Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Глава вторая

Суд над лордом был в ведении верхней палаты, однако обвинение в государственной измене было выдвинуто нижней палатой, и представители нации не пожелали оставаться в стороне. С пяти часов утра у входа в Вестминстер стала собираться толпа любопытных. К семи часам в зале заседаний восемьдесят лордов расселись по своим местам. Депутаты от общин присоединились к ним в полном составе. Вместе с ними оказались неизвестно кем приглашенные представители Ирландии и Шотландии, поддержавшие обвинение. На галереях для зрителей и на верхних ступенях амфитеатра толпились мужчины и женщины – почти всё высшее общество Лондона, возбужденные необычностью обвинения или увлеченные сюда любопытством. Спустя полчаса появился король в сопровождении королевы. Король был в тоске и смятении. На лице королевы было одно любопытство. Оба в молчании миновали место, предназначенное для короля, если он соизволял почтить своим присутствием заседание лордов. Они поместились в закрытой ложе, отведенной для почетных гостей, точно желая своим выбором показать, что они посторонние на этом процессе, и многие поняли, что король публично отрекся от своего первого министра и что первый министр обречен.

Заседание началось с большим опозданием. Из Тауэра в Вестминстер Страффорда доставили в лодке только к восьми часам под конвоем мушкетеров и алебардщиков, их задержал сильный ветер, который дул с моря. Страффорд был истощен и сгорблен болезнью. Он все-таки сохранял достоинство и осанку большого вельможи. В его глазах блестел молодой задор. На его лице была написана гордость. Он был отличный юрист, внимательно изучил все улики, из которых было составлено обвинение, и был уверен, что выиграет процесс. Увидев его, толпа зевак расступилась. Шляпы снимались точно сами собой. Почтительное молчание сопровождало его к его месту. Когда же ему зачитали обвинительный приговор, составленный более из неопределенных, зато высокопарных обличений, чем из ясных, юридически обоснованных доказательств, он, на радостях преступив осторожность, громко произнес своим надменным, уверенным тоном:

– Надеюсь без труда опровергнуть клевету моих коварных врагов.

Ему не следовало говорить ни о клевете, ни о коварных врагах. Эти ошибочные слова ещё более накалили и без того раскаленные нездоровые страсти. Тотчас со своего места вскочил Джон Пим, главный обличитель и преследователь Страффорда, и возмущенно вскричал:

– Нижней палате этими словами нанесено оскорбление! Возводить на неё упрек в коварной вражде уже есть преступление!

В то же мгновение Страффорд осознал, как глубоко он ошибся. Он побледнел. В знак смирения он упал перед судом на колени на колени. Он просил себя извинить. С этой минуты он овладел собой и стал совершенно спокоен, не обнаруживая ни гнева, когда его начинали травить, ни законного нетерпения, когда ему мешали себя защищать. Все восемнадцать дней, пока длился этот необходимый, настойчивый со стороны оппозиции, но юридически провальный процесс, он не произнес ни одного лишнего слова, которое его действительно коварные враги могли бы обратить против него.

В течение этих восемнадцати дней перед высокими судьями выступило около тридцати обвинителей, главным образом из сторонников Пима и Гемпдена, подготовленных ими. Они напомнили, более присутствующим, чем судьям, многие факты несправедливости, даже тирании с его стороны, уже одиннадцать лет приводившие в негодование нацию. Страффорд не мог с ними не согласиться, но ему не стоило труда доказать, что под обвинение в государственной измене они, к сожалению, не подходят. Разгоряченные обвинители обращались к фактам сомнительным, опускались до скрытой или прямой клеветы. Ему нетрудно было их опровергнуть. Страффорд в самом деле был опытен и умен. Он вел себя обдуманно и благородно. Он открыто говорил о своих слабостях и недостатках, ошибках и просчетах, совершенных на службе королю. Он сумел взвешенно и спокойно, не прибегая к оскорбительным выпадам, избегая резких выражений, вроде клеветы и коварства врагов, обнажить пристрастие, бездоказательность и нарушение закона со стороны его обвинителей.

