Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Глава вторая

Десятого ноября собрался военный совет. Кромвель упрекнул Манчестера в том, что именно он виноват в последних неудачах парламентской армии, и потребовал преследования, нападения, уничтожения королевской армии на походе, поскольку, так он считал, только с разгромленным королем можно вести переговоры о мире. Манчестер ему возражал. Он объявил, что неудачи последнего времени зависели не от его воли, простого смертного человека, но от воли Господней. Наступление же, по его мнению, невозможно. Тут он сослался почему-то не на волю Господню, а на вполне земные причины: люди устали, солдаты болеют, лошади истощены.

Оливер Кромвель никогда не был бунтовщиком и смутьяном. Сознавая свой долг, он всегда подчинялся распоряжениям военного комитета и приказам лорда-генерала Манчестера, даже тогда, когда не соглашался и выступал против них. Генерал Уильям Уоллер, хорошо знавший его, ещё до сражения при Марстон-Муре писал:

«Он никогда не бывал выскочкой, да я и не думаю, чтобы он им мог бы быть. Несмотря на грубость он не был ни горд ни презрителен. В качестве моего подчиненного он всегда беспрекословно исполнял мои приказания и не оспаривал их».

Эти свойства характера были присущи ему от природы и навсегда остались при нем. Однако многие его взгляды решительно переменились после победы на Марстонской пустоши. Дело, за которое он выступал, самого себя и соратников по борьбе он увидел вдруг в новом, неожиданном свете. Ни у кого, и прежде всего у него самого, не вызывало ни малейших сомнений, что это была великая победа, какой не было с начала войны, и что эта победа одержана только им, генерал-лейтенантом Кромвелем, и никем другим. Его командование было верным и строго целенаправленным и целесообразным. Его кавалеристы действовали как один человек и как один человек беспрекословно и радостно повиновались каждому повелению его руки.

Такие опыты не проходят даром ни для кого. Оливер Кромвель впервые поверил в себя, впервые осознал свою особенную роль в затянувшейся гражданской войне. Он, и только он, может возглавить армию, которая одержит полную, окончательную победу над королем и утвердит в Англии свободу вероисповедания, свободу личности, свободу предпринимательства и собственности. Он стал вождем.

В душе любого другого на его месте разыгрались бы самомнение и гордыня, но не в его душе. Не своим талантам, не собственной личности приписывал он эту победу. Он был убежден до мозга костей, что в тот день Англия и церковь действительно пользовались великой благосклонностью Господа, а он сам был только орудием в Его руках. Он явился орудием, которое послал на английскую землю Господь, чтобы повернуть события так, как считал нужным Господь. Это было деяние Господа. А он? Что он, Оливер Кромвель, простой сельский хозяин, нетитулованный дворянин? В тот день Господь лишь указал на него, Господь дал понять ему и всем англичанам, что отныне он избран, что ему предназначено быть спасителем английского народа, что-то вроде нового Моисея, который избавил народ Израиля от рабства Египта. Отныне в это верили многие. Отныне это твердо знал и он сам.

По этой причине он не переменился, не возомнил о себе, однако поведение его изменилось. Он получил власть от Господа и был обязан использовать её так, как повелел Господь. Он видел, что самоотверженно и отважно сражались только индепенденты, сторонники веротерпимости, которую он исповедовал сам, тогда как пресвитериане, сторонники жестких церковных уставов, повсюду трусили и отступали, а Манчестер и Ливен, их представители, и вовсе сбежали неизвестно куда. И он уволил из своего полка нескольких пресвитериан-офицеров, которых прежде без оговорок принял на службу, и потребовал отстранить от должности пресвитерианина Кроуфорда.

Кроуфорда взял под защиту Манчестер, тоже разделявший убеждения пресвитериан, готовый помириться с королем на условии введения в Англии пресвитерианского богослужения. Немудрено, что в Манчестере, бывшем сотруднике и сослуживце, он увидел врага, тем более нетерпимого и опасного, что он не был его личным врагом: по его убеждению, Манчестер стал врагом божественных предначертаний. С таким врагом он обязан был биться на смерть.

Человек сильного темперамента, он умел держать его в руках и вышел из себя только теперь. Военные ошибки Манчестера были для него очевидны, однако он выступал не против них, он даже готов был их простить:

– В военном деле ошибки командующих лиц неизбежны. Я сам признаю себя виновным во многих из них.

