Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Возмутительные дела творились у него за спиной. Пресвитериане спешили опорочить его сразу же после его первых побед. В парламенте против него составился заговор. Ещё третьего августа майор его собственного полка Гентингтон, возможно, как-нибудь обиженный им, направил в верхнюю палату записку, скорее похожую на донос. В записке он обвинял своего генерал-лейтенанта в интригах, в тайных обещаниях, будто бы данных им королю, в коварстве и честолюбии, в презрении к парламенту, к законам, к обязанностям, к правам человека. Особенно странно звучало в этой записке сообщение, будто генерал-лейтенант вынашивает, тоже тайные, но опасные планы. Откуда же о них стало известно простому майору, который явно не входил в круг его близких друзей? Такие подробности не смущали майора. Он утверждал, что его опасные планы углядел сквозь его притворство и даже слышал собственными ушами во время дружеских разговоров Выходило, что Кромвель либо окончательно глуп, если выбалтывает свои опасные планы перед кем ни попало, либо совсем обнаглел тотчас после первых побед, несмотря даже на то, что вся война была ещё впереди.

Несообразности клеветнического доноса не смутили и лордов. Записка была прочтена в заседании верхней палаты. Майор Гентингтон присягнул, что в его записке каждое слово есть не что иное, как чистая правда. Лорды передали записку на рассмотрение нижней палате. Один из них все-таки предупредил председателя о её содержании. Её содержание и без того уже многим было известно. Сторонники Кромвеля негодовали. Они обвинили майора в низости нападать за глаза на того, кто в этот момент освобождает отечество от вторжения иноземцев.

В самом деле, даже открытые враги Кромвеля понимали, что прямое обвинение, выдвинутое в разгар войны против самого удачливого и популярного полководца, может обернуться против них же самих. Записка не была прочитана в нижней палате. Пресвитерианам казалось достаточным заблаговременно отобрать у него плоды его же побед и таким образом сделать его безопасным. Они поспешили сговориться с королем о мире и возвращении его на престол: пусть, мол, он там воюет, а господами положения останемся мы.

Эдмунд Ладло бросился в главную квартиру к Ферфаксу, который был тогда занят осадой Колчестера. Он требовал от главнокомандующего решительных действий:

– Составился заговор! Готовится измена нашему делу, за которое пролито столько крови! Хотят заключить мир во что бы то ни стало! Но вы только подумайте, ведь король под арестом. Стало быть, как арестованный, он не станет считать своих обещаний действительными. Да и те, кто хлопочет о мире в разгаре войны, сами не думают, каким образом обязать короля исполнить свои обещания. Они только желают воспользоваться его влиянием, его именем, чтобы уничтожить армию. Именно, уничтожение армии – это у них единственная цель. Армия завоевала власть своими победами. Она должна воспользоваться ими, чтобы предупредить собственную гибель и гибель народа!

Ферфакс согласился: доводы Ладло показались ему убедительными. Он готов был применить военную силу во имя общего блага. Однако он не имел ни мужества, ни желания взять ответственность на себя. Он возразил:

– Для этого мне должны дать формальный и ясный приказ. Без приказа я не могу оставить этой несчастной осады.

Отчасти он был, разумеется, прав. Ладло бросился к Айртону. Айртон ответил:

– Время ещё не пришло. Пусть переговоры идут своим чередом. Пусть опасность сделается для всех очевидной.

Ладло не успокоился. От имени республиканцев в нижнюю палату поступило несколько грозных петиций. Они требовали, чтобы палата немедленно провозгласила себя верховной властью и поспешила провести те реформы, которых народ ждал от неё, когда поднял оружие, чтобы её защищать. Они не получили ответа. На другой день петиции возобновились. Толпа шумела у входа в Вестминстер. В толпе кричали:

– Долой лордов!

– Долой короля!

– Это человеческие установления. Господь всех нас создал равными! Тысячи честных людей готовы отстаивать Его принципы своей кровью!

– Нас сорок тысяч! Мы подписали петицию!

Представители нации им не ответили. Один из сторонников Кромвеля бросился догонять его армию, чтобы предупредить его, что образована депутация из пяти лордов и десяти членов нижней палаты, что она отправилась на остров Уайт и что переговоры с королем уже начались.

В самом деле, депутация была на Уайте Представители нации считали недопустимым, чтобы переговоры велись от имени Кромвеля, тем более самим Кромвелем, ведь был победителем и стал бы диктовать королю такие условия, от которых король не мог отказаться. По этой причине из сторонников Кромвеля в составе депутации был один Генрих Вен, который и передавал ему все подробности.

Подробности были позорны и оскорбительны. Перед арестованным королем депутаты заискивали как его покорные слуги. Они предложили ему самому выбрать на острове место, где бы он согласился разговаривать с ними. Он выбрал Ньюпорт и обещал своей честью не устраивать побега в течение переговоров и ещё двадцать дней после них. На эти двадцать дней они не обратили внимание, хотя было ясно, что король смеялся над ними и продолжал хлопотать о побеге, который освободит его от любых обещаний. Они согласились. Он потребовал, чтобы во время переговоров ему помогали его советники, юристы и богословы. Они согласились. Он потребовал, чтобы ему вернули всех его пажей, камергеров, секретарей, шталмейстеров, камердинеров и лакеев. Они согласились.

Переговоры начались пятнадцатого сентября. Депутаты являлись к королю каждое утро и оказывали ему величайшее уважение. Они убеждали его советников, чтобы король как можно скорей согласился на все их предложения. Надо, надо спешить, твердили они, пока армия и Кромвель не успели вернуться в Лондон, ведь, когда они возвратятся туда, всё будет потеряно для короля и для них самих.

Король соглашался, что, разумеется, надо, надо спешить, но сам никуда не спешил. У него и в мыслях по-прежнему не было договариваться ни с парламентом, ни с армией, ни тем более с Кромвелем, которого он презирал. Он ждал интервенцию. Лорд Ормонд был в Париже. Кардинал Мазарини обещал ему деньги, оружие и снаряжение. Он должен был вот-вот высадиться в Ирландии, договориться с католиками и двинуть против парламента ирландскую армию. Его люди готовили побег королю. Король писал одному из них в те же дни, когда парламент затеял эти спешные и предательские переговоры в Ньюпорте:

«Эти новые переговоры будут бесплодны, как и все предыдущие. В своих намерениях я не изменил ничего».

Это было не всё. Тридцатилетняя война наконец завершилась. Вестфальский мир был подписан. Большие европейские армии остались без дела, и король очень рассчитывал, что европейские монархи подадут ему руку помощи, из чувства солидарности, а также из чувства опасности, которая подстерегает всех их, если они позволят хотя бы одному из народов силой оружия свергнуть своего короля. Он вел переговоры и с нетерпением ждал, что на английский берег со дня на день вступят испанские или французские армии. Его не смущало, что он звал иноземцев против собственного народа. Он был король и считал, что ему позволено всё.

Восемнадцатого сентября переговоры были открыты официально. Лживый король сидел под балдахином на одном конце громадного зала. За его спиной в глубоком молчании стояли советники, юристы и богословы. Депутаты парламента расселись вокруг стола.

Король был спокоен, но было видно, испытания глубоко поразили его. Его волосы поседели. В обычно гордых глазах залегла затаенная грусть. В его голосе и осанке уже не было твердости. В его движениях ещё чувствовалось величие, но в этом величии уж не было силы. На его лице всё ещё читалась гордость, но эта гордость уже лишилась надежды, точно король всё ещё не в силах был уступить, но уже внутренне понимал, что ему не сладить со своей черной судьбой. Он уже словно предчувствовал, что ему выпал последний шанс, последняя возможность спасти свою власть, возможно, и жизнь, и этому шансу, этой возможности противопоставлял честь и достоинство короля.

Предложения парламента были всё те же, изменения были внесены незначительные. Каждое предложение зачитывалось отдельно. Королю задавался привычный вопрос, принимает ли он его, а если не принимает, то почему. Он возражал, поправлял, принимал, но только отчасти. Настойчивость представителей нации не раздражала его. Странно, в его суждениях отражался твердый ум, христианская кротость, отличное знание законов и государственных дел. Казалось, ум и кротость и знание хода государственных дел должны были вести к соглашению. В самом деле, после длительных обсуждений он соглашался. Парламент требовал себе право назначения наместника и высших чиновников в Дублине. Он уступал ему это право и тут же писал лорду Ормонду, точно не понимал, что каждое его слово подслушивается, каждая бумажка, отправленная им, перехватывается:

«Повинуйтесь только повелениям королевы, не слушаясь меня до тех пор, пока я не сообщу вам, что вырвался на свободу. Не беспокойтесь тоже об уступках, которые я сделал насчет Ирландии: они не поведут ни к чему…»

Парламент требовал права назначать главнокомандующего и высших офицеров в армию и во флот, он уступал это право и тут же писал одному из своих приближенных:

«Признаюсь, я пошел на важную уступку нынешним утром, однако единственно для того, чтобы облегчить мое скорое бегство. Без этой надежды я никогда бы не уступил. Отвергнув требование, я без особенного огорчения мог бы возвратиться в свое прежнее положение, но, признаюсь, теперь это мне было бы грустно, потому что я сделал такое дело, которое может быть оправдано только моим бегством…»

Он как будто признавал законность сопротивления, которое привело к гражданской войне, но не спешил помиловать всех, кто участвовал в ней с парламентской стороны, то задавая вопросы, которые запутывали вопрос, то уклоняясь от прямого ответа, а представители нации только подливали масла в огонь, не желая дать полную амнистию всем сторонникам короля, которые воевали против парламента.

В одном вопросе возможности договориться не было никакой. Король не признавал пресвитерианства и твердо стоял на стороне прежней, упраздненной парламентом епископальной церкви с властью епископов и неприкосновенностью церковных владений, отчасти уже пущенных в продажу парламентом. Пресвитериане со своей стороны были неумолимы и требовали, чтобы король утвердил обязанность каждого англичанина признавать пресвитерианскую церковь единственно истинной и возможной.

Они споткнулись об этот камень и дальше идти не могли. Спорили так напряженно и долго, что истекали все сроки, определенные для этих переговоров, что парламент пять раз принимал постановления, что уступки короля недостаточны, и три раза утверждал новые сроки даже пускался на некоторые уловки, соглашаясь не включать в эти сроки воскресных и праздничных дней.

Король справедливо усматривал в этих решениях слабость парламента, который не хотел уступать, но не мог отступить. Когда депутаты упрекали его в неуступчивости, он отвечал с затаенной усмешкой:

– Я нахожусь в положении коменданта, который не получает помощи от своих командиров, но не считает это положение дел за позволение сдать свою крепость. Вы не можете пособить мне, когда я прошу вас об этом. В таком случае я буду держаться в моей крепости до тех пор, пока один из её камней не закроет моей могилы. Я сделаю тоже для английской церкви.

Кромвель был оскорблен. Он был победителем. Без его побед шотландцы восстановили бы короля, король первым же своим актом разогнал бы Долгий парламент, который всем надоел, и армии и королю. Не исключено, что многие представители нации, особенно досадившие его величеству Карлу Стюарту, теперь были бы арестованы и проводили свое время в тюрьме. Вместо этого они вели переговоры с этим королем за спиной своего избавителя. Эти переговоры он воспринимал как предательство. Они наносили ущерб его чести и болезненно задевали его самолюбие.

Его солдаты негодовали. Перед ними был неприступный суровый замок времен Ричарда Львиное Сердце. Их генерал запрещал даже приближаться к окрестным фермам и городкам, которыми кишмя кишит провинциальная Англия. Парламент им ничего не платил. Они жили под открытым небом посреди открытой всем ветрам унылой равнины в жидких палатках и голодали. Они в злобном остервенении читали памфлеты, которые среди них распространяли левеллеры, и вполне разделяли их мнения. Им всё было ясно. Они составляли петиции и направляли в парламент. Они требовали суда над кровавым преступником Карлом Стюартом и его лордов, прямых виновников тех бед, которые терзали Англию и её верных защитников. Пресвитериане в парламенте не желали рассматривать такие петиции, ссылаясь на Великую хартию вольностей. Эти ссылки выводили из себя нетерпеливых индепендентов. Денис Бонд, богатый торговец, однажды воскликнул:

– Милорд председатель! Эти джентльмены полагают, что палата не имеет права судить ни лорда Норвича и никакого другого лорда, потому что это противоречит Великой хартии вольностей. Видите ли, их, по их мнению, может судить только палата лордов. Я говорю вам, чтобы предупредить: скоро настанет день, когда мы повесим самого высокого из всех этих лордов без всякого приговора верхней палаты, если он того будет заслуживать и мы найдем, я в этом уверен, честных и твердых судей, которые сделают это, не взирая на Великую хартию вольностей!

У Кромвеля не было ни такой ясности, ни такой убежденности. Вторая гражданская война медленно, тем не менее неуклонно изменяла его. Философские размышления ему были чужды. Он с большим трудом одолевал общие мысли о формах правления и разного рода частностях государственного устройства. Он действовал под давлением неизбежности, а неизбежность приводила его в мрачное настроение. Началась война, и он пошел воевать. Перед походом в южный Уэльс он наставлял своих офицеров: Каждый из вас должен тщательно рассматривать все наши действия как действия воинов и, в особенности, как действия христиан, чтобы, если в них откроется малейшая несправедливость, по возможности её обнаружить и устранить как причину ужасных упреков в наш адрес из-за допущенных беззаконий.

Его офицеры и солдаты справились с этой задачей. Им себя упрекнуть было не в чем. Они разбили и прогнали врага, не запятнав себя ни грабежами, ни казнями. Теперь перед ними и перед ним вставал главный вопрос: кто виновен в этой новой войне? Ответ был очевиден: вторая гражданская война была громадной изменой, большей изменой, чем первая, ведь в первой войне решался вопрос, кто из англичан должен править, тогда как вторая должна была подчинить англичан иноземцам. Он был убежден, что сам Господь был против вторжения иноземцев и потому победу даровал его армии. Главная вина все-таки лежала на тех англичанах, которые встали на сторону иноземцев. Эта вина была более тяжкой, чем участие в первой войне. Он писал:

«Вина тех, кто участвовал в летней кампании, определенно удваивается по сравнению с виной тех, кто участвовал в первой, так как это повторение преступления, что и засвидетельствовал Господь, содействуя нашей победе…»

Но что на это скажет справедливый Господь? Какие кары обрушит Он на их преступные головы? Его солдаты требовали суда над лордами и королем. Ему воля Господа была пока непонятна, и он колебался. Девятого октября он отчитался в своих действиях перед председателем нижней палаты. Он сообщал, что война с шотландцами закончилась полной победой и указывал на предательское поведение тех, кто навлек опасность на всю страну, так что он краснеет за них. Свои поступки они оправдывают религиозными убеждениями. Это в особенности возмущало его. Он считал необходимым напомнить:

«Однако Господь, Которого обмануть нельзя, гневается на тех людей, которые свои нечестивые деяния прикрывают Его именем, и, без сомнения, отомстит им за такое невежество, отмстит жестоко до удивления. И я от души желаю, чтобы это заставило трепетать и раскаяться всех, кто кощунствовал перед Господом и наносил вред всей стране, так чтобы они никогда впредь не делали этого. И я думаю, что с моей стороны вполне уместно, со всей скромностью, сказать это во всеуслышание…»

В начале ноября он получил письмо от кузена Роберта Хэммонда, который охранял короля. Робин колебался между долгом перед королем и долгом переда парламентом, не зная, какой из них для него первей и важней, и жаловался на трудность своего положения. Кромвель должен был успокоить его. Шестого ноября он взялся ему отвечать. Но не столько рассеивал его тревожное настроение, сколько наставлял представителей нации, которые пытались договориться с не достойным доверия королем:

«Милый Робин, я боюсь, как бы наши друзья не обожгли себе пальцев, как не так давно уже было с другими, чьи сердца до сих пор ноют от этого…»

Он советовал им не ожесточаться против левеллеров и не впадать в другую крайность, поскольку сам он по-прежнему пытался удержаться посередине. Он просил передать Генриху Вену, которого между друзьями звали Хироном:

«Скажи брату Хирону, нам нет нужды ни в епископате, ни в пресвитерианстве. Логично полагать, что королю будет легче тиранствовать при том церковном устройстве, которое он любит, чем при том, что, как мы знаем, он ненавидит…»

Он и в деле переговоров, которые одобрить не мог, прежде всего полагался на Господа:

«Дорогой Робин, скажи брату Хирону: свидетельство тому наша совесть, что мы идем в чистоте и простоте Господней, а не изворачиваемся и не обманываем и что Господь явил нам свое благоволение. Я надеюсь, что это чувство удержит их сердца и руки от того, против кого Господь свидетельствует так явно…»

