Текст книги "Восхождение. Кромвель"

– Если я человек благомыслящий, то я достаточно доказал его величеству мою искренность. Если же я лукавил в беседах с ним, то все мои дальнейшие доказательства не могут не быть в его глазах недостаточными.

Кромвель не убедил короля, потому что короля никто ни в чем не мог убедить. Обстоятельства тоже были против него. Представители нации недолго кипели благородным негодованием после того, как Кромвель припугнул их своей кавалерией. Они стали понемногу возвращаться в зал заседаний, собраться с мыслями им помогли шотландские комиссары, и совместными усилиями они выработали постановление вновь подать на рассмотрение короля предложения, которые ему уже подавали в Ньюкасле, не соблаговолив в этих предложениях ничего изменить.

Постановление сыграло на руку королю. Ему предоставили ещё один случай поссорить парламент и армию. Он намеренно медлил с ответом. Некоторые из его приближенных громко заклинали его ответить согласием и примириться наконец с пресвитерианским парламентом, который искренне желает спасти короля. Они заклинали его очень громко, зная отлично, что командование полком охраны недаром поручено Эдуарду Уолли, который приходился Кромвелю двоюродным братом и ежедневно доносил ему о каждом шаге, о каждом слове, сделанном и сказанном в Гемптон-Корте.

Кромвель и Айртон со своей стороны с новой настойчивостью принялись заклинать короля, чтобы он принял более умеренные, более разумные предложения армии, которая ещё более искренне жаждет спасти своего короля. Айртон заверил его от имени армии и её генералов:

– Мы решились очищать и очищать, да, без устали очищать нижнюю палату парламента, до тех пор, пока в ней не останется никого, кто расположен там против вас. Что же касается до меня лично, то я не изменю моим обещаниям, которые я дал моему королю, и скорее предамся кавалерам, французам, испанцам, кому бы то ни было, кто вздумает помешать мне выполнить их.

Король сделал вид, что готов перейти на сторону генералов, и ещё раз категорически, но в мягкой форме отверг предложения, отклоненные им ещё во время шотландского плена. Его отказ был той искрой, из которой возгорелось новое пламя. Парламент разразился бурными прениями. Пресвитериане не желали отказываться ни одного из своих предложений. Самые крайние из их числа требовали раз и навсегда прервать сношения с королем. Кромвель и Айртон настаивали на том, чтобы представители нации пошли навстречу пожеланиям короля и возобновили переговоры, уже на условиях армии, доказывая, что только единство армии и парламента способно сломить неразумное, но непоколебимое сопротивление короля. Шум сделался страшный. Накричались до хрипоты, и все благополучно остались при своем возлюбленном убеждении, ибо убеждение, и ещё сто раз убеждение, прежде всего.

Солдатам очень не понравилось выступление Кромвеля. Кое-кто в полках уже открыто величал его лжецом, честолюбцем, изменником. Нашлись толкователи прежних его выступлений и вскользь случайно брошенных слов, и все они толковались в обратную сторону, против него. Лильберн, всё ещё остававшийся в заточении, был убежден, что именно он тормозит с помощью разных уловок его освобождение в комитете, и направил полковым агитаторам на него формальный донос, в котором перечислял, в доказательство их измены, все должности, занятые им и его друзьями после войны.

Никакие должности не могли служить доказательством хотя бы слабой попытки измены. Тем не менее слово Лильберна, страдальца за правду, сильно взволновало умы, и без того взволнованные и слишком прямые, чтобы отличать правду от лжи, реальные факты от подлых приемов политической пропаганды. Дисциплина разваливалась. Полки митинговали и составляли петиции. Агитаторы требовали, чтобы парламент без промедления принял постановление об освобождении Лильберна. По приказу Ферфакса были арестованы четыре солдаты, осмелившиеся публично оскорблять короля, – они – потребовали их отпустить. Раздавались голоса, что пора разделаться с этим предателем Кромвелем и его подпевалами. Под подозрение солдат попал Совет армии. Их уверяли, что он полон шпионов, которые передают Кромвелю каждое слово. В полках стали выбирать других агитаторов, которым поручалось наблюдать за прежними агитаторами, ещё раньше теми же солдатами выбранными в Совет, чтобы вести наблюдение за офицерами. К этим новым агитаторам примкнуло несколько генералов, во главе с Ренборо, Робертом Лильберном, братом заточенного памфлетиста, и Томасом Скоттом.

