Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Даже совет королевы, которой он всегда доверял, не подействовал на него. При упоминании друзей он поморщился и с некоторой даже брезгливостью возразил:

– Какие друзья?

Придворный склонил почтительно голову:

– Лорд Джермин, ваше величество.

Король покачал головой:

– Он не смыслит ничего в делах церкви.

– Лорд Колпеппер разделяет мнение лорда Джермина.

– Он человек неверующий.

Король помолчал. Вокруг него все молчали в недоумении. Казалось, он колебался. Наконец он спросил:

– Что думает Хайд?

– Этого не знает никто. Канцлер казначейства не последовал за принцем в Париж. Он в Англии, вместо того чтобы ехать с ним королеве. Королева оскорблена.

Король пожевал губами:

– Напрасно. Канцлер человек честный. Он никогда не изменит ни мне, ни принцу, ни церкви. Я сожалею о том, что его нет при моем сыне.

Придворный королевы настаивал. Король вышел из себя и в гневе прогнал его от себя.

С просьбой о примирении к нему обратился городской совет Эдинбурга. Его примеру последовали другие шотландские города. Просьбу о примирении готов был направить городской совет Лондона и не отправил лишь потому, что последовал запрет из парламента.

И эти просьбы не действовали, как и все остальные.

Терпение начинало изменять даже сторонникам короля. С разных сторон стали раздаваться угрозы. Собор шотландской церкви запретил ему въезд в Шотландию. Канцлер Шотландии, испросивший аудиенцию, что действительно вынужден будет воспрепятствовать его появлению на шотландской земле, если он продолжит упорствовать. Король и на эту угрозу ответил отказом. Тогда канцлер Шотландии пожал плечами, с горечью в голосе обронил, что после этого немудрено, если англичане свергнут его и учредят другое правление, и удалился.

Уже и самый верный его сторонник, французский посланник, умывал руки. Он доносил в Париж:

«Мне весьма нелегко справляться с делами короля, который скрывает от меня многое и не следует моим советам, хотя публично старается выказать мне свое доверие. Подчиняясь влиянию приближенных, он под рукой устраивает свои дела на основании всё тех же нелепых фантазий, которые его погубили. Я сделал всё, что мог, для того, чтобы поддержать его и уберечь от гибели, но только потерял даром время. Его критическое положение, его поведение и неудачливость во всех – предприятиях лишают меня надежды на успех…»

Первого августа король призвал к себе делегатов парламента и вручил им ответ, изложенный письменно. Депутация поспешно отправилась в Лондон. Послание короля было прочитано в заседании нижней палаты. В послании не оказалось ни твердого «да», ни твердого «нет». Король, так слепо оберегавший свою королевскую честь, выражался так неопределенно, что невозможно было понять, отвергает он условия парламента или готов на них согласиться. Понятно было только одно: король требовал, чтобы перед ним открыли ворота Лондона и предоставили ему слово в парламенте.

Пресвитерианское большинство было возмущено. Индепенденты не находили себе места от радости. Кто-то из них закричал:

– Мы должны благодарить короля!

Кто-то из пресвитериан в недоумении вопрошал:

– Что нам делать после того, как он отверг все наши условия?

Со скамей индепендентов раздался громкий вопрос:

– А что бы он сделал с нами, после того, как принял бы ваши условия?

Десятого августа Кромвель писал Ферфаксу, что разногласия, даже хуже, чем разногласия, терзают парламент. Парламент готов был окончательно расколоться на враждебные партии, чего с нетерпением и надеждой ждал плененный король. Шотландцы нечаянно спасли положение. Упорство короля наконец надоело и им. Жалованья им не платили. Их генералы не видели смысла держать своих солдат в Англии. В тот же день, десятого августа, в парламент поступило послание. Шотландцы предлагали сдать крепости, которые они занимали, и возвратиться в Шотландию. Палата лордов без промедления приветствовала это и предложила изъявить благодарность братьям-шотландцам за ту помощь, которую они оказали делу английской свободы. В нижней палате вновь вспыхнули разногласия. Индепенденты не желали изъявлять никакой благодарности тем, кто принес нетерпимость на английскую землю. Они отклонили предложение лордов. Тогда пресвитериане, небольшим большинством, добились решения, которым запрещалось дурно отзываться о шотландцах и печатать что-либо против них.

