от парламента.

Кромвель вместе с Ферфаксом и Айртоном, в сопровождении штаба, выехали навстречу королевскому поезду, как только порядок в армии стал восстанавливаться. Они встретили его в Чилдерли, неподалеку от Кембриджа. Король обедал и отдыхал в простом придорожном трактире. Генералы почтительно попросили разрешение его посетить. Король вежливо разрешил, видимо, понимая, что они не нуждаются в его разрешении, как не нуждался в нем корнет Джойс.

Они в полном молчании вступили под темные своды. Оливер впервые видел своего государя. Возле трактирного стола, на котором лежала раскрытая книга большого формата, перед ним в простом деревянном кресле сидел человек невысокого роста, довольно щуплый, с роскошными волосами, в бархатном камзоле, коротких бархатных же штанах до колен и в белых чулках. С холодным, но величественным выражением на узком лице король протянул им руку для поцелуя. Ферфакс, за ним генералы почтительно поцеловали её. Кромвель и Айртон, сохраняя достоинство, остались стоять в стороне, всего лишь отвесив поклон, заменивший приветствие.

Ферфакс рассыпался в извинениях. Он уверял, что ни сном ни духом не виноват в его похищении.

Король вскинул голову:

– Я до той поры не поверю вам, пока вы не прикажете повесить этого Джойса.

Король держал себя повелителем, как будто ничего не случилось. Ферфакс вел себя как верный слуга, который готов без рассуждений исполнить любой приказ короля. Он крикнул Джойса. Джойс вошел бестрепетно и хладнокровно ответил на вопрос, какие он имел полномочия:

– Я с первого слова уведомил его величество в том, что у меня нет никаких полномочий от генерала. Я действовал по поручению армии. Велите её собрать. Если в мою пользу не будет подано две трети её голосов, пусть меня повесят перед полком.

Было понятно, что Джойса повесить нельзя. Стараясь завоевать расположение короля, Ферфакс предложил передать дело Джойса в военный суд, однако его генералы на это не согласились. Король не настаивал. Он лишь покачал головой:

– Я вижу, что вы имеете в армии столько же власти, сколько и я.

Ему предложили возвратить его в Холмби. Он отказался. Он предпочел быть вместе с армией, убедившись на деле, что парламент не располагает силами ни для того, чтобы противостоять её требованиям, ни для того, чтобы его защитить. Он даже осмелился заявить, что, будучи королем, он готов, в интересах короны, выступить в роли судьи между армией и парламентом. Айртон не выдержал и сделал шаг вперед, машинально сжимая рукоять своей шпаги:

– Вы хотите быть судьей между армией и парламентом! Милорд, вы ошибаетесь! Это армия будет судьей между вашим величеством и парламентом.

Король потребовал с холодной улыбкой:

– Везите меня в Ньюмаркет. Тамошний воздух всегда был мне полезен.

Короля поручили конвою, которым командовал полковник Уолли. Генералы возвратились к армии. Они ждали, что ответит парламент на Торжественное обязательство, направленное ему. Согласие было возможно. Достигнуть его было легко. От парламента требовалось всего лишь удовлетворить законные требования. В таком случае парламент мог вести переговоры с королем, опираясь на армию. Король, вероятно, отклонил бы все предложения, несмотря ни на что, вопреки здравому смыслу, даже с риском для жизни, но единение армии и парламента могло бы хоть в чем-то образумить его.

Парламент вдруг осознал, что он зажат между двух огней, причем оба готовы разразиться пожаром, способным без следа, даже без пепла уничтожить его. С одной стороны волновался народ, недовольный бессовестным воровством и бессовестными налогами, часть которых пропадала неизвестно куда. С другой стороны армия вышла из подчинения и могла занять Лондон в любой день, в любой час, и что тогда?

Время не ждало. Представителям нации надлежало сделать свой выбор, и сделать его как можно скорей. Надо было либо снизить налоги, прекратить воровство и попробовать уморить армию, по-прежнему оставляя без денег, либо оставить налоги, но опять-таки прекратить воровство и удовлетворить законные требования армии и тем вернуть её в свое подчинение. Казалось, нетрудно было понять, недовольство народа либо окончится, либо не окончится мятежом, а недовольство армии уже становится мятежом, стало быть, разумней всего пойти на соглашение с армии, чтобы армия подавила народный мятеж, если до мятежа дело всё же дойдет.

Однако в пресвитерианском парламенте не нашлось ни умеренности, ни разумности, ни обыкновенного здравого смысла. Пресвитериане предпочли продолжить вражду, хотя в новых условиях вражда с армией не только теряла смысл, но и была чрезвычайно опасной. Парламент потребовал перевести короля в Ричмонд и отвести армию от Лондона на сорок миль. Вместо того чтобы заплатить солдатам их законное жалованье, он пустился заигрывать с горожанами Лондона, рассчитывая опереться на них, если армия начнет наступать. В спешном порядке был восстановлен парламентский комитет, которому надлежало принимать жалобы на членов обеих палат. Горожане жаловались на уничтожение праздников, в том числе Рождества, – им установили дни отдыха. Горожане роптали по поводу высокого налога на соль – его отменили. Горожане негодовали на безобразную алчность представителей нации, которые ввели для себя привилегии, занимали в одно время по нескольку должностей, присваивали себе доходы с конфискованных поместий и замков и захватывали их в свою собственность, – нижняя палата постановила, что впредь ни один её член не станет принимать ни доходных должностей, ни наград, ни другого имущества. В своем лицемерном рвении представители нации заговорили даже о том, что готовы возвратить в казну все незаконно приобретенные средства, а на их земли распространится закон, по которому с них должны взыскаться долги и который прежде не распространялся на них.

Они пошли дальше. Парламент создал Комитет безопасности. Комитет наводил порядок в городском ополчении, из которого изгонялись индепенденты, формировал новые полки и попытался привлечь на свою сторону несколько полков, расквартированных в Йорке.

Кромвель продолжал держаться политики примирения. Всё это время и он сам, и его соратники из числа офицеров встречались, тайно и явно, со своими друзьями-индепендентами или уполномоченными парламента, в надежде выработать совместными усилиями приемлемую программу политических перемен. Его требования по-прежнему не шли дальше выплаты жалованья солдатам, амнистии участникам гражданской войны и свободы вероисповедания. Десятого июня Кромвель и его друзья в армии подписали письмо. В этом письме они уверяли руководителей Лондона, что провозглашение свободы вероисповедания не может служить препятствием для установления в Англии правительства пресвитериан. Больше того, в письме утверждалось:

«Мы также не стремимся допустить распущенной свободы под предлогом дарования облегчений для чувствительной совести».

Двенадцатого июня в своем послании городскому совету Лондона Ферфакс жаловался на то, что он допускает набор ополчения и новых полков, которые парламент готов использовать против вверенной ему армии. Городской совет не нашел ничего лучшего, как посетовать на обстоятельства и предложить армии отступить на указанные парламентом сорок миль, тогда, мол, всё само собой утрясется, тогда как уже само собой ничего утрястись не могло.

Король угадал, что вражда между армией и парламентом подходит к опасной черте. Угадать это было нетрудно. Как только парламент потребовал перевести его в Ричмонд, стража усилилась, послабления прекратились и его всюду перевозили вместе с главной квартирой, не выпуская его ни на минуту из вида.

Ему показалось, что пора действовать и столкнуть наконец парламент и армию лбами. Он возмутился:

– Мои палаты приглашают меня в Ричмонд. Вы можете удержать меня от этой поездки только насилием, взяв под уздцы мою лошадь. Но я уверяю, что если найдется такой храбрец, этот подвиг в его жизни будет последним.

В увлечении он впервые назвал ненавистный парламент «моими палатами» и не взял во внимание самую простую, самую очевидную вещь: в главной квартире никто и не собирался давать ему лошадь. Он был всего-навсего пленником. Ему давно бы надлежало это понять.

Его возмущение было оставлено без внимания. С каждым днем становилось всё очевидней, что с этим парламентом дело миром не кончится. Совет армии должен был принять против него свои меры, и он принял их. Четырнадцатого июня на совместном заседании была принята Декларация армии. В своем Торжественном обязательстве армия ещё оставалась армией и отстаивала свои собственные права. Необдуманные, опрометчивые действия представителей нации в несколько дней сделали армию грозной политической силой, какой армия быть не должна.

Теперь армия присваивала себе право говорить от имени нации, поскольку она не наемная армия, обязанная служить любой власти, но армия, призванная самим парламентом защищать свободы парламента и свободы народа. «Мы подняли оружие сознательно, чтобы защищать права и свободы народа, и готовы продолжать это дело». Парламент призвал её на борьбу с угнетением, насилием и произволом. Теперь эта священная цель забыта парламентом, но армия продолжает хранить ей свою верность.

Всё это было политической декламацией, особенно опасной, потому что она овладела солдатами. Ещё опасней были новые требования. Прежде всего армия требовала, чтобы парламент изгнал тех представителей нации, которые настаивали на роспуске армии. Было названо одиннадцать человек. Это были вожди пресвитерианского большинства. Заодно их обвинили в связях с монархистами и в злоупотреблении своим положением. Это было только начало. Армия желала, что нынешний парламент сам себя распустил. Вместо него, для установления мира и обеспечения прав и свобод, предлагалось созвать новый парламент, избранный на новой основе. Ещё в первый раз в английской истории армия выступила против так называемых гнилых и малых местечек, которые давали сильным людям возможность посылать в парламент своих людей и защищать там свои частные интересы. Правда, дело до всеобщего избирательного права пока не дошло. Декларация считала необходимым ввести избирательный ценз, чтобы принималось во внимание пропорциональность участия избирателя в общих тяготах королевства.

Но и этого было достаточно. Декларация угрожала основаниям государственного устройства. В парламенте она вызвала страшный переполох. Обсуждение было беспорядочным, бурным и бестолковым. Основания государственного устройства были скоро забыты. Негодование сосредоточилось на желании армии удалить из нижней палаты одиннадцать виднейших представителей нации. Айртону было поручено представлять и защищать Декларацию. На его голову обрушилась недопустимая брань. Дело чуть было не дошло до дуэли. Депутаты чуть не в истерике вопрошали, на каком основании они должны изгнать названных лиц. Они требовали доказательств, очевидных доказательств вины, не соображая в безумии охвативших страстей, что сами себя загоняют в ловушку. Им отвечали, что они сами без каких-либо доказательств вины казнили Страффорда и Лода, а теперь им предлагают только изгнание.