Таким образом, армией овладела прямая анархия. Раздражение солдат подстрекалось и тем, что жалованья им не платили и не собирались платить. Парламент снизил налоги, чтобы утихомирить возмущение налогоплательщиков, и не имел средств. Торговцы и финансисты из Сити уже выдали парламенту несколько займов под залог земельных владений и замков, конфискованных у приверженцев короля. Теперь конфискации прекратились, а без залога у них невозможно было вырвать ни пенса. Кромвель попробовал их урезонить. Он уверял, довольно остроумно, умеренных и трусливых держателей больших капиталов, что им чуть ли не сам Господь повелевает платить, чтобы удержать от бунта мятежников, которые в первую очередь освободят их от всех капиталов. Склонных к мятежу он с не меньшим остроумием уверял, что им следует угомониться и вести себя тихо, чтобы умеренные и трусливые держатели капиталов тоже угомонились и согласились платить. Всё было напрасно. Денег никто не давал. Солдаты бедствовали. Мятеж назревал.

Из Гемптон-Корта тоже приходили нерадостные известия. Шотландцы предлагали королю вступить с ними в союз, то есть признать пресвитерианскую церковь. В таком случае шотландская армия вновь вступит в Англию и на этот раз разобьет армию Кромвеля, готовую к мятежу. Говорили даже о том, что главные пункты договора были уже согласованы и что шотландская армия уже подступает к границе. Заговоры плелись в самой Англии. Разбитые, но не уничтоженные кавалеры замышляли восстание. Казалось, что пока один король останавливал их:

– Пусть наши приверженцы будут готовы. Поверьте, ещё немного, и шотландцы и англичане передерутся между собой. Пресвитериане в Англии наверняка поддержат шотландцев. Однако мы ничего не выиграем, кто бы ни победил. Вот когда они ослабят друг друга, и мы поднимем оружие. Только тогда победа будет за нами.

Король преступал все законы, государственные и нравственные, своими интригами стравливая две нации, для которых был королем. Он был так уверен, что ему позволено всё, что не считался ни с какими законами. Кромвель ещё раз попытался образумить его. Занятый армией, он дал поручение Айртону. Айртон в сотый раз предложил королю твердо встать на сторону Кромвеля, который один ещё способен удержать от смуты страну. Король отказался. Его ответ был загадочен:

– У меня свои планы.

Проболтался ли он по своему обычному легкомыслию? Играл ли с судьбой? Сбивал ли с толку того, у кого был в руках? Кромвель не стал ломать себе голову. Он усилил за ним наблюдение. С этого дня ни одна мышь не могла незамеченной проскочить в Гемптон-Корт и незамеченной выскочить из него. Ждать разгадки загадочных слов оказалось недолго. Вскоре ему стало известно, что король отправляет королеве письмо. Его аккуратно зашили под кожу седла. Седло поручили слуге, который ничего не знал о письме. Он должен был отнести седло неподалеку в небольшой городок и в гостинице «Синий вепрь» передать его человеку, для которого там была приготовлена лошадь. Слуга вскинул седло себе на голову, как делают переносчики грузов, и отправился в путь.

Кромвель не мог и не хотел никого посвящать в эту таинственную историю. Известие могло быть ошибочным, тогда он попал бы в дурацкое положение. Известие могло быть правдивым, тогда он один овладел бы секретами короля. Он взял с собой только Айртона, которому решительно во всем доверял. Они переоделись обыкновенными путниками, с надвинутыми на глаза черными шляпами, с поднятыми воротниками плащей. В сопровождении одного преданного солдата они выехали верхом из Виндзора и тоже отправились в путь.

Солдат остался сторожить лошадей. Кромвель и Айртон вошли в гостиницу, сели за стол, не узнанные никем, и стали пить пиво, уподобившись случайным проезжим. Около десяти часов вечера прибыл слуга. Солдат подал знак. Кромвель и Айртон спокойно вышли наружу, представились офицерами караула, которым поручено осматривать всех проезжающих и содержимое их вещей. Седло было вспорото. Под кожей седла действительно было скрыто письмо к королеве. Село вернули слуге. Оба генерала вернулись в Виндзор.

Король знал, что за ним неусыпно следят, что его охране становится известен каждый его шаг и каждое слово, и все-таки продолжал тайную переписку и с королевой, и со своими приверженцами. Это было неосторожно, если не глупо, но это был ещё ничего. Хуже всего было то, что в своих посланиях он был откровенен, точно полностью отвергал возможность того, что они могут попасть в руки врага.

Письмо к королеве выдавало его с головой. Он писал, что парламент и армия соперничают между собой, добиваясь с ним соглашения, что было правдой. Он уверял, что встанет на сторону тех, чьи условия представятся ему более выгодными, что тоже было понятно и без письма. Но в этом месте он проговаривался: он склонялся к тому, чтобы скорее вступить в союз с шотландскими протестантами, чем с генералами армии. А ещё хуже было то, что он прибавлял:

«Впрочем, один я понимаю свое положение. Об уступках, которые я сделаю тем или другим, не беспокойся. В свое время сумею посчитаться с этими чудаками и вместо шелковой повязки угощу их пеньковой веревкой…»

Кромвель никогда не доверял королю, хотя бы потому, что не доверял никому, кроме Айртона. Он всегда был уверен, что король обманывает его, оттого и приставил следить за ним надежного человека, двоюродного брата Уолли. После письма к королеве все его сомнения отпадали. С королем договориться нельзя. Даже если он пойдет на уступки, он откажется от всех своих обязательств, как только вернется к власти, и отправит на виселицу всех, с кем перед этим договорится.

Его положение становилось критическим. Вместе с ним становилось критическим и положение Англии. О смерти он думал мало, его жизнь и смерть была в руках Господа. Ему предстояло разгадать Его высшую волю.

Король недаром отвергал предложения армии и парламента. У него в самом деле был свой план. Но какой? Из письма следовало, что он готов договориться с шотландцами. Кромвелю это уже было известно, как известно и то, что король пока что отвергал их предложения. В таком случае на что он рассчитывал? Скорее всего на побег. Но куда? Внутри Англии он не имеет приверженцев, способных к вооруженной борьбе. Следовательно, у короля всего два пути: в Шотландию или к королеве во Францию. Если в Шотландию – это война. Если во Францию – это отречение от короны, хотя бы на время, и это тоже война, поскольку без короля, это было твердым его убеждением, Англия захлебнется в крови междоусобиц и смут.

Ему предстояло готовиться к новой войне, и как раз в это время он терял армию, и не только солдат, этих божьих людей, как он их называл, но и многих из офицеров. Всюду в полках читали памфлеты, направленные не только против лордов и короля, но и против тех генералов, которые договаривались или уже договорились, втайне от армии, с королем, то есть уже и против него. В одном из них так и было написано, черным по белому:

«Если Кромвель теперь не раскается и не переменит намерений, то пусть знает, что вы любили и почитали справедливого, искреннего и храброго Кромвеля, который любил свою страну и свободу народа больше жизни и ненавидел короля как Человека Кровавого. Но если Кромвель перестанет быть прежним Кромвелем, он перестанет пользоваться вашим расположением…»

Он оставался прежним, по возможности искренним, по возможности справедливым, всегда бесстрашным и храбрым, но прежде он доказывал это солдатам, любившим его, со шпагой в руке в рукопашном бою, а чем он мог доказать им это теперь? Другие времена – другие песни. Ведь даже если он примется уверять, что переговоры провалились и что с королем ни о чем договориться нельзя, ему никто не поверит. Армии было достаточно, что он везде и всюду отстаивал самый принцип монархической власти, везде и всюду доказывал, что Англия без короля не сможет прожить, тогда как армия в своем большинстве пришла к убеждению, что именно без короля в Англии и начнется настоящая, счастливая жизнь.

И вновь у него не было никакого решения, и вновь его несло в неизвестность волной обстоятельств, и вновь его непобедимая сила была единственно в том, что в волне обстоятельств он видел волю непогрешимого Господа и отдавался ей всей душой.

Девятого октября новые агитаторы от имени пяти кавалерийских полков, в том числе от полка, которым командовал Кромвель, составили обращение под названием «Дело армии, правильно обоснованное», в котором изложили свои подозрения, свои убеждения и свои требования. Восемнадцатого октября они вручили документ генералу Ферфаксу.

Это был в своем роде неожиданный и замечательный документ. В первоначальной форме он излагал те права и свободы, за которые в Европе станут сражаться ещё триста лет, но едва ли достигнут того идеала, который солдатам Кромвеля представлялся легко достижимым и близким, не иначе, как с сегодня на завтра.

Он начинался ясно и просто: все средства исчерпаны, все пути к соглашению отрезаны, армию не желают слушать. Нынешний парламент отклонил все декларации, все петиции, все прошения, поданные от имени армии. Теперь становится очевидным, что господство пресвитериан в нижней палате грозит опасными последствиями не только для армии, но и для нации в целом. В свое время армия взялась за оружие во имя того, чтобы уничтожить несправедливость и гнет, теперь несправедливость и гнет исходят от пресвитериан, засевших в парламенте. Из этого следует, что борьба продолжается, и армия имеет право продолжить борьбу:

«Армия взялась за оружие с сознанием того, что она борется за права и свободы народа. Она – не армия наемников, обязанная служить любой власти, в том числе деспотической. Однако ныне усилия многих направлены на убеждение солдат и агитаторов в том, что они призваны служить только государству, но не смеют, как свободные люди требовать принадлежащих им прав и свобод…»

Права и свободы куплены кровью. Их пытался уничтожить король, а потому они не могут зависеть от короля. Его права – ничто и не действительны перед законом. Парламент также не оправдал своего назначения. Следует немедленно очистить его от сторонников короля и в течение девяти-десяти месяцев распустить. «Дело армии» не останавливалось и на этом. Полки считали необходимым создать конституцию, основной и постоянный закон, не подлежащий произвольному изменению. В первую очередь он должен гарантировать право народа собираться по графствам один раз в два года в определенный день, чтобы избрать в парламент своих представителей.

Далее развивалась теория народного суверенитета. Власть по своему происхождению и по своему существу исходит от народа в целом. Свободное избрание народом своих представителей является главным условием всякого справедливого правительства. Правительство и парламент должны обеспечить благосостояние нации. Все представители власти должны быть ответственны за свои действия перед народом. Все привилегии должны быть отменены. Избирательным правом должны пользоваться все свободнорожденные, начиная с двадцатиоднолетнего возраста. Избранный таким способом парламент не может быть никем распущен до истечения срока без его собственного согласия.

«Дело народа» требовало уменьшить налоги на бедняков, отменить налоги на пиво, на одежду и на другие предметы первой необходимости, но сохранить пошлины на ввозные товары. Напротив, солдаты считали справедливым увеличить налоги на торговцев и финансистов из Сити, продать земли епископов, чтобы рассчитаться с ними за службу, возвратить земледельцам огороженные общинные земли, кто бы ими теперь ни владел, и оказание помощи солдатским сиротам и вдовам. Они требовали реформы суда и пересмотра законодательства. По их мнению, законов должно быть немного, они все должны входить в один том и писать их надо на родном языке, чтобы каждый англичанин мог ознакомиться с ними. Полная свобода вероисповедания должна быть гарантирована всем и каждому.

Двадцатого октября Кромвель произнес в парламенте речь. Она продолжалась без малого три часа и выдавала Кромвеля с головой. Конечно, он был неважным оратором, но главной причиной его многоречивости было то, что не знал, что надо делать. Он называл полки мятежными, он продолжал настаивать, что по-прежнему считает необходимым сохранить власть короля, он сообщал, что все переговоры с королем прервал дней десять назад. Он сбивался и путался, потому что не мог усмирить полки, действительно готовые к мятежу, как не мог сохранить и королевскую власть, прекратив переговоры с самим королем. Тем не менее он говорил о короле с неизменным почтением и считал необходимым как можно скорей возвратить его на прародительский трон.

Двадцать второго октября заседал Совет армии. Кромвель и к этому заседанию не был готов. Он не скрывал своего отрицательного отношения к «Делу армии», однако не стал его обсуждать. Он только обвинил его составителей в том, что они в пылу борьбы за права и свободы клеветали на армию, тоже не уточнив, в чем была клевета. Он сделал лучше: он перенес обсуждение столь серьезного документа на двадцать восьмое число. Представители полков разошлись успокоенные, а он получил пять дней на раздумья.

Все понимали, что будет решаться важнейший вопрос о будущем государственном строе, что борьба будет непримиримой и трудной, и потому пять дней все готовились не к согласию и миру, а к вражде и, может быть, даже к войне. В недрах полков спешно составлялся ещё один документ, который назывался «Народное соглашение». Он повторял «Дело армии», но более резко, более остро обозначал идею суверенитета, идею неотъемлемых прав и свобод, идею республики и даже идею избирательного права для всех, правда, только мужчин, за исключением тех, кто получал доходы от службы.

Кромвель и его сторонники тоже готовились. Кромвель предпочитал переговоры и соглашения. В течение пяти дней удалось установить, что самыми спорными были всего два вопроса. Первым таким вопросом был вопрос о форме государственной власти. Вторым ещё более сложным вопросом был вопрос об избирательном праве. Именно их Совет армии должен был обсудить на своих заседаниях, ибо с самого начала всем представлялось заседать до тех пор, пока не будет выработано и принято окончательное решение, разойтись без окончательного решения никто себе и представить не мог.

Собрание Совета армии было назначено в Пэтни, в предместье Лондона, где располагалась главная квартира, поблизости от Гемптен-Корта. Оно происходило в небольшой приходской церкви Святой Девы Марии, расположенной на берегу Темзы, под высокими сводами, в грозном молчании уходившими ввысь. На алтарном возвышении, не страшась святотатства, стоял длинный стол. За стол сели генералы Кромвель и Айртон, полковник Ренборо, агитаторы Сексби, Локиер и Аллен, горожане, не принадлежавшие к армии, Уалдмен и Петти и несколько проповедником. Председателем был Кромвель. Ферфакс накануне сказался больным. Секретарь Уильям Кларк примостился в сторонке и приготовил перо и бумагу.

На башне прозвонило восемь часов. Кромвель поднялся, обвел проницательным взглядом молчаливый, настороживший зал и просто сказал. Под церковными сводами голос его звучал гулко и ясно:

– Мы собрались, чтобы обсудить общественные дела. Каждый, кто желает по этим вопросам что-то сказать, может высказаться свободно.

Желающих высказаться было хоть отбавляй. Все ждали только сигнала. Первым вскочил стремительно Сексби, солдат, точно спешил опоздать, с раскрасневшимся от нетерпенья лицом, и заговорил торопливо:

– Причина всех наших несчастий состоит в том, что мы стремились удовлетворить всех и тем вызвали во всех озлобление. Мы старались угодить королю, но стало ясно, что угодить ему можно только тогда, когда мы перережем глотки сами себе. Мы стремились поддерживать парламент, а он оказался домом из гнилых досок, сборищем разложившихся членов. А генерал-лейтенанту Кромвелю и генерал-комиссару Айртону я скажу только одно: доверие к вам, ваша репутация в армии сильно подорвана. И это из-за вашего отношения к королю и к власти парламента. Так вот, я бы хотел, чтобы вы рассмотрели те предложения, которые представлены вам. И если вы способны понимать разумные доводы, то вы объединитесь с нами, чтобы облегчить состояние страны и успокоить дух наших товарищей-солдат.

Айртон был сдержан и попытался успокоить ораторов, так и рвавшихся говорить:

– Я вижу, что агитаторы пришли к твердому решению считать себя партией или особым советом, который отличается от Совета армии. По-видимому, согласия они ждут главным образом со стороны других, сами же имеют мало склонности идти на соглашение путем каких-либо уступок.

Кромвель был с ним согласен, но его больно задели слова о его положении в армии, и он возразил, по своей привычке резко и грубо:

– Я всегда действовал не по своей воле, а с общего одобрения и в соответствии с полномочиями, которые Совет армии мне давал. Что же касается моих действий в парламенте, перед армией я не обязан отчитываться за них. Что касается тех предложений, которые вы нам теперь делаете, для нас они новы. Мы не имели возможности познакомиться с ними, так как их видим впервые. Я успел только понять, что ваш документ предлагает чрезвычайные изменения в самом существе государственного устройства в нашей стране. Разумно ли с этим спешить? Богобоязненные и мудрые люди сначала должны рассмотреть, каковы могут быть последствия столь решительных перемен и каким способом их можно осуществить. Готовы ли умы и чувства людей воспринять ваши предложения и провести их в жизнь? Готовы ли они преодолеть все препятствия, которые встанут у них на пути? А как быть с обязательствами, которые мы все давали? Ведь армия издала декларации, где брала на себя определенные обязательства, и по отношению к королю и по отношению к парламенту. Должны мы исполнять их или нет?

Джон Уайлдмен, левеллер, в армии не служил, стало быть, от имени армии никаких обязательств не брал, возмущенно воскликнул:

– Обязательства?! Вы предлагаете нам припомнить, какие на нас лежат обязательства?! Отлично! Однако ж давайте сначала решим, честны ли, справедливы ли эти хваленые обязательства? Если обязательство несправедливо, то мы не обязаны его исполнять, хотя бы оно было дано под присягой. Больше того, отказаться от него, чувствовать к нему отвращение было бы делом чести!

Это была мораль анархиста, который готов избавиться от любого закона, который мешает ему. Айртон, юрист, не мог не ответить ему:

– Ну нет, согласиться с этим я не могу! Разве взятое на себя обязательство исполняется только тогда, когда оно справедливо? Так вот, знайте, такие принципы разрушительны для государства. Люди с такими принципами не будут считать себя связанными любым законом, если, по их мнению, эти законы недостаточно хороши.

Хорошо образованный человек, он пространно заговорил о том, что только обязательства между людьми, только общественный договор, принятый раз навсегда, создает общие нормы, которые регулируют жизнь государства и общества. Напротив отрицание общественного договора, обязательств между людьми, признание так называемых естественных прав неизбежно ведет к отрицанию и права на собственность. Он четко обозначил эту главную мысль:

– Каждый из нас должен довольствоваться, пользоваться и распоряжаться тем, что принадлежит ему по закону. Никто не имеет права насильно отбирать то, что принадлежит другому.

Не успел он закрыть рот, как несколько голосов поспешили отвергнуть все обязательства армии перед парламентом. Парламент должен быть распущен немедленно, поскольку он не выполнил своих обязательств. Нужен новый парламент. Это ясно само собой! А полковник Ренборо, внушительный, грузный, спокойно сказал:

– Что касается до меня, то могу вам сказать, что я не только против парламента, но и против короля. Да, я против него! Я против любой власти, которая будет вредить народу.

Кромвель бегло просматривал «Народное соглашение», которое действительно увидел впервые только перед началом собрания. Теперь он вмешался:

– Претензии и желания, которые выражены вами в плане новой конституции, на мой взгляд, весьма разумны, и если бы мы могли прямо перескочить от одного к другому роду правления, то никто бы с вами и спорить не стал. Но легко ли сделать этот скачок? Почем вы знаете, что другие не подадут столь же разумный план конституции, как и ваш? Ведь этим планам не будет конца! И как вы думаете, что же выйдет из бесконечных споров о том, какая конституция лучше? Опять смута, опять война! Не превратится ли тогда Англия в какую-нибудь Швейцарию, в которой кантоны постоянно дерутся друг с другом? Не станут ли так же драться и наши графства, каждое за свою конституцию? Если так, это поведет к полному разорению страны. Да если бы даже против вашей конституции никто не спорил, то и тогда мы должны прежде обдумать не только её последствия, но и те средства, которыми можно провести её в жизнь. Подумайте хорошенько, своевременно ли это, в таком ли настроении находится страна, чтобы принять то, что вы предлагаете?

С самим принципом, который отстаивали с пеной у рта агитаторы, он был согласен:

– Не подлежит сомнению, что во всяком правлении следует иметь только то, что идет на пользу всем, что одобряет народ.

Он напомнил собравшимся, что разумный человек, который видит затруднения там, где их не видят другие, всегда подвергается упреку в недостатке веры в благость Провидения, и с силой отринул самую возможность такого обвинения против себя:

– Я знаю, что при твердой вере человек может победить любые затруднения, так как вера двигает горы, однако все мы склонны считать верой то, что, в сущности, есть лишь плод воображения или рассудка, притом нередко рассудка исключительно плотского.

Он настаивал, что на пути осуществления предложенного государственного устройства стоят именно высокие горы, и выразил надежду, что по этой причине составители этого плана не станут держаться за каждую букву и согласятся в него некоторые поправки, согласные с главной целью, которую необходимо всем им иметь в виду.

Ему возразил Ренборо:

– Вы рисуете нам опасности разъединения, но если наши предложения вполне честны, то почему же они должны разъединить нас?! Вы говорите о затруднениях, но если всё дело в них, тогда зачем было начинать войну, зачем было использовать силу, зачем было драться?!

Ну, не Кромвеля было смущать такими запросами. Убеждения его на этот счет были тверды:

– Что касается затруднений, то они, конечно, не могут заставить нас опустить руки, но всё же они должны быть приняты во внимание. Человек, который говорит о деле серьезно, не может относиться к ним так легкомысленно. А что касается обязательств и обещаний, то никто и не говорит, чтобы явно нелепое или бесчестное обещание должно быть исполнено, так как это значило бы совершить двойной грех. Однако мы должны же на что-нибудь полагаться и иметь какую-нибудь точку опоры.

Он стремился любыми средствами добиться согласия. Ни власть короля, ни власть парламента, но только власть короля и парламента хоть как-то способны обеспечить справедливость и мир, пусть не полную справедливость и шаткий мир, но может ли быть на земле эта полная справедливость и ничем не нарушаемый мир? На этом все должны сойтись обе стороны, иначе нельзя. А если иначе? Он заговорил запальчиво, быстро:

– Я скорее завтра же сложу свои полномочия и уйду из армии, чем соглашусь видеть, что мы не сошлись и наша родина должна распасться на части! Я погибну прежде, чем помешаю согласию!

Тут поднялся человек из графства Бердфорд, оставшийся безымянным, и возразил:

– По моему мнению, весьма дурно нарушать обещания, данные частным лицам, однако, что касается короля, то ему не следовало бы уступать прав, которые принадлежат народу.

Он точно подбросил хворосту в угасавший костер. Имя короля объединило республиканцев. Страсти разгорелись с удвоенной силой. Нападали на короля за то, что он не сдерживал своих обещаний, нападали на Кромвеля за то, что он защищал короля. Кромвель отбивался, но отбивался с трудом:

– Позвольте нам совершать дела, но позвольте нам быть едиными в наших делах.

Пожалуй, в любом сражении ему было легче. Он повторял:

– Я не стану говорить ни о чем, кроме этого, ибо я убежден, что Бог стремится объединить нас!

Ему на помощь пришел подполковник Уильям Гофф, тоже его дальний родственник, и предложил завтрашним утром устроить общий молебен, который, надеялся он, остудит кипенье страстей:

– Мы ни до чего не договоримся, пока не обратимся все вместе к Господу и не попросим помощи у Него.

Кромвель подхватил:

– Возможно, Господь объединит нас и всех нас поведет одним путем прежде, чем мы разойдемся в разные стороны и все погибнем!

Все согласились, ведь все они были людьми твердой и искренней веры. Молебен был назначен на восемь часов утра.

Казалось, все успокоились. Время пришло разойтись, чтобы приготовить свои души для обращения к Господу. Возможно, и разошлись бы с толикой мира в душе, однако Уайлдмен не утерпел и вновь заговорил о естественных правах человека. Айртон вновь напомнил о благодетельности общественных обязательств и общественных договоров и в пылу спора воскликнул с угрозой:

– Я не хочу присоединяться к тем, кто ищет уничтожения или парламента, или короля!

В том же пылу полковник Ренборо нанес личное оскорбление Кромвелю:

– Если бы мы боялись трудностей, я не уверен в том, что мы когда-нибудь осмелились бы взглянуть в лицо врагу. Если вы убеждены в том, что дело справедливо, вы обязаны его осуществить.

Он смотрел прямо на Кромвеля, и Кромвель вскипел:

– Милостью Господа я не боюсь никого из людей!

Это было сказано с такой силой, что собрание смолкло, точно Господь на минуту смягчил злобу в душах собравшихся. Да верно не все души были настроены услышать Его. Человек из графства Бредфорд снова сказал:

– Если вы сохраните правительство таким, как оно есть, и восстановите короля, для страны это будет опасней, чем перемена в правлении, Тот, кто отстаивает незыблемость королевской власти, тот предает права народа.