Противники готовы были примириться на этом. В сущности, всех устраивало решение шотландцев удалиться в свои дикие горы. Оставалось только решить, откуда взять деньги для выплаты жалованья, без которого шотландцы отказывались уйти, и как поступить с королем: оставить ли его от греха у шотландцев, или потребовать, чтобы шотландцы отдали его в руки парламента? Деньги надо было искать, а народ и без того роптал и нищал под гнетом налогов и тяжелых акцизов, которые парламент учреждал на содержание армии, следовательно, вводить новые налоги и новые акцизы было опасно. Опасно было оставлять короля у шотландцев: там король мог набрать новую армию из пастухов и охотников горных кланов, которые не изменяли ему. Ещё опасней было потребовать его выдачи: в этом случае парламенту предстояло решать его участь, а как её можно было решить, если король не шел ни на какие уступки?

Под видом выплаты жалованья, а в действительности в качестве выкупа за короля шотландцы заломили громадную сумму в семьсот тысяч фунтов стерлингов. Но им и этого было мало. Они утверждали, что, оказывая помощь парламенту в его войне с королем, они понесли большие убытки. Правда, они скромно умалчивали, в какую сумму они оценивали эти убытки. Они лишь надеялись, что парламент сам добросовестно посчитает эти убытки и честно расплатится с ними.

В стане индепендентов началось ликование. Вот, смеялись они в лицо своим смущенным противникам, ваши союзники, вы их призвали, вы подписали с ними договор о единообразии церковных обрядов, попирая евангельский принцип веротерпимости, расплачивайтесь теперь за ваши грехи!

Индепендентами были сельские хозяева, фермеры, торговые люди. Они умели считать. Они посчитали и предъявили шотландцам свой счет. В этот счет вошли все те суммы, которые шотландцы уже получили, и те убытки, которые понесли англичане от их поборов и грабежей. Вышла кругленькая сумма в четыреста тысяч фунтов стерлингов. Именно эту сумму, по мнению индепендентов, должны выплатить шотландцы парламенту, прежде чем покинуть английскую землю.

Может быть, счет был не совсем верный, а все-таки от истины не очень далек. Однако предъявление такого счета означало войну. Войны с шотландцами пока что никто не хотел. К тому же война потребовала бы куда больших расходов, чем те семьсот тысяч фунтов стерлингов, которые они заломили. Умнее было платить. Но не семьсот же тысяч? Нет! Нет!

В нижней палате разгорелись новые споры. Индепенденты отстаивали каждый фунт стерлингов, который пойдет ненавистным шотландцам. Тринадцатого августа кое-как прошло предложение выплатить шотландцам сто тысяч. Все понимали, что этого мало, чтобы шотландцы ушли добровольно. Поспорили ещё несколько дней и двадцать первого августа прибавили ещё сотню тысяч. Ещё поспорили и двадцать седьмого августа пристегнули новую сотню. Кажется, к этому времени счеты и контр счеты всем надоели. Ещё сто тысяч согласились дать первого сентября и на этом остановились.

Предстояло выдать шотландцам четыреста тысяч. Где было их взять? Обратились за новым займом к финансистам из Сити. Финансисты потребовали залог. Никакого стоящего залога у парламента давно уже не было: все залоги съела война. Финансисты указали на церковные земли, которыми они бы очень хотели владеть.

Церковными землями всем хотелось владеть. Они в один день объединили парламент. Без задержек и треволнений девятого октября был принят закон об уничтожении на территории Англии и Уэльса архиепископств и епископств упраздненной англиканской церкви. Спустя всего четыре дня был принят закон о том, что землями этих епископств и архиепископств обеспечиваются те, кто дал ссуды парламенту. Семнадцатого ноября был принят закон о продаже церковных земель. Он дал начало вакханалии обогащения. Церковные земли скупали все, у кого были деньги. Большая их часть досталась торговцам и финансистам из Сити. Немалая доля оказалась в руках тех, кто заработал на взятках и на поставках на армию, то есть прежде всего представителям нации, которые в армии не служили и не покидали Вестминстер. Кое-что досталось и тем, кто воевал. Под командованием Кромвеля и Ферфакса не было и не могло быть грабежей. Генералы и высшие офицеры их армии не скопили богатств. Их награждали поместьями, учитывая заслуги перед отечеством, надеясь на то, что в это смутное время они не восстанут против парламента.

Намного труднее оказалось разрешить неприятный вопрос о том, что же делать с этим упрямым, несговорчивым королем? В глубине души многим хотелось, чтобы король сам собой куда-нибудь сплыл, но король не сплывал и оставался под стражей шотландцев в Ньюкасле. Пресвитериане тайно желали, чтобы он так и оставался в плену у шотландцев, лишь бы не брать на себя ответственность за его положение и за его жизнь. Правда, столь крамольного желания вслух никто не высказывал: при таком повороте событий не могла не возмутиться национальная гордость, тогда как Англия и без того была неспокойна. Поэтому вслух все рассуждали приблизительно так:

– Права и честь английского народа требуют, чтобы только он располагал особой своего короля. Шотландцы не могут иметь никакого права суда на английской земле, куда они приглашены всего лишь в качестве вспомогательного войска. К тому же это войско наемное. Оно уже достаточно доказало на деле, что им движет только получение жалованья. Так пусть они возьмут свои деньги и отправляются восвояси. Здесь надобности в них нет никому! Здесь их не боится никто!

Смысл и тон этих презрительных рассуждений легко попадали в лагерь шотландцев. Они их оскорбляли. У них была своя, шотландская гордость. И они рассуждали. Они говорили, что Карал Стюарт, как-никак, и им приходится королем, что на этом основании и они имеют такое же право, как англичане, распоряжаться особой и судьбой своего короля.

В этом вопросе английский парламент оказался единым. Не менее едиными оказались шотландцы. Спор между ними разрастался и множился, подобно снежному кому, скатившемуся с вершины горы. Совещания следовали одно за другим, писались памфлеты и декларации, сыпались взаимные обвинения в неблагодарности, в измене, в отступничестве, в неверии, в разнообразных смертных грехах. Негодование англичан нарастало. Все с презрением толковали о жадности, об узкой расчетливости, о богословском педантизме шотландцев. Союзники? – вопрошали они. Какие союзники? Кто их сюда звал?

Предводители пресвитериан не без основания опасались, что народный гнев выплеснется на улицу и что с шотландцами сама собой возгорится война. Кое-кто из них начал соображать, что передача шотландцами короля в руки парламента сулит им многие выгоды. Прежде всего, они смогут распустить армию, которая стала им неугодна, поскольку превратилась в оплот и главную силу индепендентов. Они уже видели в армии врага не только короля, но и парламента, вопреки тому очевидному факту, что только благодаря армии парламент продолжал существовать и вести непрестанные споры на своих заседаниях. Они советовали шотландцам посбавить цену и уступить. Они уговаривали лордов пойти на уступки. Их доводы показались лордам разумными. Палата лордов наконец согласилась, что право располагать особой короля принадлежит только парламенту.

Ободренные представители нации возобновили переговоры с шотландцами. Упрямство и несговорчивость короля уже настолько осточертели шотландцам, что они были готовы выдать его англичанам. Дело останавливалось за суммой, которую они требовали за эту услугу. Грязный торг не смущал ни ту, ни другую сторону борцов за новую церковь, свободу личности, свободу собственности и свободу предпринимательства. Они сражались за каждый пенс, и торг затянулся на несколько месяцев.

Кромвель не участвовал в этом отвратительном торге. За свои заслуги перед отечеством он получил земли лорда Винчестера, которые ежегодно давали предположительно две с половиной тысячи фунтов стерлингов. Это было не самое крупное вознаграждение. Только Питер Киллигрю получил меньше него: дарованные ему земли давали около двух тысяч фунтов стерлингов в год. Томас Ферфакс как главнокомандующий и талантливый полководец и Уильям Брертон, значительно уступавший Кромвелю и талантом и энергией и удачей, были награждены доходами в пять тысяч фунтов стерлингов в год, то есть в два раза больше, чем Кромвель.

Кромвель не обижался и не роптал. Отныне, вместе с доходом, который давали его земли в Или, полученные им по наследству, он мог располагать тремя тысячами фунтов стерлингов в год. В сравнении с тем, что ему оставил отец, он имел право считать и считал себя богачом.

Похоже, он и не особенно радовался своему неожиданному богатству. После постоянного, ежедневного напряжения гражданской войны, всегда верхом на коне, с ночами без сна, его жизнь стала праздной и внезапно утратила смысл и цель. Его дух был смятен. Он возвратился на скамью депутата, но парламент стал ему чужд, ему там не было места. Ещё вчера одного движения его руки было достаточно, чтобы тысячи людей рванулись в атаку и ценой ран и увечий, ценой своей жизни добились победы, а теперь его не слушал никто, да и, правду сказать, он пока сам не знал, что сказать.

Он сражался за общее дело, а общего дела не оказалось. На скамьях депутатов царило недоверие, подозрительность, злоба всех против всех. Всё перепуталось. Пресвитериане ненавидели индепендентов, индепенденты ненавидели пресвитериан, но среди пресвитериан были такие, кто готов был во многих случаях подержать индепендентов, а среди индепендентов было много таких, кто готов был поддерживать пресвитериан. Он с горечью признавался Ферфаксу:

«Мы полны всяческой мерзости».

Он видел, что горожане Лондона, на которых главным образом опирался парламент, устали и жаждали мира, любого мира, каким бы он ни был. Его беспокоила армия, в которой зарождались подводные течения и действовали темные силы, которые были не только неподвластны, но и непонятны ему. Взглядом полководца, взглядом военного человека он обнаруживал опасность со всех сторон, опасность не для себя, но для Англии, за процветание и свободу которой он только и взял в руки оружие и готов был отдать свою жизнь. На севере суровые и озлобленные шотландцы ждали только подходящего случая, чтобы возобновить вековечную вражду двух соседних народов, столетия подряд воевавших друг с другом. Не меньше опасений вызывала Ирландия, отчасти протестантская, отчасти папистская, в любую минуту готовая прийти на помощь либо королю, либо парламенту, в зависимости оттого, кто больше заплатит или пообещает ей независимость.

Наконец, в полное недоумение приводило его положение короля. Король был разбит во многих сражениях, король потерял все свои армии, король был в плену, но он держится с достоинством, он продолжает отстаивать свою религию, свою корону, свою честь, свою власть. В общем, это можно было понять, но вот чего нельзя было понять, что в каком-то смысле побежденный король оказывался победителем, а победивший парламент выглядел так, как будто потерпел поражение, ведь король твердо знал, что ему делать с парламентом, тогда как парламент понятия не имел, что делать ему с королем.

Кромвель чувствовал, что ещё вчера он держал общее дело в своих руках, а сегодня, на другой день после победы, это общее дело выпадает из рук, не у него одного, но у всех, кто эти годы боролся за общее дело. Он писал:

«С делом Господа нельзя медлить, и так мы потеряли много времени, слишком много. Господь гневается и как будто в последний раз говорит нам: «Нанесете ли вы окончательный удар, или нет? Исполните вы волю Мою? Если нет, то признайтесь Мне в этом, и тогда Я пролью вашу кровь вместе с кровью виновных. Наступил день мести, день суда, время появления Искупителя настало! Не щадите самых высокопоставленных из них. Дети Саула пощажены не были. Зимри и Козби должны быть преследуемы до их шатров, хотя они и в своем народе цари». Вот как следует служить Господу…»

Но кто же они, эти «Зимри» и «Козби», кого преследовать, кого истреблять? Он путался и страдал. Он был одинок. В сущности, он за эти годы ужасно устал и хотел отдохнуть. Он отправился в Или, к детям, к жене, которых не видел давно. Элизабет постарела и тоже устала. Все эти тревожные, бурные годы она занималась хозяйством, довольно обширным, и воспитывала детей.

Ему были рады, тихой радостью благополучных, сытых людей. Он отдыхал. С утра, как и прежде, он садился верхом и отправлялся в поля и луга, осматривал земли и скот. Вечерами, поужинав, он, как когда-то отец, раскрывал потертую домашнюю Библию и спокойно, медленно, вдумчиво прочитывал очередную главу, точно в жизни его не случилось никаких перемен. Он толковал тексты, как это делал отец, задавал вопросы выросшим детям, как привык задавать их солдатам поздним вечером у костра. Он был доволен: Элизабет воспитала детей в той простой твердой верой, в какой был воспитан он сам. Они не только слушали, как и что он читал. Они задавали вопросы и сами искали ответы на них. Он одобрительно говорил:

– Быть тем, кто ищет, почти то же самое, что найти. Кто раз стал искать, тот не успокоится никогда. Счастлив тот, кто нашел, но счастливы также и ищущие.

Бриджет, его старшей дочери, уже исполнилось двадцать два года. Она была набожной, застенчивой девушкой, очень похожей на мать. Он нашел ей жениха. Своим будущим зятем он выбрал своего боевого товарища Генриха Айртона. Ему было тридцать два года. Он был сыном небогатых родителей, как и сам Кромвель, однако, в отличие от него, прошел полный курс обучения в Оксфорде, прочно овладел довольно широкими юридическими познаниями и даже читал лекции в Линкольн Инне, но так и не стал теоретиком. У него был живой, но практический ум. На юридическом поприще ему было тесно. Он, как и Кромвель, нашел себя на полях сражений гражданской войны. В боях и походах в нем обнаружился дар командовать простыми людьми и руководить даже теми, кто был равен ему или превосходил его мощью таланта, как Кромвель, который был о нем такого высокого мнения, что не только выслушивал, но и нуждался в его советах, а порой подчинялся ему. Он и на скамье депутата обнаружил ясность убеждений, твердость принципов и такой решительный темперамент, что многие находили его похожим на Кассия. В битве он был ловок и храбр, в совете был спокоен и мудр и весь отдавался тому общему делу, за которое сражался под командованием своего старшего друга. Но самое удивительное было именно то, что при таких дарованиях он оставался бескорыстным и скромным, покладистым и способным, когда понадобится, отойти в тень. В общем, лучшего мужа и зятя трудно было найти.

Эта забота свалилась с плеч, но была и другая забота. Он перестал командовать армией, но по-прежнему оставался депутатом парламента и не собирался снимать с себя своих полномочий, каким бы неопределенным ни было его положение там. Его приводило в негодование отношение парламента к армии. Он не мог покинуть её на произвол судьбы. Он предчувствовал новые битвы и должен был возвратиться в Вестминстер. Правда, он не предвидел новых походов. Ему представлялось, что отныне это будут мирные битвы, ожесточенное столкновение мнений, борьба за каждое решение, за каждый парламентский акт, однако борьба без мушкетной пальбы и кавалерийских атак. Он рассчитывал, что мир установлен, и установлен надолго, стало быть, отныне его семья, по которой он всё это время скучал, может жить вместе с ним.

Было решено, что семья оставит Или и переселится в Лондон. Перед отъездом необходимо было привести в порядок дела. Оливер не хотел продавать эти земли. Они должны были перейти по наследству к его сыновьям, может быть, к Ричарду, который уже начал разводить здесь лошадей. Ему предстояло договориться с соседями и найти управляющего. Он с тура до вечера находился в разъездах, вдыхая чистый воздух этих мирных полей, то закрытых туманом, то омываемых мелким дождем.

Он наслаждался, но наслаждался недолго. Он был уже очень известен в этом краю. С ним охотно беседовали о самых простых, житейских, насущных делах, к нему обращались за помощью, ему несли обиды и жалобы. День ото дня он становился мрачней. Война разорила и без того не богатых горожан и крестьян. Солдаты ели хлеб, забирали фураж. Его солдаты платили за всё, он строго соблюдал это правило. Солдаты Манчестера, Уоллера, Эссекса нередко грабили селения и отдельно стоящие фермы, а деньги оставляли себе. Однако чуть ли не разорительней, чем солдаты, были налоги, которые парламент вводил, чтобы покрыть расходы на армию.

Так было во время войны. Ещё хуже становилось в мирное время. Крупные землевладельцы спешили возвратиться в усадьбы и замки. Одни сражались на стороне короля, сложили оружие и получили амнистию, другие сражались за дело парламента, торговцы и финансисты, представители нации и высшие офицеры, купившие или получившие земли в награду. Всех их тоже разорила война, и они спешили поправить свое положение за счет своих арендаторов, а сторонники короля ещё и мстили им, мстили за то, что проиграли войну. Арендная плата неудержимо росла. Неплательщиков и неугодных крестьян сгоняли с земли, чтобы развести побольше коров и овец, которые по-прежнему составляли истинное золото Англии. Хуже всего было то, что эти бедные люди, притесненные или изгнанные, в большинстве своем были пуританами, индепендентами, а владельцы земли придерживались пресвитерианства или оставались верными епископальной церкви, несмотря на то, что парламент её запретил. Таким образом, ко всем прочим бедам присоединялось гонение на их веру.

Возмущенные люди приходили к нему, с угрозами или в слезах. Они не в силах были понять, за какие грехи наказал их Господь этими новыми кровопийцами, ведь они защищали дело парламента, они отдавали свой хлеб и теряли своих сыновей. Этого он тоже не понимал. Он был растерян и не знал, что ему делать. Он только чувствовал, что в недрах английской земли зреют такие темные силы, которые, если прорвутся наружу, разнесут на клочки и сметут напрочь то общее дело, за которое только что шли в бой вместе с ним. Он посещал окрестные усадьбы и замки. Он беседовал с землевладельцами, независимо оттого, на чьей стороне сражались они. Он говорил им о воле Господа, о любви к ближнему, о необходимости быть милосердными к меньшим братьям своим, о свободе вероисповедания. Это не помогало. Что ещё мог он и нужно было сказать? Он не знал. Он сетовал в письмах, даже к тем, кого мало знал:

«Воистину, ничто не принуждает меня искать их, как жалость к этим честным беднякам, которые страдают за свои религиозные убеждения. Как бы на это вы ни смотрели, я не стыжусь просить за всякого угнетенного по таким причинам, поскольку желаю, чтобы поступали так и со мной. Сэр, мы живем в смутные времена, при всеобщем озлоблении, тем более ужасном, что оно основано на различии убеждений, и жестокость материальная, обращенная на личность и на имущество лиц, которые держатся противоположного мнения, едва ли поможет нам когда-либо сойтись…»

Он возвратился в Лондон расстроенный, огорченный, чуть не разбитый. Он привез старую мать, жену и младших детей. Они поселились на Друри Лейн, между Вестминстером, центром политики, и торговым и финансовым Сити, вблизи трактира с грозным названием «Красный лев».

Не успел он пройти сквозь решетку нижней палаты и сесть на скамью, как лишний раз убедился, что на его долю выпало смутное время и что всеобщее озлобление, казалось, достигло предела. На этот раз всеобщее озлобление вызвал король. С каждым днем и шотландцам и представителям нации становилось всё очевидней, что с королем ни о чем договориться нельзя. Он недальновиден и лишен политического чутья, непостоянен и двоедушен, непоследователен и лжив, коварен и в то же время наивен, самоуверен и в то же время несамостоятелен до того, что не в силах принять самого пустого решения, не получив совета жены, которая проживала во Франции. Он продолжал строить козни и разрабатывать планы, которые, по его непоколебимому убеждению, должны были привести к победе над Англией. Он в одно время вел тайные переговоры с индепендентами, католиками и шотландскими пресвитерианами, ничего не обещая им, не соглашаясь с ними ни в чем. Он признавался, что готов, впрочем, не называя условий, сойтись с парламентом и народом и всюду искал возможность сформировать новую армию, чтобы во главе её подчинить себе и народ и парламент. Он не переставал ждать высадки французов и лотарингцев, датчан и голландцев, не соображаясь с тем, что им пришлось бы пройти по враждебной им территории, прежде чем они смогут достигнуть Лондона, разогнать парламент и восстановить его абсолютную власть. Он вел переговоры с людьми, которые считали папу антихристом, и через жену просил у этого папы помощь в сто, в двести тысяч крон. Он знал, что каждого его гонца, каждое его письмо перехватывают шотландцы и снимают с них копии, прежде чем отправить по назначению, и продолжал писать эти письма и рассылать в разные стороны десятки, сотни гонцов.

Наконец, ирландская история всех доконала. Король не нашел ничего лучшего, как наделить неограниченными полномочиями своего представителя, лишь бы тот как можно скорей привел ему на помощь ирландскую армию. Этот представитель был закоренелым католиком и наивнейшим простаком, о чем король, может быть, даже и знал. Его рвение дошло до того, что он заключил с ирландскими католиками секретный договор, который обещал им решительно всё, о чем они могли только мечтать. После победы короля, это естественно, отменялись все законы, которыми запрещался католический культ, католикам возвращались их церкви, а церквям возвращались их земли, которыми протестанты владели со времен королевы Елизаветы.

Договор стал известен и отправлен в Вестминстер, представитель короля был арестован и предан суду. Договор мог означать только одно: полное разорение, если не истребление, протестантов в Ирландии. Представителю короля грозила смертная казнь, а самого короля ожидало полное поражение в переговорах с парламентом, от которых он не отказывал. Едва позорный договор выплыл наружу, король тотчас окончательно и бесповоротно отказался от своего представителя, признал, стремясь доказать свою непричастность, суд над ним справедливым, но просил, чтобы приговор не был приведен в исполнение. В Ирландии у него нашлись покровители, несчастного простака, преданного своим королем, отпустили, и король вновь приблизил его и принялся как ни в чем не бывало уверять его в своем расположении и доверии:

«Не сомневаясь в том, что у вас хватит смелости для того, чтобы не смущаться всем происшедшим, могу вас заверить, что мое уважение к вам не только не уменьшилось. Напротив, оно порождает во мне желание отмстить за вас и реабилитировать гас обоих, ведь это дело касается меня столько же, сколько и вас. По этой причине, знаю вашу преданность мне, спешу вас уверить в моем постоянном расположении к вам и постараюсь доказать его вам больше на деле, чем на словах…»

Растерялся даже преданный Хайд:

«Я должен признаться, что об ирландском деле мне не хотелось бы говорить, раз этому фавориту действительно были даны такие инструкции, которые нарушают и право, и благочестие, и здравый смысл. Боюсь, что в этом деле было так много такого, его бы мы с вами не посоветовали. Вообще, этот ирландский договор доставил мне больше тяжелых минут, чем все военные неудачи. На него следует смотреть, как на проявление гнева Господня над нами…»

В Вестминстере всё ещё не было никого, кто бы оспаривал монархический образ правления, однако возмущение было так велико, что даже пресвитериане открыто заговорили о том, что отныне Карл Стюарт окончательно погиб в их глазах. Двадцать третьего декабря обе палаты подписали условия, на которых шотландская армия должна была выйти из Англии и передать короля в руки парламента. Под видом выплаты жалованья солдатам шотландцы должны были получить четыреста тысяч фунтов стерлингов. В Сити был запрошен новый заем. Половина суммы была предоставлена парламенту без промедления, с тем, чтобы в скором времени предоставить другую.

Громадное количество монет на двести тысяч фунтов стерлингов сложили в двести ящиков, по тысяче фунтов в каждом, ящики погрузили на тридцать шесть телег, для охраны обозу придали отряд пехотинцев, которому объявили, что каждый офицер или солдат, словом или делом оскорбивший шотландца, будет подвергнут суровому наказанию. Первого января обоз прибыл в Йорк. Шотландцы, которым надоело торчать без дела в недружественной стране, на радостях встретили долгожданный обоз салютом из пушек. Две недели спустя шотландские генералы получили деньги сполна. Обе стороны подписали окончательный документ. В договоре ни слова не говорилось о короле, однако именно с этого дня шотландцы передавали его величество в руки парламента и приступили к выводу своих отрядов из Англии.

Парламент встретил это известие без особого ликования. Король становился не только заботой, он становился камнем преткновения для представителей нации. Куда направить его? Как с ним поступить? Первый вопрос разрешился довольно легко. На заседании обеих палат постановили отправить короля в замок Холмби и держать его там под домашним арестом. Второй вопрос тотчас вызвал жаркие споры. Разногласия вспыхнули с первого шага: направить ли в Ньюкасл депутацию и приветствовать его должным образом, или потребовать, чтобы шотландцы просто-напросто сдали его в руки английской охраны вместе с квитанцией о получении денег? Пресвитериане настаивали на первом решении, индепенденты стояли горой за второе. Пресвитерианам удалось выиграть эту новую битву за короля. В Ньюкасл была направлена депутация из трех лордов и шести представителей нации. Депутацию сопровождала пышная свита. Купленного короля должны были встретить с должным почтением.

Король играл в шахматы, когда ему сообщили, что он должен следовать в Холмби. Он доиграл партию и только сказал, что объявит парламентской депутации свою волю, как только она прибудет в Ньюкасл. Сам он казался спокойным, точно всё ещё надеялся на неожиданный благополучный исход. Его приближенные измысливали способ побега. Народ волновался. Когда во время богослужения проповедник назначил доя пения псалом «Что хвалишися, во злобе сильне; беззаконие весь день», король вдруг запел: «Помилуй мя, Господи, попраша мя врази мои весь день, яко мнози борющии мя с высоты».