Он был слишком силен, чтобы свалить его в прямом поединке. Тогда ему разными способами затруднили защиту. Он потребовал адвокатов – ему долго их не давали, а когда их всё же назначили, им не позволяли опрашивать свидетелей со стороны обвинения и обсуждать приводимые обвинением факты. Когда же он испрашивал разрешения пригласить свидетелей со своей стороны, которые могли бы легко опровергнуть вымыслы и клевету обвинителей, ему долго отказывали и позволили вызвать их за три дня до начала прений, тогда как большинство этих свидетелей жило в Ирландии.

И обвинители, и судьи, и зрители в зале не могли не понять, что в этом судебном процессе против ненавистного для всех человека систематически нарушался закон, однако никто не подал протеста, не высказал своего возмущения. В сущности, Страффорду всего лишь платили той же монетой, к какой он сам прибегал одиннадцать лет, в течение которых он управлял государством. Десятки, сотни, тысячи таких же судебных процессов, в которых откровенно, цинично нарушался закон, велись против всех, кто отказывался платить незаконные сборы или осмелился выступить против власти епископов. Всем были памятны позорные столбы на площади Лондона, публичное бичевание, отрезанные уши и клейменые лбы, всем было памятно, как приветствовала толпа несчастных узников, освобожденных из Тауэра. Мало кто сомневался в том, что на этом процессе господствовали не юридические нормы, не государственные установления, а древнейший и неискоренимый закон: око за око, зуб за зуб. Оливер Сент-Джон, выступавший в числе обвинителей, однажды открыто об этом сказал:

– Зачем мы будем стесняться законами, осуждая того, кто сам никогда законами не стеснялся? У нас выработались известные правила относительно охоты на оленей и зайцев, потому что они животные мирные, но существуют ли какие-либо правила для охоты на волков и лисиц, вообще на хищных животных? Мы просто убиваем их там, где встречаем.

В самом деле, все эти дни никого, кроме Страффорда, не занимал вопрос о законности или незаконности обвинения. Постоянно у дверей, ведущих в зал заседания, слышался шум, и никто не призывал его прекратить. В промежутках между речами ораторов лорды поднимались со своих мест, подходили друг к другу, переговаривались бесцеремонно и громко, точно речь не шла о жизни и смерти того, кто управлял ими одиннадцать лет. Представители нации постоянно болтали друг с другом и во время речей, после десяти часов на утреннем заседании многие из них принимались закусывать хлебом и мясом, появлялись бутылки с пивом, с вином, ходили по рукам и опорожнялись прямо из горла.

Король молчал, сидя в ложе для почетных гостей, он бездействовал, но вокруг него собирались темные, тайные силы, толкавшие его к государственному перевороту. Мятежные офицеры, несмотря на слабые возражения короля, не оставляли мысли о том, чтобы ввести армию в Лондон и разогнать парламент вооруженной рукой. Французский король обсуждал возможность направить войска на помощь сестре, вышедшей замуж за этого недотепу. Принц Оранский, зять, Карла, предложил ему деньги, которыми он мог бы расплатиться с мятежными офицерами и окончательно переманить на свою сторону армию, в бездействии стоявшую в Йорке. Ходили упорные слухи о том, что сторонники короля готовили Страффорду побег из тюрьмы. Наконец, сам король, со всех сторон принуждаемый к действию, мог произнести свое слово и распустить парламент ещё до того, как суд над Страффордом будет закончен. Да, король был нерешителен, слаб, без царя в голове, но звание короля продолжало обладать страшной силой, и парламент был бессилен против неё.

Опасаясь угроз, которые надвигались с разных сторон, страшась королевского слова, вожди оппозиции дважды предлагали лордам ускорить процесс, ссылаясь на то, что представители нации теряют драгоценное время, которое могли бы использовать с пользой для государства. Лорды дважды им отказали. Страффорд вежливо выразил им свою благодарность и отвечал обвинителям, торопившим его:

– Надеюсь, у меня столько же прав защищать мою жизнь, сколько имеют другие нападать на неё.

Прения подошли к концу и, несмотря на усилия оппозиции, не принесли положительных результатов: доказать государственную измену Страффорда не удалось. Прения были прекращены. Созданный из лордов обвинительный комитет должен был признать его невиновность, по всей видимости, с большим облегчением, поскольку многие из лордов, спасая ненавистного Страффорда, спасали любимых себя. Ничего не поделаешь, после такого решения Страффорда должны были освободить.

Что это могло означать? Это означало только одно: дело парламента было проиграно. Страффорд возвращался к своим обязанностям первого министра. Он вновь становился командующим английской, правда, разложившейся, армии и той, дисциплинированной и боеспособной армии, которая находилась в Ирландии. Если король Карл не умел пользоваться той страшной силой, которая заключалась в самом звании короля, то Страффорд, умный и деятельный, сильный и сам по себе, этой страшной силой умел пользоваться вполне. Руководимый им король Карл становился вдвое, втрое сильней. Рядом с ним король Карл становился опасным. Под его диктовку король Карл не замедлил бы сказать свое слово и распустить парламент даже без применения силы, а если бы парламент не подчинился, армия уже на законном основании могла и должна была прийти на помощь королю. Тогда был бы отменен Акт о трехгодичном созыве парламента, тогда о нововведениях пришлось бы забыть, тогда должна была начаться новая, более жестокая, более непримиримая, эпоха злоупотреблений и беззаконий, против которых, а вовсе не против короля и его власти, только и выступили представители нации. Но и этим бы дело не кончилось. Уже не раз и не два вожди оппозиции после роспуска парламента оказывались в тюрьме. На этот раз им едва ли удалось бы отделаться обыкновенным арестом и камерой в Тауэре. Все знали, что Страффорд мстителен и жесток, что он беспощаден к врагам короля и в особенности беспощаден к своим личным врагам. Вожди оппозиции хотели его головы – с освобождением Страффорда должны были пасть головы и Пима, и Гемпдена, и Сент-Джона, и Холза, и многих других. В распоряжении вождей оппозиции оставалось несколько минут, не более получаса, чтобы спасти свои головы, а вместе со своими головами спасти нововведения и, главное, Акт о трехгодичном созыве парламента, даже в том случае, если этого не захочет король.

Они прекрасно воспользовались этой возможностью. Не успел председатель обвинительного комитета объявить о невиновности Страффорда, как со своего места поднялся Генрих Вен, юный аристократ, с бледным лицом, с глубоко запавшими глазами религиозного фанатика и прорицателя, и объявил, что случайно, на днях разбирая бумаги отца, тоже Генриха Вена, бывшего государственного секретаря, он обнаружил документ чрезвычайной государственной важности. Тут же Генрих Вен младший передал документ Джону Пиму, который, вероятно, и подготовил этот блестящий эффект. Джон Пим зачитал вслух полученный документ. Документ оказался письмом, собственноручно написанным Страффордом. В этом письме Страффорд призывал короля действовать против парламента решительно, непреклонно и в случае надобности использовать против англичан, не желающих покориться своему королю, ирландскую армию, которая находится в полном его подчинении.

Это был всего лишь совет, которым король не воспользовался, побуждение к действию, но не самое действие, совершить которое король не решился. Тем не менее, не давая лордам опомнится, со своего места встал Артур Гезлриг и предложил без промедления принять против Страффорда Акт об опале, или Акт о государственном преступлении, который предполагал открытое голосование по вопросу виновности и осуждение на смерть простым большинством.

Прения вспыхнули вновь. К письму, обнаруженному в архиве Генриха Вена, присоединились голословные обвинения в том, будто бы Страффорд не только писал королю, но и в полном собрании совета министров предлагал использовать ирландскую армию для усмирения Англии, что не могло не вызвать всеобщего возмущения. Правда, это обвинение легко опровергалось показаниями бывших министров, но уже никто не желал слушать никаких показаний: в данном случае в глазах большинства истина подтверждалась самим характером Страффорда, образом его мыслей и действий.

Тринадцатого апреля настал решающий день, когда, казалось, настроение парламента ещё можно было переломить. Острым чутьем опытного юриста Страффорд уловил этот ускользающий миг. Не успели обвинители продолжить свои обвинения, не успели адвокаты произнести хотя бы слово в его оправдание, как он поднялся с печальной скамьи подсудимого и заговорил с неожиданным красноречием. Это была хорошо продуманная, длинная речь. Вновь и вновь он отсылал судей к законам, которые знал наизусть, и приводил доказательства, что он может быть обвинен в чем угодно, но только не в том, что преступил закон и совершил государственную измену. Речь произвела сильное впечатление. Судей вновь охватило сомнение, стоит ли жертвовать законом для правосудия и правосудием ради спасения государства. Страффорд уловил колебания и заключил:

– Милорды! Эти господа утверждают, что они защищают общественное благо против моего самовластия и произвола. Позвольте мне указать, что это я защищаю общественное благо против их произвола, против их самовластной измены. Мы, слава Богу, живем под сенью законов. Так неужели мы должны умирать по законам, которых не существует? Ваши предки предусмотрительно включили в наши статуты страшные наказания за государственную измену. Так не увлекайтесь честолюбием превзойти их искусством убивать. Не опирайтесь на несколько кровавых примеров. Не ройтесь в старых протоколах, изъеденных червями и забытых в архивах Не будите заснувших львов, которые впоследствии могут точно так же растерзать не только вас, но и ваших детей. Что касается до меня, создания жалкого, смертного, то если бы не интерес ваших светлостей и не интерес тех залогов, которые оставила мне святая, живущая ныне на небесах, я не стал бы так хлопотать о защите этого полуразрушенного тела, которое обременено столькими болезнями, что мне, право, мало удовольствия донашивать его бремя.

На его глазах были слезы. Он остановился, собираясь с мыслями, Он справился с внутренним волнением, которое охватило его, поднял голову и продолжал:

– Милорды! Кажется, я что-то ещё хотел сказать вам, но мой голос, мои силы ослабевают. Почтительнейше вручаю вам судьбу мою. Каков бы ни был ваш приговор, принесет он мне жизнь или смерть, я заранее добровольно принимаю его.

Он лукавил, конечно. Без сомнения, подобно древним римлянам, он был готов умереть, но он не желал ничего принимать добровольно. Он был истинный воин и не сдавался. Он боролся против своих врагов до конца. Эта его речь была для них почти смертельным ударом. Многие были потрясены и готовы его оправдать.

Джон Пим, испытанный боец, пятидесяти пяти лет, был смущен, чуть ли не в первый раз в своей жизни. На него глядели холодные, угрожающие глаза обвиняемого. Угроза ощущалась в самой неподвижности Страффорда, переставшего говорить. Его нижняя губа, всегда выдававшаяся вперед, казалась бескровной, и потому в линии рта читалось презрение. Пим должен был в последний раз его обвинить, но его руки дрожали, он не сразу нашел свои заметки, лежавшие перед ним, в которых были наброски его заключительной речи. Когда же он обнаружил их, когда стал читать, слова обвинения точно застревали у него в горле, он мямлил, комкал, его не слушал никто, он поторопился закончить и сел.

Оппозиция почувствовала себя неуверенно. Её вожди, Пим и Гемпден, колебались какое-то время. Фокленд, Селден и Хайд стали противниками Акта о государственном преступлении. В оппозиции спорили несколько дней. Однако доводы разума ничего не решали. Сильнее этих доводов был страх перед Страффордом, перед королем. Освобождение Страффорда означало разгон парламента, тюрьму или смерть для многих из них. С каждым днем это чувство становилось преобладающим, и когда колебавшийся Хайд предложил заменить смертную казнь изгнанием Страффорда, граф Эссекс резонно ему возразил:

– Нет лучшего изгнания, чем смерть.

Пим и Гемпден, самые стойкие, самые крепкие, скоро опомнились. Четыре дня спустя они потребовали второго чтения Акта. Селден предложил сначала выслушать адвокатов. Тотчас посыпались возражения со стороны оппозиции. Возбуждение вновь нарастало. Посыпались требования отдать под суд самих адвокатов, за то, что они осмелились защищать человека, которого представители нации обвинили в государственной измене. Адвокатов все-таки выслушали, но на это время многие представители оппозиции в знак протеста вышли из зала. Впрочем, адвокаты ничего нового уже сказать не могли, а главное, никто не мог поручиться, что Страффорд не станет мстить. Акт о государственном преступлении был окончательно принят. За него проголосовало двести четыре депутата нижней палаты, только пятьдесят девять голосов было подано против, Селден был среди них. Фокленд и Хайд воздержались.

Но это была всего половина пути. Акт о государственном преступлении ещё должно было утвердить собрание лордов. Затем он должен был поступить на утверждение короля: без подписи короля ни один документ не мог иметь силы закона. Наступило тревожное ожидание. Многие сомневались в согласии лордов, ещё больше было сомнений в согласии короля. Всем было известно, сколько раз клялся король, что обеспечит Страффорду безопасность. К тому же мало кто сомневался в честности короля: он был упрямый, заносчивый, слабый, но добрый и, в сущности, неплохой человек. Один Эссекс открыто смеялся над этими опасениями. Они ему казались наивными. Он говорил:

– Мысли и совесть короля в конце концов сообразуются с мыслями и совестью парламента.

Король был растерян. После того, как суд лордов отклонил обвинение в государственной измене, он стал успокаиваться. Ему представлялось, что свободе и жизни Страффорда уже не угрожает ничто. Теперь его поразила изворотливость оппозиции, к которой он не был готов, как все слабые люди бывают не готовы к тому, что должно с очевидной необходимостью произойти. Он всё ещё на что-то надеялся, хотя в сложившихся обстоятельствах не могло оставаться надежд. Он писал Страффорду в Тауэр:

«Даю вам честное слово короля: ни жизнь, ни состояние, ни честь ваша, не потерпят никакого ущерба».

В самом деле, в эти дни его представители сманивали самых неустойчивых лордов уступками и обещаниями. Кто-то, оставшийся неизвестным, предложил коменданту Тауэра двадцать тысяч фунтов стерлингов и в придачу дочь Страффорда в невестки, если он организует побег, причем на Темзе беглеца ждал корабль, готовый поднять паруса. Второго мая в ворота Тауэра вновь постучали. Капитан Биллингслей вручил коменданту приказ короля впустить в крепость двести солдат, которые должны были усилить её гарнизон и обеспечить надежную охрану заточенных преступников. После первого предложения комендант Белфор не поверил приказу, солдат отказался впустить и донес о случившемся вождям оппозиции. Тогда король собрал обе палаты, прибыл в парламент и публично признал, что Страффорд виновен. Он клялся, что впредь не предоставит ему никакой должности в королевстве, даже если это всего лишь должность патрульного полицейского. Он заявил, что никакие силы, доводы или угрозы не заставят его подписать вынесенный Страффорду смертный приговор. Этим он давал понять лордам, что того же ждет и от них. В самом деле, среди лордов с каждым днем становилось всё больше противников приговора. Он мог провалиться.

Вновь вождям оппозиции приходилось спешить. Всё время, свободное от заседаний, в доме Пима совещались представители нации. Здесь постоянно бывали финансисты из Сити. Парламент был необходим им не меньше других: другие рисковали свободой и жизнью, финансисты рисковали деньгами, которые они опрометчиво дали парламенту в долг.

В конце концов кто-то из них, непреклонный Пим или изворотливый Гемпден, отыскали верное средство, которым впоследствии в критические моменты будут пользоваться все революции. В доме Пима стали появляться темные, плохо одетые личности. Это были представители подмастерьев, которым слишком мало платили за труд владельцы мануфактур. Ещё больше было представителей окраин, трущоб, населенных жертвами огораживаний, осушений болот, безработицы, которые стекались в Лондон в поисках заработка и не находили его, – неиссякаемый резерв революций.

Результат этих совещаний был ошеломляющим для сторонников короля. Листовки с именами тех депутатов нижней палаты, которые проголосовали против акта о государственном преступлении, были прибиты к тумбам, к оградам, к стенам домов, под именами жирными буквами было написано:

«Вот страффордцы, изменники отечеству!»

Пуританские проповедники, захватившие англиканские церкви, читали проповеди и молили Бога, чтобы великий преступник был сокрушен. У въезда в Вестминстер каждое утро собиралась толпа подмастерьев и голодных людей. Кой у кого в руках сверкали шпаги, ножи, другие вооружились палками или досками, утыканными гвоздями. Лордам, не желавшим утвердить приговор, грозили расправой. Толпа кричала на разные голоса:

– Правосудия! Правосудия!

Распространились тревожные слухи, что против парламента составился заговор, что армия готова двинуться на парламент. Были названы имена заговорщиков. Некоторые из них, не дожидаясь, пока будет доказано, что они не имеют отношения к заговору, бежали во Францию. Их бегство было представлено как доказательство, что заговор существует. В тот самый день, когда в палате лордов началось обсуждение Акта о государственном преступлении, распространился тревожный слух, будто под залом заседаний нижней палаты сделан подкоп и её должны с минуты на минуту взорвать. Вооруженная толпа взволновалась. Один из депутатов прибежал впопыхах и объявил о том, что готовится взрыв. Двое самых толстых из депутатов вскочили на ноги с такой прытью, что раздался грохот. Кто-то бросился бежать. Кто-то истошно вопил:

– Взрыв! Взрыв!

В суматохе был создан союз для защиты истинной веры и гражданской свободы. Члены союза приняли тут же присягу, потребовали, чтобы каждый гражданин вступил в этот союз, и направили свое предложение лордам. Лорды не приняли предложение. Тогда было объявлено, что каждый, кто откажется вступить в этот союз, не может состоять в должности, церковной или гражданской. Страсти в нижней палате накалились настолько, что без обсуждения подавляющим большинством голосов был принят закон, по которому никто не мог распустить настоящий парламент без его собственного согласия, и тотчас направлен на утверждение в палату лордов. Возникла идея призвать на помощь шотландскую армию, которая могла бы защитить парламент от роспуска. Тем временем в палату общин поступила петиция от жителей Лондона. В петиции говорилось о тяжелом положении, в котором находится Англия: упадок торговли, разорение предпринимателей, недостаток наличных денег, обнищание низов, общее расстройство порядка и дел. В связи с этим петиция указывала, как опасно затягивать дело Страффорда, у которого в королевстве немало сторонников, готовых его поддержать. Петиция была рассмотрена с поразительной быстротой. Опираясь на неё, представители нации потребовали от короля распустить ирландскую армию, разоружить всех католиков и удалить их от двора.

В этом кипении страстей лорды не могли устоять. Седьмого мая они приняли Акт о государственном преступлении и передали его на утверждение королю. Король попросил на размышление один день. Ему было позволено поразмышлять, однако возмущенная толпа, огромная, грозная, окружила Уайт-Холл и бесновалась весь день и всю ночь, освещая тьму зажженными факелами, что наводило ужас на короля и на стражу. Солдаты в ожидании штурма заваливали входы в королевский дворец мешками, подушками, королевскими креслами. В кабинете короля собрался военный совет. Королева, страшась разоблачения её неприглядных поступков, если Страффорд останется жив, умоляла подписать приговор, то рыдала, то угрожала, что немедленно бросит его и вернется во Францию. На том же настаивали министры. Их поддержали епископы. Король хотел уступить и не мог уступить. В нем была уязвлена королевская гордость. Этим приговором унижалось его королевское достоинство. Власть явным образом уплывала из рук. Он растерянно твердил что-то о данном слове, о совести. Один из епископов ответил ему:

– У королей должно быть две совести: одна совесть частная, человеческая, для самого себя, для его личных дел, другая совесть общественная, для его подданных, для государственных дел. И если ваша частная совесть оправдывает графа Страффорда, то ваша общественная совесть обязана его осудить, ведь депутаты и лорды признали его виновным, стало быть, ваша частная совесть может оставаться спокойной.

Сам Страффорд в своем каземате догадывался, что, несмотря на все свои колебания, заверения, клятвы, король утвердит приговор. Истомленный болезнью, многодневной борьбой и ожиданием смерти, он решил облегчить едва ли смертельные муки его частной совести и отправил из стен Тауэра мужественное послание:

«Милорд! После долгой и тяжелой борьбы я принял решение, единственно приличное в моих обстоятельствах. Любым частным интересом должно жертвовать для счастья вашей священной особы и государства. Умоляю вас принятием этого Акта устранить препятствие к благополучному миру между вами и вашими подданными. Мое согласие, милорд, оправдает вас перед Богом лучше, чем иные, человеческие средства. Никакого действия нельзя назвать несправедливым, если оно относится к тому, кто ему хочет подвергнуться сам. Моя душа, готовая оставить тело, с бесконечной радостью прощает всё и всем. Прошу вас об одном: удостойте моего бедного сына и его трех сестер такой же благосклонности, не менее, но и не более, какой будет заслуживать их несчастный отец, смотря по тому, будет ли впоследствии он найден виновным или невинным"»

Ещё сутки колебался жалкий король, ублажая свою человеческую, частную совесть. Всё-таки государственная совесть, как её назвали епископы, должна была победить. На другой день король Карл подписал смертный приговор своему единственному преданному слуге, который одиннадцать лет служил ему верой и правдой, все его злоупотребления и беззакония бесстрашно брал на себя и тем оберегал его от гнева народного, потерял на этой службе здоровье свое и теперь с его согласия терял самую жизнь.

За что?

Не теряя времени даром, король отправил в Тауэр другого слугу, тоже верного, Карлтона, государственного секретаря. Карлтон зачитал ему приговор парламента и сообщил о согласии короля. Зная своего повелителя как облупленного, Страффорд все-таки был удивлен. Вместо ответа он поднял руки к небу и произнес:

– Не питай надежды на князи земные!

Король обещал парламенту объявить о своем согласии лично, однако не решился прямо взглянуть в глаза своим подданным, набросал несколько строк и поручил принцу Уэлльскому передать это послание представителям нации, приписав в самом конце:

«Если он должен умереть, то парламент оказал бы ему великую милость, отложив его казнь до субботы».

Дважды прочитали в заседании палаты это послание, стремясь проникнуть в тайный смысл этого внезапного, неуместного, во всех отношениях невероятного «если». Означало ли оно то, что король окончательно потерял голову и уже не ведает, что говорит? Или он всё ещё надеялся освободить того, кого только что сам обрек смерти, и до субботы приготовить побег? Представители нации так и остались в недоумении, однако решили на всякий случай проявить осторожность и назначили казнь на другое же утро.

Страффорд принял это решение с достоинством человека. Он попросил только о том, чтобы архиепископ Лод, сидевший поблизости от него, завтра утром встал у окна и своим присутствием укрепил его дух. В день казни из последних сил он сохранял мужество и казался спокойным. Комендант Тауэра, видимо, всё ещё опасаясь побега, предложил ему ехать до места казни в карете, ссылаясь на то, что разъяренный народ может разорвать его на куски. Он отказался, сказав:

– К чему? Я не страшусь смотреть в глаза народа и смерти.

И прибавил, видимо, догадавшись, что беспокоило сердобольного коменданта:

– Будьте спокойны, я не сбегу, а для меня решительно всё рано, умереть от гнева народа или от руки палача.

Он пошел пешком, за ним шел конвой, и по его виду можно было подумать, что всего-навсего офицер идет впереди своих солдат, чтобы сменить караул. Проходя под окном, у которого действительно стоял Лод, он поднял голову и твердым голосом попросил:

– Милорд, вашего благословения и молитв!

Слабодушный архиепископ протянул было руку, чтобы в последний путь проводить его крестным знамением, и тут же повалился без чувств. Страффорд не смутился, не изменился в лице. Он отпустил служителю Бога его грех:

– Прощайте, милорд, пусть защитит вашу невинность Господь!

С тем же спокойствием он поднялся на эшафот, со всех сторон окруженный любопытным народом. Здесь его ждал брат, несколько самых близких, видимо, бесстрашных друзей и обязанные присутствовать служители церкви. Он на мгновение опустился на колени, но тут же встал и звучным голосом обратился к народу:

– Я желаю этому королевству всех земных благ. Целью моей жизни было счастье отечества. Счастье отечества остается моим единственным желанием перед смертью. Но я умоляю каждого, кто слышит мои слова, хорошенько подумать, положа руку на сердце, должно ли начало государственных реформ писать кровавыми буквами? Подумайте об этом, воротясь домой! Дай Бог, чтобы ни одна капля моей крови не пала ни на кого из вас! Я всё же боюсь, что вступили на дурной путь.

Он снова пал на колени и долго молился. Он простился с друзьями, каждому из них пожав руку, говоря им:

– Я почти всё сказал. Один удар, и моя жена будет вдовой, а мои бедные дети станут сиротами, мои бедные слуги останутся без господина. Господь да будет с вами и со всеми ими! Да благословит Он меня!

Он стал раздеваться, чтобы обнажить шею для топора, продолжая беседовать, скорее всего, сам с собой, удерживая себя от смертного страха:

– Благодаря Господа, смерти я не боюсь. Я снимаю теперь мой колет, как будто снимаю его перед сном. Он подозвал и простил палача. Он последнюю молитву прочитал про себя, положил голову на плаху и сам подал знак. Ещё миг – и палач показал народу его мертвую голову, держа её за волосы. Раздался крик ужаса. Народ стал расходиться. Одна его часть торжествовала победу справедливости и добра над несправедливостью, злом и насилием, другая была подавлена тем, что увидела. Придя в себя, архиепископ Лод произнес в философском раздумье: