Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Зрелище выдалось довольно печальное. С утра гремела гроза, на землю обрушился проливной дождь, было не по-летнему холодно. Только к шести часам вечера, когда дождь прекратился, король смог выехать на центральную площадь. Его сопровождали восемьсот всадников в пестрых одеждах с кружевными манжетами, в широких шляпах с плюмажами, при шпагах и пистолетах и небольшой отряд ополченцев в однообразных темных костюмах горожан и крестьян. Дул сильный ветер, трепал длинные завитые волосы кавалеров и полы плащей. Полотнище знамени вырывалось из рук. По небу неслись низкие серые тучи. Король был печален. Слабым движением он передал прокламацию офицеру охраны. Герольд развернул её, выступил вперед и начал читать. Король тут же остановил его, подозвал тем же слабым движением бледной руки и, положив трепетавший лист на колена, исправил несколько мест. Герольд снова начал читать, запинаясь, с трудом разбирая нетвердую королевскую руку:

– «Мы выполним наш долг с подобающей нам полнотой, и Господь снимет с нас вину за ту кровь, которую при этом должно будет пролить…»

Кавалеры сорвали и подбросили шляпы. Сотни голосов, относимых в сторону ветром, прокричали нестройно и слабо:

– Да здравствует король! На виселицу круглоголовых!

Взвизгнули трубы. Знаменосец вышел вперед. Только тут оказалось, что старинный обычай обращения короля к своим подданным всеми забыт. Никто не знал, где именно должен быть поднят призывный королевский штандарт. Растерянная свита озиралась по сторонам. Нигде не находилось подходящего места. Кто-то вспомнил Ричарда 111. Следуя его примеру, едва ли удачному, штандарт под бой барабанов внесли внутрь крепостных стен и укрепили на крыше бани.

Наутро полотнище было сорвано ветром. Когда королю доложили об этом. Он раздраженно спросил:

– К чему было поднимать знамя туда?

И только теперь указал приличное случаю место:

– Следует водрузить его на открытом пространстве, так, чтобы каждый мог свободно к нему подходить, а вы поставили его, как в тюрьме.

Знамя вынесли в парк. Земля была твердой. Кинжалами выдолбили ямку, но знамя не хотело стоять, и несколько часов его держали руками. Все нашли, что это плохое предзнаменование. В Ноттингеме царило уныние. В окружении короля предчувствовали беду. Король был подавлен. Меланхолическое настроение несколько дней не покидало его.

К несчастью, в его жизни дурное предзнаменование не было первым. Они начались с коронации. В тот торжественный, но нерадостный день, по непонятным причинам, сам плохо отдавая себе отчет в своих действиях, он облачился в белоснежный костюм, тогда как ему, королю, полагалось предстать в пурпурных одеждах. Многие были поражены: как мог он сменить одежду величия на одежду невинности?! Придворные в недоумении шептались между собой, что король в борьбе с будущими бедствиями, которые неминуемы на пути короля, как и всякого человека, верно, более полагается на свои добродетели, чем на могущество королевского сана. Какое заблуждение! Какая ошибка! Невинность из века в век подвергается клевете, добродетель нередко приводит к погибели.

Точно в подтверждение справедливости их опасений, проповедник избрал для проповеди странный, как многим показалось, мрачно-пророческий текст из Писания:

«Будь верен до смерти, и Я дам тебе венец жизни».

Многим тогда показалось, что ангел смерти незримо пролетел над головой короля, точно заранее панихида служилась по нем, по живом, в предвидении того, что по мертвом панихиды не будет.

И в самом деле, штандарт был, как-никак, поднят, парламент обвинен в мятеже, вассалы призваны на защиту своего короля, а вассалы не торопились отозваться на королевский призыв. Собираясь небольшими отрядами, по пять, по шесть человек, они, по дороге в королевскую ставку, грабили фермы, вламывались в дома горожан, подозревая их в приверженности парламенту и ненавистному пуританству, хватали деньги и ценности, отбирали лошадей и оружие и хвастались между собой, словно уже одержали победу.

В Нотингеме вокруг короля собралось не более тысячи кавалеристов и ополченцев, в сущности, горстка задир, хвастунов и грабителей, которым было не под силу защитить короля, даже если бы они были первоклассными воинами, а они были воинами далеко не первого, скорее третьего или четвертого класса, битые и перебитые испанцами под Кадисом, французами под Ларошелью. На кого было рассчитывать королю в белых одеждах невинности? Не на кого ему было рассчитывать. И когда ему донесли, что в Нортгемптоне, в десятке миль от его скудного лагеря, набирается ополчение в пользу парламента, что к Нортгемптону стекаются сотни людей и что два или три полка уже готовятся к бою, он растерялся. Ещё больше растерялись его приближенные. Генерал-майор Джекоб Эстли признался своим офицерам:

– Если они решатся напасть на нас и застанут врасплох, я за безопасность короля не ручаюсь. Пожалуй, его захватят прямо в постели.

Члены его совета вились к нему и предложили попробовать счастья в переговорах с парламентом. Он был поражен:

– Как! Уже? Ещё прежде начала войны?!

Конечно, это было безумие, однако очевидность сразила его. Он согласился. Четверо лордов отправились в Лондон. Их отказались принять. Они воротились ни с чем. По счастью, стало известно, что западные графства с большей охотой встают на сторону короля. Ему не хотелось на такое расстояние удаляться от Лондона, но делать было нечего, король перенес свою ставку в Шрузбери.

В самом деле, в Шрузбери его войско стало довольно быстро расти, хотя и не так быстро, как желалось бы королю и как было необходимо для решительной и скорой победы, на какую рассчитывал он. Большинство англичан ещё не сделало выбора. Они раздумывали, они колебались, ведь они рисковали своим имуществом и своей жизнью. На фермах и в городских советах, в тавернах и в лавках, на больших дорогах и ярмарках шли бесконечные споры о том, кто в затянувшемся споре между парламентом и королем прав, а кто виноват. Читались памфлеты, приводились библейские тексты, смутно припоминалась история, которая могла бы служить ключом к настоящему, если бы спорщики знали её. Порой доходило до драки, поскольку инстинкты, человеческие и социальные, оказывались сильней. Все-таки многие, как и должно быть, не хотели войны. Они разделяли, кто ясно, кто смутно, мнение, однажды высказанное Джоном Гетчисоном, членом парламента, человека благоразумного, каких в парламенте, как известно, оказалось немного:

– Я слишком почитаю религию, для того чтобы ставить её в зависимость от исхода войны. Я также люблю свободу настолько, что не решусь отдать её в руки того, кто победит. Как бы я ни любил короля, я все-таки не хочу, чтобы он одержал верх над парламентом, если даже парламент не прав. Я желал бы, чтобы никто никого не побеждал.

Однако король поднял королевский штандарт, и к нему потянулись вассалы, которым надлежало исполнить свой долг. Это были осколки родовитой аристократии, уничтоженной ещё в кровопролитных войнах Алой и Белой роз, крупные землевладельцы и старое дворянство северных и западных графств. Они жили патриархально. Рыночные отношения не затронули их. Владея землей, они не обрабатывали её, а жили арендной платой. Арендная плата и сама по себе была небольшой, а при их беспечном, расточительном образе жизни, её не хватало даже на кружева и на перья на шляпу. Главным-то образом они состояли на содержании у короля и потому поневоле оставались вассалами. По этим же причинам им мила была епископальная церковь с её пышностью, красочными богослужениями и внешней религиозностью, которая освобождала от трудных мыслей о Боге, о смерти, о предназначении человека. Они хотели жить без забот, без трудов и шли к королю, чтобы защищать свое право быть паразитами.

Все они прекрасно владели холодным оружием, много охотились, упражняя верность глаза и меткость руки, большую часть жизни они проводили верхом и были лихими наездниками. Они приводили к королю своих слуг, верными участниками их развлечений, егерей, конюших, лесничих, псарей, которые так же отлично владели оружием и конем. Люди праздные, ловкие в турнирах, охотах и развлечениях, они высокомерно презирали всех этих мещан, копивших пенс за пенсом в своих темных лавках и дурно пахнувших мастерских. Они терпеть не могли всех этих червей, с утра до вечера и круглый год копошившихся в черной, липкой земле. Люди без твердой веры и твердой морали, они ненавидели пуритан, которые требовали от каждого служить только Богу, и служить не за страх и за совесть. Ради своего легкого счастья, они горели желанием выжечь проклятых круглоголовых огнем, вырубить мечом и развесить всех посмевших противиться им на ближайших деревьях. Они составляли кавалерию короля и были очень опасны своим умением и своей из рода в род передаваемым презрением и сокрушительной ненавистью. Английская пехота издавна формировалась из свободных фермеров и горожан, и потому пехоты у короля было мало, да король и не видел особенной пользы в пехоте.

Истинная беда была в том, что всё это были нахлебники короля, большую часть своих доходов получавшие из королевской казны, а королевская казна пустовала, тогда как армию необходимо было кормить, снаряжать, содержать. Как на грех, короля поддерживали только бедные графства, с малодоходным неповоротливым натуральным хозяйством, почти без торговли, без мастерских, без тех мещан и червей, которые пенс за пенсом прятали в свои сундуки. Налоги с этих полупустынных западных и северных графств составляли едва одну пятую от того, что прежде поступало в казну. Других источников ни у короля, ни у его сторонников не имелось.

С большим трудом королеве удалось переправить в Шрузбери кое-сколько от проданных в Голландии бриллиантов короны. Католики из графств Стаффорд и Шроп дали королю пять тысяч фунтов стерлингов в долг. Один дворянин заплатил шесть тысяч фунтов стерлингов за титул барона. Кое-какие копейки тайные приверженцы короля окольными путями пересылали из Лондона. В сущности, столь жалких сумм едва могло хватить на содержание самого короля, а что было делать с армией, которая постепенно дошла до двенадцати тысяч солдат?

В известном смысле короля выручил его племянник, принц Руперт, второй сын его сестры и пфальцского курфюрста Фридриха V, молодой человек, двадцати трех лет, писаный красавец, с великолепными локонами, с породистым надменным лицом, с породистыми руками, блестящий кавалер, стремительный воин, вкусивший на континенте драгоценного опыта Тридцатилетней войны. Он прибыл в Шрузбери в начале сентября и, не обременяя себя знакомством с положением дел и с английскими нравами, с жаром юности, с твердой непоколебимостью молодой бесшабашности заверил растерянного дядюшку в том, что одним махом разделается с подлым сбродом, который осмелился бунтовать против законного короля.

Главное же, на континенте принц Руперт усвоил безжалостную доктрину онемеченного чеха Альбрехта Валленштейна, который был убежден, что армию должно кормить завоеванное им население, и накладывал на него контрибуцию. Правда, принц Руперт завоевать пока что никого не успел и контрибуции ни на кого не накладывал. В первый же день его появления в Англии дядюшка поставил уверенного в себе красавца-племянника во главе всей своей кавалерии. В восторге от столь внезапного возвышения, он носился по несчастному графству с конным отрядом и с холодной жестокостью пришлого человека реквизировал в пользу короля ценности, продовольствие, лошадей и фураж, то есть немилосердно грабил окрестное население, чем в самое короткое время заслужил его справедливую ненависть и менее справедливое уважение короля.

Уже двадцать восьмого сентября ему удалось стремительным внезапным налетом потеснить ополченцев парламента у Поуик-Бридж близ Вустера. Этот скромный успех привел дядюшку в восхищение, и он пожаловал племяннику орден Подвязки. До этого дня неуверенный, поникший король вдруг осмелел. Ему, как и Руперту, стало казаться, что ничего не стоит разнести в пух и прах этот сброд, не умевший держать в руках ни меча, ни копья. Он решил с налету овладеть Лондоном, чтобы одним разом свернуть шею смутьянам, и двинул армию на юго-восток.

Парламент не пугала армия короля, пока она стояла на месте. Его поддерживали все южные и восточные графства и все крупные города, в том числе расположенные в северных и западных графствах, перешедших на сторону короля, в его руках была вся промышленность и торговля, он владел портовыми городами и флотом, прежде на этих территориях собиралось более четырех пятых налогов, поступавших в казну короля. Представители нации, большей частью сельские хозяева, предприниматели и торговцы, знали на практике, что в новом мире торговли и прибылей слишком многое зависит от денег, если не всё, а деньги были на их стороне. Уильям Лентолл, председатель нижней палаты, так прямо и заявил в сентябре, что через неделю, самое большее через две, король Карл, оставшись без денег, запросит пощады и принесет в Лондон повинную голову. Правда, у парламента были два недостатка: он не решался объявить правильный сбор всемогущих денежных средств через налоги и пошли, а более рассчитывал на добровольные даяния граждан, так громко и дружно поддержавших его, однако добровольные даяния не покрывали расходов, и парламент, разжигавший войну, не знал, что такое война, и не умел воевать.

Движение армии короля привели в волнение парламент и Лондон. Никто не ожидал от короля такой прыти, хотя, столько времени готовясь к войне, следовало ожидать именно прыти со стороны короля. Сторонники парламента были в недоумении. Горожане были испуганы, резонно ожидая от кавалеров грабежей и резни. Тайные монархисты были обрадованы, в нетерпении сносились друг с другом и готовились с тыла поддержать своего короля.

Мало понимая в войне, представители нации, тем не менее, были люди решительные. Они посчитали необходимым принять строгие меры ко всем, кто колебался или не выразил прямой поддержки делу парламента, то есть делу свободы личности, свободы собственности и свободы предпринимательства. Все, кто отказался от добровольных даяний, тотчас были обложены принудительной данью, которая, в случае ослушания, взималась насильственно, что, естественно, значительно пополнило парламентскую казну. Самых откровенных и непримиримых отправили в Тауэр, самых подозрительных разоружили. Дома их обыскивали. Из всех конюшен вывели лошадей, годных к строевой службе, не стесняясь ни свободой собственности, ни свободой личности. Лондонское ополчение было приведено в боевую готовность. Горожане, мужчины и женщины, дружно укрепляли подступы к Лондону. На улицах возвели баррикады. Графу Эссексу был отдан приказ без промедления отправиться к армии, сконцентрированной северней Лондона, и ударить королевской армии в тыл.

Эссекса проводили торжественно. Граждане размахивали желтыми тканями, цвет его дома, и кричали «виват», и осыпали оскорблениями всех тех, кто осмеливался носить другой цвет. Его сопровождал комитет из депутатов нижней палаты. Комитету было поручено просить короля, чтобы он распустил армию и добровольно вернулся в Лондон. Если же король ответит на предложение парламента примириться отказом, комитет должен был употребить любые средства, чтобы «каким бы то ни было образом, битвой или иными средствами, вырвать его величество из лап его коварных советников, а вместе с ним и его сыновей, принца Уэлльского и герцога Йоркского, и привезти их в Лондон, чтобы вновь возвратить их парламенту".

Весь Лондон твердо уверен в скорой и легкой победе, более в расчете на несокрушимую силу всё пробивающих денег, чем из непоколебимого сознания своей правоты. Один Эссекс не уверен ни в чем. Он выступил из Лондона девятого сентября. В его обозе везли хорошо оформленный гроб, расшитый саван и фамильные гербы, не то из суеверия, не то в знак того, что он в этом походе должен непременно погибнуть. В поисках неприятеля он так круто забрал на север и так мало заботился о разведке, что его армия прошла мимо армии короля и сумела её потерять. Истомив своих непривычных к походам солдат бессмысленным переходом, он спохватился, что парламент вменил ему в обязанность защищать Лондон, и повернул назад.

Двадцать второго сентября он все-таки догнал армию короля и сделал остановку в нескольких милях. Его солдатам нужен был отдых. Армия короля ждала нападения с тыла и тоже остановилась. В ней насчитывалось около двенадцати тысяч солдат, в армии парламента было не менее двадцати, и королевские генералы предпочитали ждать противника на удобной позиции, чем получить внезапный удар с тыла на марше.

Эссекс предпочитал выжидать, неизвестно чего. Перед ним был король, и одно это вызывало смятение в душе верноподданного, который не имел права поднимать руку на короля, ведь и парламент вооружился, чтобы его защитить, как говорилось во всех прокламациях. Он осматривал свое войско, которое видел впервые. Это было жалкое зрелище. Его солдаты были плохо одеты, ещё хуже вооружены, никак не обучены, не имели ни малейшего представления о построениях и маневрах на поле сражения, дисциплина отсутствовала. Только безумец мог с таким воинством ринуться в битву, да ещё со своим королем, с которым был прочно связан традицией и присягой.

Так и стояли они три недели друг против друга. Понял ли король, что его верноподданный осмелится напасть на него, надоело ли ему в бездействии топтаться на месте, только он отдал приказ, и его армия кратчайшей дорогой двинулась к Лондону. Эссекс поплелся за ним, едва ли представляя себе, каким образом станет защищать Лондон, всей вероятности, смутно надеясь, что король не осмелится атаковать городские укрепления, имея позади численно превосходящее войско.

Двадцать второго октября армия Эссекса расположилась на привал у деревушки Банбёри в графстве Уорвик, не заметив, по крайней беспечности или в вечернем тумане, что в какой-нибудь миле на привал расположилась армия короля. Обе армии мирно проспали всю ночь. Только утром они обнаружили, что нечаянно столкнулись нос к носу и что уже нет возможности отступить. Пришлось срочно строиться в боевой порядок у подошвы холма Эджхилл. Позиция была неудобной. Местность пересекалась невысокими холмами, низким кустарником и перелесками. Стояла чистая английская осень. Холмы ещё зеленели травой, но было сумрачно, сыро, копыта вязли в земле, пехоте было трудно стоять при стрельбе, а кавалерии ещё трудней было атаковать.

Обе армии построились по старинке: в центре стояла сомкнутыми рядами пехота, кавалерия стояла на флангах. Так и стояли до полудня. Эссекс не решался начать сражение первым. Его воинство двигалось так медленно, так безалаберно, что от него отстала почти половина полков и с ними вся артиллерия. Утром двадцать третьего октября у него под рукой оказалось не более десяти тысяч солдат, тогда как королевская армия двигалась в полном порядке, и под королевским штандартом перед ним стояло тысяч двенадцать, может быть, даже четырнадцать, на расстоянии мили это нетрудно было и невооруженным глазом определить. Он и определил и не смел двинуться с места.

Королевские генералы тоже могли невооруженным глазом определить, что противник слабей, к тому же стоит не так стройно и твердо, как полагается стоять на поле сражения, и ждали, когда подсохнет земля, не сомневаясь, что в два счета разделаются с презренным сбродом, возомнившим о себе черт знает что. Ожидание было томительным. Около полудня полк Фортескью перешел на сторону короля и ослабил правый фланг парламентской армии. В два часа пополудни принц Руперт выхватил шпагу и бросил всю свою кавалерию на этот ослабленный фланг. Необстрелянные ремесленники и наемники из босяков, сидевшие на тяжелых крестьянских лошадках, были смяты в течение часа и предались на волю панического, неудержимого бегства. Руперт устремился за ними. Тем временем королевская кавалерия правого фланга стал теснить левый фланг парламентской армии. Казалось, победа уже была в руках короля.

Но только казалось. В беспощадной погоне лихая конница Руперта налетела на брошенный без охраны обоз. В мгновение ока с кавалеров спало всё их кавалерство, как шелуха. Под расшитыми камзолами и шляпами с перьями таились гнусные мародеры. Вместо того чтобы добить неприятеля, которого они презирали, они бросились грабить, и грабили с таким увлечением, что совершенно утратили чувство реальности. Тем временем к Эджхиллу подтянулся полк Гемпдена с артиллерией. Его солдаты были утомлены переходом. Все-таки решительному, смелому Гемпдену удалось найти верные слова призыва и ободрения. Его полк сомкнутыми рядами ударил по распоясавшимся, разрозненным кавалерам, смял их и обратил в неприличное бегство, причем славный Руперт мчался в первых рядах.

На поле сражения, которое так глупо оставил, он нашел полный хаос. Парламентская пехота, состоявшая из лондонских простолюдинов, сохранила полный порядок и поддержала кавалерию своего левого фланга. Кавалеристы Эссекса выдержали атаку и перешли в наступление. Королевская пехота была разбита, рассеяна и бежала. Главнокомандующий Линдсей был смертельно ранен и взят в плен. Королевский штандарт был захвачен. Король был брошен на произвол судьбы, и был момент, когда он мог оказаться в плену. Отставшие полки Эссекса подошли и выстроились в должном порядке.

Появление Руперта ободрило короля. Дядюшка и племянник бросились уговаривать рассеянные эскадроны построиться и продолжить сражение. Кавалеры плохо подчинялись их надрывным приказам. Офицеры не знали, где их солдаты, солдаты не находили и не спешили найти своих офицеров. Люди устали, устали и лошади, те и другие чуть не падали с ног. Атака парламентской армии могла быть смертельной для армии короля, мало кому из кавалеров удалось бы спастись, однако было поздно, ночь надвигалась, Эссекс не решился атаковать, не надеясь на своих добровольцев, храбрых, но неумелых, и приказал считать потери, ужинать и отдыхать, полагая, что победа одержана и Лондон спасен.

Ранним утром король объехал свой лагерь. Оставшиеся в строю офицеры докладывали о состоянии вверенных им частей. Королевская армия потеряла около трети пехоты, кавалерийские эскадроны были сильно потрепаны и расстроены, продовольствия было мало, холод и голод подавляли кавалеров морально, они были слишком изнежены своей прежней жизнью, под покровом ночи несколько сотен отправилось по домам. Тем не менее, король повелел построение. Он решился дать второе сражение, чтобы добить парламентских негодяев и беспрепятственно двинуться на покорение Лондона. Вскоре вид его воинства показал, что ни кавалерия, ни пехота не способны сражаться.

Парламентская армия потеряла много кавалеристов и почти полностью сохранила пехоту. Начальники ополчения и депутаты нижней палаты, в особенности горячий Гемпден и рассудительный Стептлтон требовали, чтобы Эссекс командовал атаковать. Они твердили в твердой уверенности:

– Король не в состоянии выдержать нападение, а к нам подошли три свежих полка. Либо король попадет в наши руки, либо мы заставим его согласиться на наши условия. Только скорая победа может спасти государство от несчастий междоусобия, а парламент оградить от неприятностей случая.

Эссекс не соглашался. Он по опыту знал, что пехота хороша в обороне, однако не способна атаковать кавалерию. Его мнение разделяли офицеры, побывавшие на полях сражений Тридцатилетней войны и видевшие кричащие недостатки парламентской армии. Они возражали:

– Достаточно и того, что столь славное сражение выиграно таким войском, которое состоит почти целиком из новобранцев. Лондон пока что спасен. Тем не менее, успех обошелся нам дорого. Солдаты из новичков от сознания победы приходят в восторг, но и напуганы видом первой крови и павших товарищей. Сегодня они не хотят и не могут сражаться, их нелегко будет повести за собой. К тому же парламент располагает только одной армией. Прежде всего её надо научить воевать, а не рисковать ей в один день.

Эссекс приказал отступать. Он остановился в Уорвике, чтобы по-прежнему угрожать королевской армии с тыла, дать отдохнуть своим новобранцам и пополнить их ряды новым призывом. Офицеры ополчения и депутаты парламента, понюхавшие в первый раз пороху, были недовольны этим решением. Они ворчали и открыто осуждали своего генерала. На их неопытные глаза, верная победа была упущена из-за его нерешительности, если не из трусости или предательства. Однако ни среди новобранцев, ни среди тех, кто участвовал в Тридцатилетней войне, не нашлось ни одного офицера, который задумался бы над тем, в чем главная слабость парламентской армии, которая в конечном счете не может не привести её к поражению. Громче всех возмущался пылкий, решительный Гемпден. Устроившись на постой, за кружкой вечернего пива, он убеждал своего двоюродного брата, ставшего, неожиданно для себя капитаном, командиром кавалерийского эскадрона, что одной решимости, смелости достаточно для полной победой над кавалерами, которые показали себя при Эджхилле грабителями, разбойниками, а не храбрыми воинами. Оливер Кромвель, его двоюродный брат, такой же неопытный офицер, как и Гемпден, зато, в отличие от него, обладавший твердой верой, практическим опытом и трезвым умом, единственный во всей парламентской армии увидел то главное, чего не видел никто. Попивая пиво, при свете одинокой свечи, как бывало, делал отец, он размышлял:

– Наши войска состоят из прислуги, из ремесленников разного рода, ими командуют старые, одряхлевшие вояки и пьяницы, а королевская армия состоит из джентльменов, из знатных людей. Неужели вы думаете, Джон, что всякий сброд, лишенный настоящей твердости духа, эти низкие, подлые души будут когда-нибудь в состоянии помериться силами с джентльменами, которых вдохновляет честь, которые наделены смелостью и решимостью победить? Ответ очевиден. Чтобы победить, мы должны набирать людей, которые ни в чем не уступили бы джентльменам. Иначе нас будут бить постоянно.

Джон Гемпден был человек умный и образованный, однако образованный отвлеченно, и потому он сказал: Вы, должно быть, правы, кузен. Тем не менее, ваше предложение мне представляется неисполнимым. Джентльмен есть джентльмен. Где мы найдем людей, которые обладали бы смелостью и решимостью, а главное честью, если это не джентльмены?

Кромвель нахмурился и только сказал:

– Надо искать, если мы хотим победить.

События подтвердили, что парламентской армии было далеко до побед. Король двинул кавалеров на Лондон. По пути к нему присоединялись его дезертиры, в страхе бежавшие с поля боя при Эджхилле, теперь они избавились от страха и подкормились в поместьях и фермах и вновь пылали ненавистью к круглоголовым. Король, не встречая сопротивления, вступил в Оксфорд, который стал его ставкой.

Это известие вызвало в Лондоне панику. Трусливые депутаты требовали немедленных переговоров о мире. К ним присоединились благоразумные, которые с самого начала доказывали, что худой мир лучше войны. Депутация была сформирована. В Оксфорд направили своего представителя, который просил для неё охранные грамоты. В Уорвик поскакал другой представитель, который передал Эссексу строжайший приказ без промедления вести свою армию на выручку Лондона.

В самом деле, положение было серьезное. Кавалеры рассыпались по окрестностям Оксфорда, нигде не встречая сопротивления, и беспощадно грабили горожан и крестьян. Малые городки в направлении к Лондону, казалось, безусловно преданные парламенту, покорно сдавались королевским отрядам. Комендант Ридинга, друг Кромвеля, бросился в постыдное бегство, едва завидев несколько эскадронов противника. С честью у сторонников парламента и у самого парламента было худо, хотя в парламенте заседали главным образом джентльмены. По счастью, седьмого ноября к Лондону приблизилась армия Эссекса. У депутатов парламента прибавилось мужества. Переговоры с королем были прерваны, ещё не начавшись. Восьмого ноября лорд-мэр собрал в помещении городского совета собрание горожан. На собрание явились два депутата парламента, Роберт Гревил Брук и Генрих Вен, чтобы вселить в лондонцев мужество, которого у них самих оказалось немного, и призвать их под знамена парламентской армии. Лорд Роберт Гревил Брук начал бесстыдным, безудержным хвастовством:

– Генерал Эссекс одержал неслыханную доселе победу. У неприятеля убито две тысячи человек, тогда как наши потери не превысили сотни. Что я говорю?! Наши потери составили менее сотни, если не считать женщин, детей, возчиков и собак, потому что кавалеры убивали их всех, не щадя и собак. С ними у нас выбыла не сотня, а по крайней мере две! Джентльмены! Генерал завтра выступает в поход. Он решился сделать много больше того, что уже сделал. Он идет в поход ради вас, не для своей выгоды, не для себя. Ему нет никакой надобности в победе. Джентльмены, он человек свободный, вельможа, который волен идти, куда ему вздумается. Так помните, что единственно ради вас генерал Эссекс идет завтра на битву. Итак, лишь только вы услышите бой барабанов, а вы их услышите непременно, умоляю вас, не говорите тогда: «Мне что? Я не служу в ополчении», и то, и другое, и третье, о нет! Выступайте в поход, бейтесь храбро и помните, что от этого дня зависит ваше спасение.

Эту выспреннюю речь зал встретил плеском аплодисментов, однако она не могла вселить мужество в этих мирных людей самых невоенных профессий, которые по одному призыву – красноречивого лорда должны были под бой барабанов шагать на войну и храбро биться, впервые взяв в руки мушкет и копье. Король наступал. Кавалеры вступили в Колбрук, в пятнадцати милях от Лондона. Депутаты, сами лишенные мужества, поспешили вступить в переговоры о мире. Одиннадцатого ноября депутация была милостиво принята королем. Король велел передать, что готов вступить в переговоры в любом случае, даже перед воротами Лондона. Утром двенадцатого ноября его ответ прочитали в верхней палате. Эссекс поднялся и задал вопрос, что ему делать. Ему приказали остановить военные действия. Лорды направили Питера Киллигрю вести с королем переговоры о мире. Он нашел короля в Брентфорде, в семи милях от Лондона.

Король не имел намерения сообразоваться с пожеланиями парламента, у которого было семь пятниц на неделе. Он продолжал наступление и подступил к Брентфорду, рассчитывая захватить его с ходу врасплох и внезапно овладеть Лондоном. К его удивлению, слабый гарнизон Брентфорда отказался сдать город и храбро его защищал. Заслыша выстрелы, к нему на помощь вовремя подошли полки Брука и Гемпдена и несколько часов выдерживали атаки всей армии короля. Звуки выстрелов долетали до Лондона. Горожане были в смятении. Эссекс покинул палату лордов, собрал, сколько успел, добровольцев и поспешил им на помощь. Он опоздал. Солдаты парламента отступили. Король занял Брентфорд и оказался в шаге от Лондона.