В самом конце письма он нашел нужным напомнить кузену, что во всех наших невзгодах помощи ждать надо только от Господа:

«Робин, будь честен. Слушайся Господа, и Он поднимет твой дух и сделает тебя неколебимым перед лицом истины. Я ничтожное создание, самое ничтожное в мире, однако я надеюсь на Господа и всей душой желаю любить Его народ…»

Как ему было не сознавать себя ничтожным созданием, когда только что одержанная победа, в которой он видел благословение Господа, выпадала из рук и не смогла установить того согласия, мира, к которым стремился? Он ещё надеялся, хоть и слабо, что согласия и мира ещё можно достичь, если отказаться от переговоров с изменником-королем. Он писал в парламент друзьям:

«Разве палаты не называли изменником всякого, кто становился на сторону шотландцев при их последнем вторжении? И это было совершенно справедливо, так как в междоусобной войне дрались англичане с англичанами за преобладание английских же партий, а тут дело шло о подчинении всех нас иноземцам…»

По этой причине он сам собирает в полках петиции, в которых армия требовала, чтобы парламент отказался от постыдных переговоров. В сопроводительном письме он извещал Ферфакса, что его офицеры горюют о судьбе родины и врагов её хотят видеть наказанными, прибавляя:

«И я должен признаться, что вполне им сочувствую и уверен, что такие чувства вложены в нас Господом…»

Эти чувства вполне разделяли офицеры Ферфакса. Полки Айртона, Флитвуда и некоторых других генералов составили прошение на имя парламента, в котором требовали судить короля. Шестнадцатого ноября в Сент-Олбансе собрался военный совет южной армии, чтобы обсудить это прошение и выработать общую декларацию. Поначалу на совете не оказалось единства. Группа офицеров предложила ещё раз попробовать уговорить короля принять предложения армии. На остров Уайт был послан гонец. Король вежливо, но отказался. В ответ на его неуступчивость восемнадцатого ноября военный совет южной армии утвердил окончательный текст декларации. Декларация перечисляла все злоупотребления короля, чуть ли не с дня его вступления на престол. Она считала его главным виновником гражданской войны и требовала, чтобы он понес суровое наказание. Армия также настаивала, чтобы был установлен твердый срок, когда Долгий парламент перестанет существовать и пройдут выборы в новый парламент. Этот новый парламент, по мнению офицеров, должен стать верховной властью в стране.

Двадцатого ноября группа офицеров во главе с полковником Ивером подала декларацию на рассмотрение нижней палаты. Декларацию прочитали. Она вызвала целую бурю. Индепенденты громко потребовали, чтобы нижняя палата без промедления поблагодарила доблестную армию за её смелые и прямые советы. Пресвитериане, напротив, с негодованием требовали, чтобы палата не давала никакого ответа и тем выразила свое отрицательное к ней отношение. Большинство было за ними, Это предложение было принято после двух обсуждений.

Не успел Кромвель получить известие о судьбе декларации и обдумать, что теперь нужно делать, как пришло новое послание от Роберта Хэммонда. Бедного Робина продолжали терзать противоречивые чувства. Он изнемогал и просился в отставку. Двадцать пятого ноября Кромвель взялся ему отвечать.

Письмо было очень большим, но не потому, чтобы он любил Робина горячей любовью или спешил укрепить его твердым знанием истины. В сущности, колебания Робина были его колебаниями. В этом письме он рассуждал сам с собой, задавал себе те же вопросы, которые много раз сам себе задавал, и пытался ответить на них:

«Вы утверждаете: власти установлены Господом, по этой причине им следует подчиняться, активно или пассивно. В Англии эта власть воплощена в парламенте. Согласен: власть установлена Господом, однако та или иная форма её является установлением человеческим и потому ограниченным. У некоторых из них более широкие, у других более узкие границы. Хотя власти могут делать всё, что им заблагорассудится, я всё же не думаю, что обязанность подчиняться им остается. Все согласны с тем, что имеются случаи, когда сопротивление им является законным…»

Он напоминает ему, что совсем недавно в Шотландии меньшая часть парламента в законном порядке объявила большую часть мятежной, лишила парламент юридической силы, созвала новый и юридической силой наделила этот новый парламент. Он предложил ему подумать над этим примером и над его следствием. В связи с этим он задал несколько так называемых проклятых вопросов.

Во-первых, является ли здравой позицией принцип блага народа? Во-вторых, обеспечивается ли благо народа нынешним развитием событий, или все плоды войны окажутся утерянными и всё вернется к прежнему или ещё худшему состоянию? В-третьих, не является ли армия законной властью, призванной противостоять и сражаться против короля на основе провозглашенных парламентом принципов? В-четвертых, не следует ли распустить этот парламент и созвать новый?

На все эти вопросы, направленные на будущее, он не имел ещё определенных ответов. Зато он хорошо знал, чего не должно быть и чего не должен делать этот парламент. Он давно против лживого и несправедливого соглашения с королем, против которого свидетельствует Господь, но он предлагал только поставить его в такие условия, при которых он не мог бы тиранствовать, но ещё не предлагал судить его как государственного преступника. Он считал справедливым, чтобы народ тем или иным путем получил столько же или больше блага, ему обещанного, но этого нельзя ожидать от короля. Можно ли этого ожидать от парламента? Он не был в этом уверен. Он только предупреждал:

«Не думаешь ли ты, что страх перед левеллерами которых нечего бояться/, будто бы грозящими уничтожить знать, заставил многих согласиться на заключение этого лицемерного и гибельного соглашения с королем? Но если это произойдет, они сами навлекут народный гнев на себя…»

Он вопрошал Хэммонда, как вопрошал сам себя все эти трудные, тревожные дни:

«Что думаешь ты о Провидении, расположившем сердца столь многих людей именно к такому пути, особенно к этой бедной армии, в которой великий Господь соизволил явить Себя?..»

Он трудился над этим письмом целый день, полный сомнений, которые давили его, человека ясности, человека определенности, и рассеяться не могли. Наступали сумерки, когда он дописал:

«Робин, я кончаю. Давай спросим в сердцах наших, неужели мы думаем, что в конце концов все эти великие дела, подобных которым не могли себе представить многие поколения, завершатся поруганием для добрых людей и успехом для злых? Мыслишь ли ты в глубине души, что великие милости Господа ведут именно к этому? Или к тому, чтобы научить свой народ верить в Него и ожидать лучшего?..

Господь да будет твоим советчиком…»

И вновь сомнения сметались не размышлением, а потоком событий. Офицеры требовали от Ферфакса прямого воздействия на парламент. Ферфакс колебался. Он был крупным землевладельцем, который не мог не опасаться республики с её стремлением к равенству, сначала, конечно, перед законом, а позднее, как знать, к равенству собственности. Он, как и Кромвель считал идеальным для Англии согласие между королем и парламентом. К тому же он был хорошим генералом, но слабым политиком и нерешительным человеком. Он не давал прямого ответа и поспешил вызвать Кромвеля, может быть, желая переложить ответственность на него. Кромвель ответил, что не может быть в Сент-Олбансе ранее двадцать восьмого числа.

Тогда в южной армии стал командовать Айртон. Прежде всего он решил прервать переговоры парламента и короля. На остров Уайт был направлен полковник Ивер со своими людьми. Роберт Хэммонд был отправлен в отставку. Ивер, бывший слуга, произведенный в полковники Кромвелем, принял на себя неблагодарную должность начальника стражи. Едва увидев его суровое лицо, король испугался. Он понял, что это конец. Усиление охраны, устранение советников и юристов и возвращение в замок только подтверждали худшие из предчувствий. Он поспешил сделать кое-какие уступки и отпустил депутацию. Когда депутаты парламента явились проститься, он сказал им с растерянным видом:

– Милорды! Вы пришли проститься со мной, и я думаю, что мы едва ли увидимся когда-нибудь ещё, но да будет на то воля Господа! Я благодарю Его, я примирился с Ним, я без страха подвергнуть всему, что по воле Его люди захотят сделать со мной! Милорды! Вы должны понимать, что погибнете вместе со мной и что гибель ваша близка. Я молю Господа, чтобы ваши друзья оказались надежней моих. Я очень хорошо знаю, какой заговор составлен против меня и моих сторонников, но я глубоко тронут страданиями народа и предчувствием тех несчастий, которые готовятся ему людьми, старающимися только об удовлетворении собственного честолюбия, хотя постоянно говорящими о его благе.

И все-таки он не шел на уступки по всем предложениям, а главное, он отказался предать епископальную церковь и тем подводил новую мину и под парламент и под свою жизнь. Едва его ответы поступили в парламент, как нижняя палата стала их обсуждать. Пресвитериане уже склонялись к тому, что установить согласие с королем можно и на этих условиях, слишком урезанных, по мнению индепендентов и армии. Айртон отдал приказ. Ферфаксу ничего не осталось другого, как известить своим письмом лондонский городской совет, что через несколько дней армия вступит в Лондон. Это письмо сразу стало известно парламенту. Индепенденты пытались остановить прения и принять предложения армия. Пресвитериане оставались неколебимы, подкладывая ещё одну мину под свое же существование.

Пока армия двигалась к Лондону, Айртон отдал новый приказ: арестовать короля и переправить его в замок Херст-Кастл. Новый отряд высадился на Уайте в сумерки под проливным дождем. Помещение, где жил король, было окружено караулом, часовые стояли под каждым окном и внутри помещения, даже у дверей комнаты короля. Приближенные советовали королю тотчас бежать, уверяя его, что в эту темную дождливую ночь достаточно возможностей для того, чтобы ускользнуть и от самой строгой охраны. Но воля короля, всегда слабая, была парализована окончательно. Он утешался надеждой, уже не слабой, но призрачной, будто, им, армии и парламенту, не обойтись без него. Он отклонил предложение, может быть, фантастическое, но всё же в этих обстоятельствах исполнимое, и лег спать.

Ему не дали выспаться. В дверь постучали. Чей-то голос громко сказал:

– Отоприте.

Герцог Ричмонд, охранявший покой короля, отказался. Снаружи стучали. Король проснулся и сказал:

– Отоприте.

Вошел, гремя шпорами, офицер и охрана. Офицер, не поклонившись, не отдав почестей, должных по этикету, сказал:

– Ваше величество, у нас приказ увезти вас отсюда.

– Приказ? От кого?

– От армии.

– Куда?

– В замок.

– А какой?

– В замок.

– Такого замка нет, который назывался бы просто замком. Я готов следовать в какой угодно замок, только назовите его.

– В замок Херст-Кастл.

– Худшего выбрать они не могли! Позволено ли мне взять с собой моих слуг?

– Только самых необходимых.

Король выбрал двух камердинеров. Герцог Ричмонд вышел распорядиться, чтобы приготовили завтрак. Но под окнами застучали подковы. Подали лошадей. Офицер сказал без поклона:

– Ваше величество, надобно ехать.

Король не нашел, что возразить. Он молча вышел и поместился в карете вместе с двумя камердинерами. Офицер хотел сесть рядом с ним, но король выставил ногу и приказал затворить дверцы кареты. Отряд кавалерии тотчас её окружил. На берегу их ожидало небольшое суденышко. Спустя три часа они были в Херст-Кастле.

Замок возвышался на одинокой скале. В его подножие с злобным ревом бросался прибой. Даже в летнюю пору замок был сырым и угрюмым. Зимой ледяной холод исходил от неровных каменных стен его стен.

Король почувствовал вдруг, что он обречен. Ему то и дело припоминались мрачные трагедии прошлого: Генрих V1, Эдуард 11, удавленный в Беркли, Ричард 11 и чаще других его бабка Мария Стюарт, казненная в замке Фотерингей, грозный пример и соблазнительный юридический прецедент: если можно было бросить под топор палача королеву, то почему нельзя бросить под топор палача короля?

Прежде презиравший охрану, король заговорил, рассчитывая на то, что каждое его слово попадет, куда надо. Он досконально изучил декларацию, в которой армия требовала судить его как преступника, однако один из агентов сумел тайно ему передать:

«Меня заверили, что Кромвель не соглашается с ними. Его намерения и их планы несовместимы, как огонь и вода. Они стремятся к чистой демократии, тогда как он видит свой идеал в олигархии».

Теперь он рассчитывал на него. Он убеждал офицера охраны:

– Не существует законов, на основании которых король может быть привлечен к суду своими же подданными.

Он был в этом прав. К тому же он стремился опровергнуть юридический прецедент: ведь королева Мария Стюарт была казнена не по приговору своих подданных, а по приговору, который подписала другая королева, королева Елизавета. Офицеру нечего было ответить, или у него был приказ в разговоры с узником не вступать. Король всё жен на что-то надеялся. Он говорил: