Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Между тем корни ирландского возмущения глубоко уходили в историю, в двенадцатый век. Ещё при короле Генрихе 11 англичане впервые с оружием в руках вступили на землю Ирландии. Они нашли здесь иную цивилизацию, решительно не похожую на английскую. В Ирландии обитал народ пастушеский и земледельческий, экономический слабый, однако своеобычный и гордый, независимый, мирный, несмотря на свою бедность, не склонный грабить соседей. На этом основании англичане нашли, что ирландцы варвары, дикари, и уже тогда отхватили у них изрядный кусок их исконных земель. Захваченные земли они считали своими, ирландцев изгнали, а их владения поделили между собой, Если же кто-нибудь из ирландцев переходил на английскую службу, он должен был свое наследственное владение передать английскому королю, чтобы затем получить его от английского короля в виде пожалования.

Так и шло. Англичане понемногу продвигались вперед. При первых Тюдорах они установили свое господство над Пелем. При Генрихе V111 они решили, что парламент в Дублине может созываться только с соизволения английского короля и обсуждать только те законы, которые им разрешат обсуждать. Ему показалось этого мало. Он провозгласил себя ирландским королем и ввел в Ирландии пост вице-короля, который был, разумеется, англичанином. Английская реформация распространилась и на Ирландию. Ирландские монастыри разрушались так же, как и английские, монастырские земли переходили во владение англичан. Нечего удивляться, что большинство ирландцев остались католиками, и вражда национальная соединилась с религиозной враждой. На этом достаточно простом, но веском для англичанина основании при королеве Елизавете у ирландских католиков отбирали их земли и передавали английским поселенцам, которые были, естественно, протестантами. Ирландцы время от времени восставали. Самым крупным, самым упорным было восстание в Ольстере. Повстанцы разгромили армию Эссекса, любимца Елизавете. Елизавета направила в Ирландию новую армию во главе с Маунджоем. Маунджой поработал на славу. После окончания карательной экспедиции он с гордостью доносил своей королеве: «В этой стране вашему величеству больше не над чем повелевать, как только над трупами и грудами пепла». Пожиная плоды этой кровавой победы, король Яков Стюарт конфисковал в Ольстере земельные владения шести графств. Страффорд успокоил Ирландию новой жестокостью. Ирландцы его боялись и ненавидели. Когда он был казнен, Ирландия осталась без вице-короля. Парламент, занятый борьбой с королем, передал власть над Ирландией двум судьям, ничтожным и слабым, зато протестантам. Кулак разжался, власть развалилась, и новое восстание вспыхнуло само собой.

Парламент был в панике. Ни лорды, ни представители нации не считали нужным, да и не были в состоянии, раскапывать глубокие корни. Все обвиняли короля, королеву. Она папистка! Её окружают паписты! Это они устроили заговор, это по их почину поднялся ирландский мятеж, чтобы сначала перебить английских протестантов в Ирландии, сформировать там сильную армию и пройти по Англии огнем и мечом, чтобы разогнать парламент, истребить протестантизм и возвратиться к папизму. Король не участвовал в заговоре, но он и тут сумел навлечь на себя подозрения. Он не только не делал ничего, чтобы прекратить резню и залить восстание кровью, на что у него просто-напросто, не было сил. Он действительно ждал, что теперь представители нации станут потише. Желая поставить их на колени, он с лицемерной любезностью поручил парламенту разобраться с мятежной провинцией, зная прекрасно, что и у парламента не было для этого сил. В одном из писем он имел неосторожность писать:

«Я надеюсь, что дурные вести из Ирландии помешают совершению некоторых безумств в Англии».

В сущности, парламент только тем и занимался в течение года, что обессиливал короля, не подумав о том, что вместе с королем обессиливает себя и обессиливает страну. Армия была распущена, офицеры озлоблены. Казна пустовала. Поневоле оставалось кричать от ужаса и в панике проклинать ненавистный папизм.

Кажется, первым пришел в себя Оливер Кромвель, скотовод из Сент-Айвса, человек невоенный. Отправляясь в Шотландию, король назначил графа Эссекса главнокомандующим в южных графствах. Шестого ноября Кромвель потребовал, чтобы под командование графа Эссекса были переданы все вооруженные силы, которыми располагает парламент, он уже понимал, что отныне и победа над мятежом, и положение в Англии, и продвижение реформ зависит от того, в чьих руках окажется меч, на чьей стороне окажется военная сила. Предложение это прошло, но оно представлялось бессмысленным, поскольку графу Эссексу некем было командовать: парламенту подчинялось не больше полка, собранного из осколков королевской армии и охраны. Это открытие усилило панику среди представителей нации. Кромвеля оно не смутило. Он потребовал, чтобы палата лордов распорядилась создать экспедиционный корпус и отправила его против мятежников. Лорды, владевшие в Ирландии обширными землями, с готовностью согласились. Оставалось найти деньги, чтобы этот экспедиционный корпус снарядить и нанять. Грозящая опасность пробудила в мирном скотоводе неожиданные, прежде дремавшие, невидимые таланты. Совместно с Генрихом Веном он разработал законопроект, по которому после победы экспедиционного корпуса в Ирландии будет конфисковано два с половиной миллиона акров земли, но уже теперь эта земля должны быть отдана под залог каждому, кто внесет деньги в казну, по одному фунту стерлингов за два акра ещё не отвоеванной, но желанной земли. По обстоятельствам минуты законопроект был замечателен. Он заранее оправдывал ограбление покоренной Ирландии, наполнял пустую казну живыми деньгами и, вместо идей, давал английским солдатам несокрушимый стимул пороха не жалеть и пленных не брать.

Сам он по-прежнему оставался в тени. Оба, Кромвель и Вен, поручили, для авторитета и верности, представить законопроект Эдуарду Дерингу. Законопроект был принят подавляющим большинством голосов. Со всех сторон рекой потекли фунты стерлингов. Под будущую ирландскую землю давали деньги торговцы и финансисты из Сити, богатые лорды, богатые представители нации, сельские хозяева и горожане из графств. И Оливер Кромвель внес свой годовой доход, пятьсот фунтов стерлингов, рассчитывая получить за них тысячу акров ирландской земли.

Законопроект безоговорочно поддержали и Джон Гемпден, и Джон Пим. Его защите вождь оппозиции посвятил пространную речь. Но, странное дело, указав на страшную опасность ирландского мятежа, разоблачив коварство и жестокость мятежников, он большую часть речи посвятил королю и мнившимся ему заговорщикам при королевском дворе. Главную опасность для гражданских свобод видел он не в ирландских мятежниках. Король и его окружение представлялись ему намного опасней. Он говорил:

– Это наибольшая опасность из всех. Внешнюю опасность можно предусмотреть, можно предупредить, но болезни, которые гнездятся внутри организма, лечить труднее всего. Советы дурных советников разрушают всё государственное устройство. Вы это видите на примере Ирландии.

Против английского короля и мятежной Ирландии ему грезился военный союз всей протестантской Европы:

– В Испании, в Риме сговорились сообща погубить нас. Однако, если у нас будут хорошие королевские советники, мы сумеем подготовить мир и союз и заслужить уважение Голландии.

В первые дни после осенних каникул был создан парламентский комитет, которому было поручено составить Великую ремонстрацию. Комитет заседал очень вяло, составление документа не двигалось. Теперь, под давлением Пима, комитету было поручено закончить Великую ремонстрацию в несколько дней: народ должен знать, кто виновен в его бедах и разорении, народ должен знать, что гнев парламента направлен против дурных советников короля и папистов, наконец, народ должен знать, чего хочет парламент, и активно поддержать своих заступников и представителей, избранных им.

В самом деле, Великая ремонстрация была готова спустя несколько дней. В ней было двести четыре статьи. Это была мрачная картина злоупотреблений и беззаконий, разоривших страну, это было повествование о заслугах парламента, о тех препятствиях, которые он уже одолел, о тех опасностях, которые угрожали ему впереди. Великая ремонстрация требовала ответственности королевских советников перед парламентом, свободы предпринимательства, свободы торговли, неприкосновенности собственности, единообразия вероисповедания, причем Кромвель принял активное участие в составлении этого важного документа, он был автором статьи 32:

«Большое количество общинных земель и отдельных участков было отобрано у подданных без их согласия и вопреки им».

Заседание не откладывали. Прочитали, громко и вслух, все двести четыре статьи. Несколько часов было потрачено только на это слишком беглое знакомство с их содержанием. Едва ли не одни составители имели возможность вникнуть в смысл и значение каждой статьи. Большинство представителей нации улавливало всего лишь общий смысл документа, который осуждал прошлое и должен был определить будущее страны. Этого оказалось довольно. Возмутились чуть ли не все.

В нижней палате сидели сторонники и сидели противники короля Карла, однако не было ни одного представителя нации, который выступал бы против самого принципа монархической власти. В этом смысле все они считали себя роялистами. Вот почему многие были возмущены чрезмерными нападками на короля, которые составляли большую часть ремонстрации. Со всех сторон понеслись недовольные крики, посыпались вопросы недоумения и осуждения. С какой стати нынче напоминать нации и королю о неудачах под Ларошелью, о позорно провалившемся нападении на Кадис? Чего ради вновь негодовать на роспуск парламентов, на произвольные аресты и штрафы, на корабельные деньги? Ведь всё это в прошлом, ведь парламент уже осудил и исправил злоупотребления и беззакония прошлого и король согласился с ним! Одних оскорбляли слишком сильные выражения, другие протестовали против грубого обращения к королю, третьих настораживали те неясные намеки на будущие действия представителей нации, о чем прямо не говорилось, но что слышалось ясно тому, кто считал перемены законченными и теперь желал мира с лордами, с церковью и с королем. Что за опасности ожидают страну, которые требуют решительных мер? Какого добра можно ждать от этого документа, если он предназначается королю? Если же с ремонстрацией парламент намерен обратиться к народу, то ведь конституция не дает ему этого права. На все эти вопросы вожди оппозиции не давали прямых и ясных ответов, то ли что-то скрывая, то ли сами не зная, что отвечать, и твердили только о том, что в виду чрезвычайной опасности ирландского мятежа хотят постращать короля, чтобы король отказался от мысли использовать ирландских мятежников против парламента. Они заверяли, что не намерены обращаться к народу и что не станут публиковать ремонстрацию. Их заподозрили в неискренности, даже в обмане. Чем больше они говорили, тем сильней становилось кипенье страстей.

Страсти кипели несколько дней. Двадцать первого ноября договорились до хрипоты. Все устали. Кое-кто из пожилых депутатов зашевелился, стал подниматься. Несколько голосов предложили закрыть заседание и разойтись по домам, утром, мол, вечера мудренее. Терпение Пима и Гемпдена видимо лопнуло. Они потребовали голосования. Открытые сторонники короля промолчали. Умеренные во главе с Фоклендом, Хайдом, Палмером и Колпеппером выразили протест и предложили перенести голосование на другой день. Большинство оказалось на их стороне. Обращаясь к Фокленду, возмущенный Кромвель воскликнул:

– Почему вы так желаете этой отсрочки?

Фокленд невозмутимо ответил:

– Потому что теперь уже поздно, а это дело не обойдется без прения.

С искренним убеждением Кромвель вскричал:

– Полно вам, прение будет недлинно!

Но палата в самом деле слишком устала. Все разошлись. Двадцать второго ноября заседание началось только в три часа пополудни. Тотчас заварились ожесточенные споры, и все втянулись в водоворот новых сомнений, возражений, соображений и оскорбительных криков. Все как будто почувствовали, что в жизни парламента наступает новая эра. В продолжение целого года напряженной работы представители нации были, в общем, едины. Они единодушно осуждали злоупотребления и беззакония дурных советников и самого короля. Они единодушно принимали законы, которые, как им представлялось, устранили злоупотребления и беззакония короля и предоставили парламенту право назначать королевских советников, то есть министров, по своему усмотрению.

Теперь в первый раз они встали лицом к лицу и ринулись в борьбу между собой. Только теперь обнаружилось, что одинаково они смотрели только на прошлое, тогда как будущее им представлялось по-разному. Будущее именно представлялось им, неопределенно и смутно, подчас ещё не оформившись в ясную мысль. Они уже опасались друг друга, но ещё не знали, чего опасаются, ещё не могли бросить в лицо противнику реальный, веский упрек. Они больше ярились, чем спорили. Сжимались кулаки, сыпалась брань, ладонь самых ожесточенных не раз опускалась на рукоять шпаги, Казалось, один Оливер Кромвель застыл и не вступал в это прение, уносившееся за грани разумного: в его душе в этот день решалась не одна судьба ремонстрации, вместе с ней решалась его собственная судьба.

Уж ночь опускалась на Лондон. Самых уставших смаривал сон. Старички и кое-кто из самых равнодушных представителей нации потихоньку ушли. Никлас, представитель короля, государственный секретарь, тоже потихоньку исчез, когда Бенджамин Редьярд кричал потерянным голосом:

– Это будет приговор голодных присяжных!

В самом деле, пора было остановиться. Великую Ремонстрацию решили голосовать. Сто пятьдесят девять голосов было подано за неё, сто сорок восемь представителей нации оказались против неё. Она прошла большинство всего в одиннадцать голосов. Но всё же прошла. Больше не было смысла браниться. Близилось утро. Пора было спать. И тут со своего места поднялся Джон Гемпден и потребовал напечатать Великую ремонстрацию. Это было прямым нарушением конституции. Великая ремонстрация ещё не стала законом. Прежде она должна была получить одобрение лордов, затем её надлежало передать на утверждение королю, только тогда она могла получить или не получить законную силу. Представители нации точно заново родились на свет. Усталости как не бывало. Руки сами собой потянулись за шпагами. Они стояли за конституцию! Это уж слишком! Рассудительный Фокленд, возглавлявший умеренных депутатов, возразил: Вы что же, хотите возмутить народ и освободиться от содействия лордов?

Хайд его поддержал:

– Не в обычае нижней палаты таким образом обнародовать свои акты. По моему, мнению, это решение незаконно и будет губительно. Если оно будет принято, я требую, чтобы мой протест был занесен в протокол.

Палмер закричал:

– Протестую!

Со всех сторон понеслось:

– И я протестую! И я!

Оппозиция кричала со своей стороны, что такого рода протесты позволительны одним лордам, но не представителям нации. Джон Пим попытался доказать их незаконность и указал на опасность раскола. Ему ответили бранью. Он продолжал. Его остановили угрозами. Триста человек были уже на ногах и готовы были ринуться в драку. В этот крайний, решающий миг Джон Гемпден предложил закрыть заседание и отложить окончательное решение до завтра. Триста человек облегченно вздохнули и двинулись к выходу. Толпа стиснула, понесла и прибила Фокленда к Кромвелю, молчаливому и суровому. Фокленд с задором спросил:

– Что скажете, было ли прение?

Кромвель точно проснулся и негромко сказал:

– В другой раз буду вам верить.

И вдруг склонился к его уху и прерывисто зашептал:

– Если бы ремонстрация не прошла, я завтра же распродал бы всё имущество и больше никогда не увидел бы Англии! Я не шучу. Я знаю многих честных людей, которые сделали бы то же самое.

Оппозиция прибегла к насилию, торопясь застать своих новых противников, умеренных депутатов, врасплох. Не успели усталые представители нации разойтись по домам, как был арестован и помещен в Тауэр Палмер. Искали Хайда, но не нашли. Умеренные вернулись на заседание в страхе, что каждый из них может быть арестован. Фокленд потребовал объяснений. Объяснения были даны, до того неубедительные и путаные, что им не поверил никто. Обстановка час от часу становилась всё напряженней. Видимо, этого и добивались вожди оппозиции. Они вновь предложили обнародовать Великую ремонстрацию. На этот раз представители нации, не вдаваясь в подробности, стали голосовать. Предложение получило большинство в двадцать три голоса. Палмер был выпущен на свободу. Преследование Хайда было прекращено. Умеренные затаились, однако насилия над собой ни забыть, ни простить не могли.

Двадцать пятого ноября в Лондон возвратился король. В Шотландии ему не удалось получить помощь против парламента, однако слух о том, какие уступки он сделал вчерашним шотландским повстанцам, быстро распространились по Англии. Они вселили надежду, что он возвращается, чтобы такие же уступки сделать парламенту в Лондоне. Всем хотелось, чтобы распря, наконец, прекратилась и был восстановлен мир. Начиная с Йорка в ожидании благородных уступок, в ожидании мира простые люди восторженно встречали своего короля. В Лондоне толпа зажиточных граждан, в блестящем вооружении и верхом, с распущенными знаменами мэрии и цехов, выехала навстречу ему и, радостно приветствуя, изъявляя любовь, проводила его до Уайт-Холла. Король со своей стороны повелел выкатить бочки вина для простых горожан. Пьяные люди до утра бродили по улицам с криками:

– Да здравствует король Карл! Да здравствует королева Мария!

Голова короля закружилась. От него ждали уступок и мира – он принял восторги и крики как благословение на борьбу и пошел в наступление. На другой день он отобрал у парламента стражу, которая была учреждена по решению оппозиции. Он демонстративно принял послов Испании и Франции и вел с ними переговоры об ирландских делах. Оба, от имени своих католических величеств, предложили ему военную помощь против мятежников. Он заверил, что в Ирландии происходят лишь мелкие стычки, которые скоро улягутся сами собой, поскольку мятежников не поддерживают порядочные люди, но прямо от военной помощи не отказался. Рассчитывая привязать к своей колеснице лондонский Сити, он пожаловал звание рыцаря лорду-мэру и нескольким ольдерменам. В честь своего возвышения лорд-мэр устроил банкет в Гилд-Холле, здании лондонской мэрии, и пригласил на него самого короля. Король принял приглашение. Крупные торговцы и финансисты были польщены столь высоким вниманием. Король вообразил, что они на его стороне и повел себя вызывающе. Одиннадцатого декабря депутация от нижней палаты представила ему Великую ремонстрацию. Он выслушал её с насмешливым выражением на лице, точно дразнил тех, кто пытался его оскорбить, хотя попытка, в сущности, выглядела невинной. В самом деле, злоупотребления и беззакония, которая ему ставила в вину ремонстрация, давно были в прошлом. Нынче он был чист перед парламентом и народом. Правда, тон ремонстрации был вызывающим, но благоразумие требовало оставить тон в стороне, принять ремонстрацию и благодаря этому шагу примириться с парламентом. К несчастью, королем владела гордыня. Он примириться не смог. Он не думал о том, что играет собственной жизнью и судьбой всего королевства. Такие мысли не посещали его. Он был убежден, что он всегда прав, всегда и во всем, потому что он помазанник божий. Он думал только о том, что ему представился случай оборвать своих зарвавшихся подданных, и он, не скрывая презрения, их оборвал:

– Неужели вы хотите её обнародовать?

Депутации следовало откровенно, без недомолвок поставить короля в известность о тои, что решение уже принято, ведь он был король, власть которого они признавали уже тем, что представляли Великую ремонстрацию на его утверждение, но бес уже вселился и в представителей нации, и руководитель депутации с подлым высокомерием отвечал:

– Мы не уполномочены отвечать на этот вопрос.

Король точно ждал этой глупости и отпарировал с ядовитой иронией:

– В таком случае, я надеюсь, и вы не станете ожидать от меня немедленного ответа. Я пришлю его вам, так скоро, как только мне позволит важность этого дела.

Он был доволен своим остроумием и отпустил своих зарвавшихся подданных оплеванными. Оплеванные подданные доложили о своем унижении нижней палате. Нижняя палата точно с цепи сорвалась. Законы, противные королю, посыпались один за другим.

Король любыми средствами пытался спасти свою власть, желая вернуть себе достоинство короля и править бесконтрольно, единодержавно, как дано помазаннику Божию свыше. Парламент стремился любыми средствами ослабить королевскую власть, поставить её под свой контроль, из желания обезопасить страну от злоупотреблений и беззаконий, к которым не может не склоняться единодержавие, а также из страха, что король, вернув себе бесконтрольную власть, тотчас разгонит парламент и расправиться с неугодными депутатами. Король большей частью действовал булавочными уколами, которые власти не прибавляли, зато раздражали парламент и возмущали народ, – на каждый булавочный укол парламент отвечал такими решительными, такими принципиальными мерами, что с каждым днем власть короля таяла у всех на глазах.

Как только король отобрал у парламента стражу, депутаты стали являться на заседания не только со шпагами, которые полагалось носить каждому дворянину, но также с кинжалами и пистолетами под полой, а с ними приходили вооруженные слуги. Как только король сменил коменданта Тауэра и повелел направить пушки крепости на Вестминстер, представители нации обратились в лондонский Сити к торговым и финансовым воротилам, которые всего несколько дней назад так славно и от души приветствовали возвращение своего короля. Городской совет нашел нужным разъяснить, распространив специальную декларацию, что в споре короля и парламента лондонский Сити ни в коей мере не намерен встать на сторону короля и выступить против парламента. Королю пришлось вернуть в Тауэр прежнего коменданта и поставить пушки на прежнее место.

В этой ежедневной борьбе двух сил палата лордов всё откровенней переходила на сторону короля. Лорды саботировали законы, принятые нижней палатой. Их не отклоняли, но и не находили удобного времени их рассмотреть, и законы оставались лежать без движения, а епископы продолжали являться на заседания верхней палаты, вопреки тому, что нижняя палата лишила их этого права. Представители нации несколько раз напомнили лордам, что законы должны быть рассмотрены в установленные традицией сроки. Лорды отмалчивались или отговаривались пустяками. Тогда представители нации заявили, что, собственно говоря, только они располагают законно избранной законодательной власти, тогда как лорды являются всего лишь частными лицами, которые собираются на частные совещания, и если они не склонны защищать интересы народа, то народ может обойтись и без них.

И народ в самом деле смог без них обойтись. Вооруженные толпы вновь стали собираться у входа в Вестминстер. Епископов, которые шествовали на заседание, не хотели пропускать, больно толкали, мяли и рвали на них одеяние, чуть ли не били. Со всех сторон неслись возмущенные крики:

– Долой епископов! Долой лордов-папистов!

Дело дошло до того, что однажды епископов просто-напросто не пропустили в зал заседаний. К ним на помощь подошло несколько офицеров с солдатами стражи. Народ возмутился. Обнажилось оружие. Правда, до кровопролития это первое столкновение не дошло. Всё ограничилось перебранкой. Толпа вопила, потешаясь над завитыми волосами и кружевными манжетами, которые закрывали офицерам глаза и стесняли движение рук:

Кавалеры! Кавалеры!

Офицеры презрительно отвечали:

– Круглоголовые!

На этом противники разошлись, не причинив друг другу вреда, а клички прилипли и остались в истории.

Епископы, естественно, не могли мириться с таким поношением. Но что они могли сделать? Закон об их изгнании из верхней палаты был принят, высшая церковная власть после ареста архиепископа Лода перестала существовать, король не был в состоянии их защитить. Тогда им пришла в голову не самая умная мысль издать прокламацию. Прокламация появилась. Она имела бы смысл, если бы епископы спокойно и ясно разъяснили народу свои права, свои намерения и свое отношение к интересам народа. Но нет, в своей прокламации епископы объявили, точно делали вызов и народу и представителям нации, что все постановления палаты лордов, принятые в их отсутствие, не могут считаться законными. Епископов, как возмутителей спокойствия, арестовали и отправили в Тауэр. Самые горячие головы предложили обвинить их в государственном преступлении, поскольку они отказались подчиниться постановлению нижней палаты, и расправиться с ними, как расправились с Страффордом. Однако более разумные головы объяснили, что казнь епископов ничего не изменит, поскольку король тотчас заместит свободные кафедры своими сторонниками. Теперь же, пока они живы, палата лордов лишается шестнадцати голосов, ведь Тауэр не предоставляет возможности голосовать.

В Уайт-Холл понемногу стекались сторонники короля. Большей частью это были дворяне старинного склада. Они не занимались хозяйством и жили в своих замках без трудов и забот, веселясь и охотясь. Они, подобно своим дедам и прадедам, считали за честь служить своему королю, но никогда не занимались политикой. Они шли в стан короля главным образом потому, что презирали этих мещан, пивоваров и скотоводов, которые оскорбляли их короля и которым служить они почитали делом постыдным. В особенности они презирали пуританскую веру, которая запрещала праздники, игры, вино и предписывала носить простые костюмы и простые прически. Как и представители нации, они были вооружены, как и представители нации, запасались пистолетами и кинжалами и время от времени обнажали клинки, в знак того, что в любой момент готовы их применить, видимо, подбадривая самих себя бряцаньем оружия. Охрану Уайт-Холла удвоили, не то делая вид, что опасаются, не то в самом деле страшась нападения. Королевская армия была распущена постановлением нижней палаты, но король всё ещё имел право набрать новую армию и бросить её на парламент. Бессмысленное бряцанье оружием убеждало в этом представителей нации, и они лишили короля этого священного права, не в первый раз нарушив основанную на традиции конституцию. В постановлении о наборе экспедиционного корпуса с предельной ясностью говорилось, что король «ни в коем случае, кроме вторжения чужеземцев, не может предписывать принудительного набора своих подданных на военную службу, ибо…», это «ибо» замечательно своей демагогической логикой, «… это право несовместимо со свободой граждан». Заодно его лишили права собирать ополчение и назначать его командиров. Теперь это право переходило к парламенту.

Король ещё раз попытался обезглавить парламент. Он завел тайные переговоры с Эдуардом Хайдом, одним из вождей умеренной части нижней палаты, который явно был склонен перейти на сторону короля. Эдуарда Хайда возмущали реформы. Он был предан официальной религии. Преследование епископов ему было противно. При случае он уже давал почтительные, но благоразумные советы королю, которыми, впрочем, тот воспользоваться не сумел или не захотел. Король предложил ему возглавить правительство. Хайд не доверял королю, он считал его слишком слабым, малоспособным и отказался. Он растолковал королю, что, сохранив независимость, оставшись в нижней палате, где он имеет значительный вес, он сможет оказать королю больше услуг, чем если станет открыто служить королю, и пообещал соблазнить столь пленительной должностью своего соратника Фокленда.

Люциус Кери Фокленд был человеком высокой морали, сознания справедливости, твердых, обдуманных убеждений. Он всем сердцем поддерживал то, что могло принести свободу каждому англичанину и процветание Англии. Его убеждения с самого начала привели его в стан оппозиции. Злоупотребления и беззакония рождали негодование в его безукоризненно честной душе. Он презирал двор за любостяжание и эгоизм и недолюбливал короля Карла за слабость характера и недалекость ума. Он долгое время поддерживал Пима и Гемпдена, пока те боролись за восстановление справедливости, но его стало коробить, когда оппозиция стала нарушать конституцию и принимать законы, которые противоречили ей. Он отдалился от них, но стал ближе королю и двору. На предложение Хайда он поначалу ответил отказом, главным образом из соображений морали. Он не хотел прибегать ко лжи, шпионажу и подкупам, может быть, средствам полезным, говорил он, в политике даже необходимым, которыми, тем не менее, он не мог себя замарать. Возражения Фокленда оскорбляли самолюбие короля, но такой человек был нужен ему для его тайных целей, и он обещал ничего не решать, прежде не спросив его мнения. Фокленд согласился, но неохотно, чувствуя, что совесть его неспокойна, оправдывая себя только тем, что намеревается служить не одному королю, но всему королевству. Король назначил его на должность государственного секретаря. Его соратник Джон Колпеппер, личность менее яркая и менее совестливая, был назначен канцлером казначейства.

Какие-то предложения были сделаны и Джону Пиму, вождю оппозиции, сделаны, разумеется, через посредников. Однако у Джона Пима было несравненно больше политического чутья, чем у Хайда и Фокленда, он понимал, что королю ни в чем верить нельзя. Больше того, он догадывался, что за этими переговорами таится какой-то подвох, что, заигрывая с людьми оппозиции, король, как и прежде бывало, готовит какой-то предательский, внезапный удар из-за угла. В этом его каждый день убеждала молва. Носились слухи, что самой жизни Пима угрожает опасность, что ирландские мятежники идут или готовы прийти на помощь королю, что непременно закончится расправой с парламентом. Люди улицы то и дело доносили о заговорах, которые затевают сторонники короля. Толпа, вставшая на защиту парламента, вооруженная ножами и палками, с каждым днем становилась всё гуще.

Казалось, какая-то опасность висела в воздухе. Представители нации нервничали и тридцать первого декабря потребовали вернуть парламенту стражу, которую полтора месяца назад король отозвал. Король отказался решать этот важный вопрос до тех пор, пока не получит от нижней палаты письменного запроса. Письменный запрос был отправлен в Уайт-Холл, а пока вожди оппозиции приказали внести в зал заседаний запасы оружия на случай, если на представителей нации будет совершено нападение.