Он видел иные причины, однако всё ещё пробовал убеждать:

– Вы говорите о трудностях? Да, наши солдаты болеют, наши лошади шатаются от скудости корма. Но, сэр, известно ли вам, что французские паписты готовы помочь королю не только оружием и деньгами? Известно ли вам, сэр, что их войска, несколько тысяч солдат, вот-вот высадятся на нашем берегу, чтобы выступить на стороне короля? Должны ли мы в этих условиях, сэр, прекратить наступление?

Манчестер возразил, громко и грубо:

– Ну, это всего только слухи. Они лишены основания.

Не так думали генералы, понимавшие Кромвеля. В армии давно говорили о французской опасности. Теперь эти слухи усилились. Мало им было наступления шотландцев маркиза Мотроза. Не хватало ещё и французов. Тогда дело парламента будет погублено, погублено навсегда. Короля необходимо разбить до того, как к нему придет помощь и паписты нападут на них с двух сторон. Они требовали сражения.

Манчестер сжал кулаки, вскочил, закричал:

– Вы требуете: разбить короля? Хорошо! А вы подумали, каковы будут следствия вашей победы? Да если даже мы девяносто девять раз разобьем короля, он все-таки останется королем, точно так же, как и его потомство, а мы останемся его подданными, несмотря ни на что! Если же король разобьет нас хотя бы однажды, всех нас повесят, наши потомки будут разорены и превратятся в рабов!

Кромвель обрел хладнокровие. Его правота обнаружилась перед всеми: Манчестер сознательно предавал дело парламента. Он больше не убеждал. Он возразил единственно из презрения к этому недостойному человеку:

– Милорд, если это действительно так, зачем же мы взялись за оружие? Если нельзя восставать против тирании, нам не следовало вовсе сражаться. В таком случае нам следует без промедления заключить мир с королем, хотя бы на самых унизительных, самых позорных условиях.

Мнения разделились. Пресвитериане поддержали Манчестера. Индепенденты стояли за Кромвеля. Кое-кому принципиальное столкновение мнений представилось обычной перепалкой двух генералов, чуть ли не склокой. Военный совет ничего не решил.

Это был не первый военный совет, который кончался ничем. Прежде Кромвель с этим мирился. Он возвращался к себе неудовлетворенным, ворчал среди своих офицеров, бранил бездельных аристократов, но не предпринимал ничего для торжества своих предложений. Теперь он не шутя слышал веление Господа и не мог промолчать, не мог не настоять на своей правоте. Он покинул армию и отправился в Лондон.

Как и многие генералы, он оставался депутатом парламента. Естественно, он появился на заседаниях нижней палаты. Он тотчас увидел, какие серьезные перемены произошли за эти полгода среди представителей нации. Ряды умеренных пополнились многими из тех, на поддержку которых он прежде рассчитывал. Они, подобно Манчестеру, предпочитали заключить худой мир с королем, лишь бы не дать индепендентам одержать победу над ним. Оказалось, что шотландцы уже начали переговоры, ставя условием введение в Англии церкви пресвитерианского образца, оставляя в стороне требования свободы личности, свободы собственности и свободы предпринимательства. На их сторону склонялся граф Эссекс, которому претили эти радикальные требования.

Видимо, в течение нескольких дней Кромвель совещался с Оливером Сент-Джоном, своим двоюродным братом, и его сторонниками в нижней палате. В ходе этих совещаний он не мог не прийти к убеждению, что поведение Манчестера не частный случай, не простая ошибка, но выражение единой политики, которую в парламенте и в армии сознательно проводят умеренные. Своим обострившимся чутьем полководца он ощутил, что в сложившихся обстоятельствах Манчестер из частного лица превращается в символ и становится главной мишенью, в которую он должен направить удар, чтобы исполнить предначертания Господа, так ясно показавшего, что Он желает победы над королем.

Двадцать пятого ноября он представил палате общин обвинительный акт о «нерасположенности графа Манчестера к действию». За его плечами были его победы, его солдаты, пролитая ими кровь, в его душе звучал голос Господа, и он был уверен в себе, как никогда. Твердо и ясно перечислил он все неудачи парламентских армий в течение нескольких военных кампаний, он назвал своими именами бесстыдные просчеты и позорные поражения. После этого он перешел в наступление:

– В этих неудачах и вытекающих из них дурных следствия граф Манчестер виноват больше всех! Ибо они проистекли не из каких-либо случайных или частных обстоятельств, не из-за простой непредусмотрительности или ошибки. Нет, они проистекли из-за принципиального нежелания его светлости превратить эту войну в нашу победу. Он сам не раз заявлял, что ему не нравится эта война и что он предпочел бы заключить мир с королем. Он боится побеждать. Он боится последнего и решительного успеха. Нынче, когда король появился близ Ньюбери, не было ничего легче, как окончательно уничтожить всю королевскую армию. Я ходил к генералу, я показывал ему, как это сделать, я просил позволения пойти в атаку с одной моей бригадой. Другие офицеры настаивали на том же вместе со мной. Генерал решительно нам отказал. Он даже прибавил, что если нам даже удастся уничтожить армию короля, король все-таки останется королем и скоро наберет себе новую армию, а мы после первого поражения будем считаться изменниками и мятежниками, которых осуждает закон.

Его заявление привело в негодование представителей нации. Все они, даже умеренные, не могли допустить, чтобы кто-нибудь сомневался в законности их сопротивления своеволию короля. Однако негодование так и осталось негодованием. Представители нации разошлись по домам, ничего не решив. Их бездействие воодушевило графа Манчестера. Три дня спустя в палате лордов он обрушился на своего противника с обличительной речью. Он обвинил Кромвеля в неповиновении и в склонности к мятежу. Он припомнил ему будто бы валившихся с ног лошадей, не способных к атаке, и уверял собравшихся лордов, что все офицеры Кромвеля должны разделить с ним вину за поражение при Ньюбери. По его словам, Кромвель относится враждебно к шотландскому народу и будто бы готов так же быстро направить против него свои шпаги, как и против любого из армии короля. Этого мало. Кромвель желает, чтобы в парламентской армии не было никого, кроме индепендентов. Кромвель высказывается против аристократов. Он припомнил, как однажды Кромвель предложил ему, графу Манчестеру, отказаться от своего графского титула, и на основании одной этой реплики стал утверждать, будто этот склонный к мятежам человек мечтает дожить до того времени, когда в Англии вообще не останется аристократов, потому что он не любит лордов. Одного этого утверждения было достаточно, чтобы оскорбленные лорды встали стеной на защиту несчастного графа. Однако Манчестер увлекся и уже остановиться не мог. Он говорил, что генерал Кромвель грозился застрелить самого короля, как любого другого, если тот окажется перед ним. Милорды, этот человек хотел дезертировать! Он оказывает покровительство сектантам и мистикам, которые тоже ненавидят лордов только за то, что они лорды! Он позволяет им молиться так, как они вздумают!

Лорды единодушно поддержали Манчестера, однако из осторожности не вынесли никакого решения. Нижняя палата тоже молчала. Кромвеля поддерживали только индепенденты, однако их идеи исповедовала меньшая часть представителей нации. Большинство принадлежало к пресвитерианам. Они тайно симпатизировали Манчестеру, но не решались высказать свое мнение вслух. Положение на фронтах было трудным, почти безнадежным, и они, как и лорды, предпочитали нападать на Кромвеля исподтишка, распуская о нем небылицы. Они перешептывались в переходах Вестминстера и разглагольствовали в гостиных лордов, финансистов и богатых торговцев. Их злостные сплетни сводились к тому, что Оливер Кромвель готовится уничтожить аристократию, убить короля и перевернуть весь государственный строй, в старой доброй Англии существовавший веками и одобренный англичанами.

Ни о чем подобном Кромвель, конечно, не думал. Он жил и думал и рассуждал, как жили, думали и рассуждали его верные соратники и солдаты. Он был простой сельский хозяин, как и они. Как и они, он хотел поскорее закончить войну, но не отступлением, не позорной сделкой с неограниченным королем, а полной победой над ним. Как и они, он хотел, чтобы король разделил свою власть с избираемыми представителями нации и чтобы он не вводил новых налогов без их одобрения. Как и они, он хотел утвердить свободу личности, свободу собственности и свободу предпринимательства и торговли. Как и они, он хотел поскорее воротиться домой, к жене и детям, к коровам и овцам, к веретенам и ткацким станкам.

После победы на Марстонской пустоши он ощутил себя не только их командиром, но их вождем. Уже не только от своего имени, но и от имени тысяч своих верных соратников и солдат он преследовал всё, что затягивало войну, и приветствовал всё, что должно было привести к скорой и полной победой над королем. Он вовсе не думал, как и они, о судьбе аристократов и короля или о будущем устройстве Английского государства. Перед ним были ближайшие цели. К этим ближайшим целям он шел, этих целей стремился достичь.

Его ближайшей целью было разрушить новые попытки умеренных и шотландцев пойти на уступки и заключить мир на условиях, которых не могли принять ни его солдаты, ни он сам. Правда, очередные переговоры о мире, начатые умеренными и шотландцами, не привели ни к чему. Гордый и недальновидный король не шел ни на какие уступки: он желал оставаться неограниченным, единовластным монархом, как будто в Англии ничего не случилось. Его придворным уже надоела война. Они предпочитали уступки и мир. Только под их упорным давлением он не сказал ни да, ни нет, отпустил депутацию и вручил ей закрытый пакет для передачи парламенту, который не признавал и за всё время переговоров ни разу не произнес самое слово «парламент». В пакете оказалось требование охранных грамот для герцога Ричмонда и графа Саутгемптона, которые должны были привести в Лондон более определенный ответ короля. В сущности, такое пренебрежение было намеренным оскорблением представителей нации, однако умеренные не оскорбились и тотчас отправили охранные грамоты в Оксфорд, оправдывая свое согласие и свою поспешность тем, что в противном случае шотландцы без участия англичан договорятся с королем и перейдут в его лагерь, в таком случае парламентские армии ждет неминуемый и полный разгром.

Кромвель не мог согласиться ни на какие уступки. Возможное предательство шотландцев его не пугало. Он всюду рассказывал, как трусливо вели себя шотландцы в битве при Марстоне. Он уверял, что со своими кавалеристами справится и без них, а если до этого дело дойдет, разобьет и шотландцев, как только что разбил принца Руперта. Это не было пустым хвастовством. Это была твердая уверенность в себе и в своих людях. Иначе и быть не могло: ведь отныне он избран Господом.

Пресвитериане, умеренные, в особенности Манчестер и Эссекс были испуганы. Они были далеки от простых сельских хозяев, свободных фермеров и арендаторов, которые были индепендентами и составляли кавалерию Кромвеля. Они рассчитывали только на богатых дворян и их слуг, которые плохо сражались и не хотели и не могли победить короля. По этой причине они больше всего надеялись на помощь наемников. Наемниками были шотландцы, и вот этот смутьян сеял вредные мысли, не только отталкивал, но и оскорблял их верных союзников, которые в самом деле были готовы перейти на сторону короля.

С этим смутьяном надо было покончить, но действовать открыто они не могли: Кромвель был популярен среди солдат и простых англичан. Первого декабря они собрались в доме Эссекса на совещание. Они долго судили и рядили, однако ни один из них не был наделен цельной натурой и сильным умом. Придумать они ничего не смогли. Наконец, близко к полуночи, кому-то из них пришла в голову мысль пригласить на совещание Уайтлока и Мейнарда, известных юристов, авось, эти светлые головы придумают что-нибудь.

За ними послали. Оба были чрезвычайно удивлены: время для юридических консультаций представилось им слишком неподходящим. Однако их просили именем влиятельного лорда и генерала, и они не могли не прийти. С подчеркнутой осторожностью их вели черными улицами под мелким дождем. Лица путников были скрыты капюшонами толстых плащей. Одинокий фонарь тускло светил впереди.

Они нашли Эссекса в окружении умеренных и шотландцев, причем шотландцы играли главную роль среди заговорщиков. Им предложили занять свободные кресла, поставленные подле большого стола. Стол освещали оплывшие свечи двух канделябров: видимо, начали совещаться давно, но ни к чему не пришли. Эссекс и его гости были сосредоточены и молчаливы. Наконец, один из них, граф Джон Кэмпбел Лоудон, канцлер Шотландии, четко и ясно выразил общую мысль:

– Милорды, я полагаю, вы знаете, что генерал-лейтенант Оливер Кромвель не принадлежит к числу наших друзей. С той минуты, как наши войска вступили на английскую землю, он употребил все усилия, чтобы очернить нас и лишить нас общественного доверия. Вы не можете также не знать, что в той же мере он не расположен к его светлости лорду-генералу графу Эссексу, которого и мы и вы имеем столько причин уважать. Наконец, по условиям нашего договора каждый, кто станет играть роль поджигателя и сеять вражду между двумя королевствами, должен быть без колебаний и промедлений предан суду. По шотландским законам это слово подразумевает того, кто сеет раздоры и затевает смуты. Мы хотели бы знать, имеет ли это слово такое же значение и в английских законах и заслуживает ли, по вашему мнению, генерал-лейтенант Оливер Кромвель название поджигателя. Если вы находите, что он заслуживает его, то сделайте милость, скажите, как нам должно с ним поступить?

Юристы переглянулись. Граф Лоудон позволил себе отклониться от истины, причем отклонение было довольно значительным. Оливер Кромвель далеко не с первой минуты вступления шотландцев на английскую землю позволил себе пренебрежительно отзываться о них. Он стал пренебрежительно, но не враждебно отзываться о них только после того, как большая часть их трусливо бежала с поля сражения, а их вожаки завели с королем переговоры о мире и утверждении единственной пресвитерианской церкви на английской земле.

Юристам отклонение не могло прийтись по душе. Оба окончательно убедились, что их хотят втянуть в заговор. Участие в заговоре было опасно: заговор, по всей вероятности, должен был провалиться, неудавшихся заговорщиков ждал Тауэр или топор палача. Отказаться тоже было нельзя: из страха разоблачения тайны их могли убить по дороге домой. Надо было так ответить на поставленные вопросы, чтобы не дать согласие и не отклонить предложение.

Молчание затянулось. Эссекс поднялся и дернул ленту звонка. Тотчас вошли бесшумные слуги, поставили новые канделябры и удалились так же бесшумно, как и вошли, плотно затворив за собой дубовые двери.

Стало светлей. Все глаза были устремлены на юристов. От них ждали прямого ответа.

Из них двоих Балстрод Уайтлок был самым опытным. К тому же он был в дружеских отношениях с Кромвелем, отлично знал его мысли и настроения и отчасти их разделял. Он и взял на себя смелость ответить собравшимся заговорщикам, изъясняясь почтительно и витиевато и осторожно:

– Милорды, поскольку никто не решается взять слово в этом высоком собрании, тогда я, в изъявление моей преданности его светлости, попытаюсь почтительно и свободно выразить мое мнение о вопросах, которые так ясно поставлены перед нами милордом канцлером. Да, разумеется, слово «поджигатель» имеет в наших законах тот же смысл, что и в законах Шотландии. Однако, милорды, заслуживает ли генерал-лейтенант Кромвель обвинения в поджигательстве? Это можно узнать только после того, когда будет доказано, что он действительно говорил или делал что-либо, что клонилось бы к возбуждению раздоров между двумя королевствами или смут среди англичан. Решитесь ли вы, милорд-генерал, и вы, милорды комиссары Шотландии, облеченные таким высоким саном и властью, заводить дело, тем более произносить обвинение, не будучи уверены в успехе? Я должен предупредить вас, милорды, что генерал-лейтенант Оливер Кромвель имеет смелый, гибкий, изобретательный ум. Он приобрел, особенно в последнее время, большое влияние в нижней палате, да и в верхней палате у него не будет недостатка ни в друзьях, ни в людях довольно искусных, чтобы умело его поддержать. Я пока что не слышал ни от его светлости, ни от милорда канцлера и ни от кого-либо из вас, да и сам не знаю ни одного факта, который мог бы доказать представителям нации, что Оливер Кромвель является поджигателем. Вот почему меня одолевают сомнения, благоразумно ли обвинить его в этом смысле. Мне представляется, что следует прежде собрать о нем всевозможные сведения. Только после того, если вы сочтете это возможным и нужным, пригласите нас ещё раз. Ознакомившись с фактами, мы выскажем вам свое мнение, а вы решите дело так, как вам будет угодно.

Мейнард его поддержал, найдя нужным только прибавить, что в английских законах слово «поджигатель» употребляется редко, в нескольких смыслах и может подать повод к недоразумению и разночтениям.

Тотчас громко заговорили противники Кромвеля. Холз, Степлтон и Меррик, перебивая друг друга, возбужденно кричали, что генерал-лейтенант Кромвель вовсе не пользуется серьезным влиянием в обеих палатах, что они охотно возьмут на себя обвинить его в стенах парламента и привести такие факты и речи, которые ясно обличат его намерение разжечь распрю между англичанами и шотландцами и посеять смуту среди англичан.

Их крики уже никого не могли убедить. Опытные юристы слишком хорошо показали, что заговорщики не смогут доказать своих обвинений ни в парламенте, ни в зале суда. Споры стали стихать. Первым замолчал и без того нерешительный Эссекс. Шотландцы тоже не нашли веских доводов для возражений. Всем стало ясно, что заговор провалился, ещё не начавшись.

В два часа ночи Уайтлок и Мейтленд встали, раскланялись и удалились.

На другой день кто-то из них рассказал о ночном происшествии Кромвелю. Среди его сторонников попытка заговора вызвала беспокойство. Общее мнение сводилось к тому, что он должен самым решительным образом устранить своих недоброжелателей и противников и стать единовластным руководителем армии. Уоллер сказал:

– Вы до тех пор ничего не добьетесь, пока вся армия не будет в полном вашем распоряжении.

Кромвель об этом не думал. Собственная судьба мало занимала его. Если Господь избрал его, Господь сам поставит его в нужное время на нужное место, а пока ему необходимо обнаружить самый корень причин многих и частых поражений парламентских армий. У него не вызывало сомнений, что Манчестер и Эссекс неустойчивые политики и неважные генералы, но он уже понимал, что корень зла таится не в них. Он смотрел глубже и шире. Чем больше фактов он собирал, чем дольше раздумывал в эти решающие, напряженные дни, тем ясней становилось ему, что не отдельные личности решают судьбы войны и страны, а общие принципы, которых придерживаются эти отдельные личности. Эссекса и Манчестера можно сместить, а можно оставить, это ничего не решает. Необходимо изменить организацию политической жизни и армии – вот его главная цель.

Он ещё не знал, какой должна быть эта организация, но он уже знал, какой она не должна быть. Ему следовало бы ещё подождать и подумать, но неумолимое время подгоняло его. Заговор мог повториться, мог преуспеть. Его могут устранить, если Господу будет угодно, на то воля Его. В таком случае все будут воевать против всех, дело парламента, общее дело погибнет, или в Англии установится хаос, или король победит, победит насилие и произвол.

С этим он примириться не мог. Девятого декабря состоялось заседание нижней палаты. На повестке дня стоял единственный, но важнейший вопрос: представителям нации предстояло обсудить бедственное положение государства и предложить пути выхода из него.

Бедственное положение государства было для всех очевидно, армии были разбиты, казна пустовала, доверие и дворян, и горожан, и сельских хозяев к парламенту падало. Необходимо было что-нибудь делать, делать решительно и без промедления, но что? Этого не представлял себе никто из присутствующих. Все молчали. Ни один из представителей нации не потребовал слова.

Тогда слова потребовал Оливер Кромвель. Он поднялся и стал говорить. Он говорил по-прежнему страстно, однако это был уже не взволнованный сельский хозяин из захолустного Гентингтона, а государственный человек, видевший дальше других, имеющий право обвинять и указывать:

– Настало время говорить или сомкнуть уста навсегда. Речь идет ни более и не менее, как о спасении нации, покрытой ранами, почти умирающей под гнетом того жалкого положения, до которого довела её продолжительная война. Если мы не будем вести войну с большей энергией и быстротой, если мы будем продолжать действовать как наемники, которые хлопочут только о том, как бы протянуть подольше войну, мы станем в тягость народу, который возненавидит парламент. Что говорят о нас наши враги? Скажу более: что говорят о нас даже те, кто при открытии этого парламента были нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие должности, военные и гражданские, что у них в руках меч и что с помощью своих связей в парламенте и в армии они хотят навсегда упрочить за собой власть и не допустят прекращения войны из опасения, как бы вместе с ней не пришел конец их собственной власти. То, что я здесь говорю о нас перед лицом всех нас, другие шепчут повсюду у нас за спиной. Я далек от личных намеков. Я знаю и ценю достоинства генералов, членов палат, которым вверено командование над армиями. Однако, чтобы высказать всё, что лежит на совести у меня, скажу вам, что если командование армиями не изменится, если война не будет поведена с большей энергией, народ не сможет дольше нести её бремя и принудит нас к позорному миру. Советую вам благоразумно воздержаться от обвинения военных начальников, от жалоб на них по какому бы то ни было поводу.

Тут он на мгновенье остановился и сказал то, что должно было снять с него малейшее подозрение в предвзятости или в желании возвыситься над другими:

– Я сам признаю себя виновным во многих ошибках и знаю, как трудно избежать их на войне.

По его убеждению, не следовало обращаться в прошлое и увлекаться расследованием совершенных ошибок:

– Удалим всякую мысль о судебном дознании причин нашей болезни, а постараемся отыскать от неё действенное лекарство.

Он обращался не к чувству мести представителей нации, которого не было у него самого. Нет, он призывал отвратиться от честолюбия и своекорыстия, которые были недостойны для них. Он обращался к их чести, к их бескорыстию, к их преданности общему делу:

– Я надеюсь, что каждый из нас обладает истинно английским сердцем и столь горячей заинтересованностью в благополучии матери-родины, что ни один из нас, будь он членом нижней или верхней палаты, не остановится перед тем, чтобы без колебаний пренебречь собой и своими частными интересами во имя общего блага.

Кромвель сел, спокойный, но бледный.

Один из его сторонников тотчас его поддержал:

– Это правда! Какие бы причины мы ни назвали, но совершено уже два похода, а мы далеки от спасения. Наши победы, одержанные блистательно, купленные неоценимой кровью, а главное, дарованные нам с таким милосердием Господом, как будто канули в воду. Чего достигаем мы сегодня, того лишаемся завтра. Летние успехи служат нам только предметом для разговоров зимой. Игра кончается вместе с осенью, а весной приходится начинать её снова, как будто пролитая кровь назначается только для удобрения поля войны, чтобы взрастить ещё более обильную жатву сражений.

Однако и этот оратор не внес никаких предложений. Он только сказал:

– Я решать ничего не хочу, однако разобщенность наших сил под командованием нескольких генералов и отсутствие между ними согласия сильно повредили общему делу.

Пресвитериане не услышали призыва к чести, к бескорыстному служению общему делу. Они услышали в этих речах скрытое стремление Кромвеля, индепендента, сместить генералов-пресвитериан и взять на себя верховное командование всеми войсками парламента.

Вскочил пресвитерианин Цуш Тейт и внес предложение, которым, по его мнению, ставилось непреодолимое препятствие стремлению Кромвеля к власти:

– Есть одно средство положить конец всему злу. Каждый из нас должен искренне отречься от самого себя. Я предлагаю, чтобы ни один член обеих палат в продолжение этой войны не мог исправлять никакой должности, не мог быть облечен никакой гражданской или военной властью, дарованной или порученной обеими или одной из палат.

Цуш Тейт потребовал тут же поставить на голосование свое предложение. Оно было так неожиданно, что ни у кого не нашлось возражений. Предложение Цуша Тейта было принято в общих чертах подавляющим большинством голосов. Представители нации единодушно постановили выработать соответствующий этому предложению Акт и вернуться к нему как только текст его будет готов.

Пресвитериане предполагали у своих противников собственные пороки, но они ошибались. Они надеялись, что их предложение испугает индепендентов, которые не захотят оставить армию или плату. Генрих Вен первым поднялся со своего места и объявил, что готов сию же минуту сложить с себя полномочия казначея флота. Вторым был Оливер Кромвель. Он заверил собравшихся, что и он готов отказаться от своей должности генерал-лейтенанта. Он прибавил, что его солдаты сражаются не за него, а за дело парламента:

– Милорды, они боготворят не меня, а ту цель, во имя которой сражаются, а потому они исполнят свой долг, кого бы вы ни назначили их командиром.

Индепенденты были того же мнения о пресвитерианах, к тому времени утвердившихся на многих государственных и военных постах. Сторонникам Кромвеля понадобился всего один день, чтобы составить основополагающий документ, получивший название «Акт о добровольном отречении от службы», или «Билль о самоотречении». Он гласил: