Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Возможно, эта мера остановила тех, кто бряцал оружием в Уайт-Холле. Три дня спустя король отказал предоставить парламенту стражу, но объявил:

«Я обязуюсь торжественно и ручаюсь честью короля охранять вас, всех и каждого, от всякого насилия, с таким же тщанием, какое я мог бы употребить для моей собственной безопасности и для безопасности моих детей».

Королю никто не поверил. Он несколько раз давал Страффорду точно такое же честное слово, а Страффорд был мертв. Не мешкая ни минуту, парламент разослал распоряжение лорду-мэру, шерифам и городскому совету держать наготове ополчение лондонских горожан и во всех уязвимых местах Сити выставить сильные караулы.

Распоряжение было отдано в самое время. К вечеру в тот же день, когда король давал честное слово, на заседание верхней палаты явился Эдуард Герберт, генеральный прокурор и обвинил в государственной измене именем короля лорда Эдуарда Монтегю-Кимболтона, а также Пима, Гемпдена, Холза, Строда и Гезлрига. Король обвинял их в покушении ниспровергнуть основные законы королевства, похитить у короля его законную власть, гнусной клеветой возбудить в народе недовольство против короля, возмутить армию против короля, уничтожить права и самое существование парламента, образовать против короля мятежные сходбища и возбудить против короля войну. Генеральный прокурор предложил образовать комитет для разбора выдвинутых королем обвинений и тут же, пока суть да дело, арестовать обвиняемых.

С юридической точки зрения обвинения были так же несостоятельны, как и обвинения, предъявленные Страффорду нижней палатой. Особенно хорошо было обвинение в том, что вожди оппозиции покушаются на права и самое существование парламента или возбуждают против короля армию, которую они своим постановлением распустили, а новую армию ещё не успели создать.

Лорд Кимболтон встал и твердо сказал:

– Я готов повиноваться всем повеления, которые последуют от палаты, но так как против меня выдвинуто публичное обвинение, я требую, чтобы публичным было и мое оправдание.

Тем временем в нижнюю палату пришло сообщение, что, ещё не предъявив обвинение, король направил в дома обвиненных своих представителей, что дома обыскивают, отбирают бумаги и накладывают печати, не имея постановления суда. Права граждан и привилегии депутатов были откровенно нарушены, точно король бросал вызов представителям нации, и представители нации тотчас потребовали арестовать тех, кто этот незаконный обыск провел. Происшествие ещё волновало умы, когда из палаты лордов явился герольд и объявил:

– Именем короля, моего государя, я пришел требовать, чтобы господин председатель выдал мне пятерых джентльменов, членов этой палаты, которых его величество повелел мне арестовать по обвинению в государственной измене.

Герольда выслушали в полном молчании. Никто не двинулся с места. Обвиненные в государственной измене не шевельнулись. О выдаче их на расправу не могло быть и речи. Председатель предложил герольду покинуть палату. В тишине и спокойствии, не свойственным представителям нации, составили комитет, в состав которого включили Фокленда и Колпеппера, новых королевских министров. Их положение было глупейшим: король клялся, что не станет ничего делать, не советуясь с ними, а они ничего не знали о том, что готовится обвинение, несвоевременное, нерасчетливое, более опасное для короля, чем для парламента. Его члены тотчас отправились к королю и доложили, что на столь важное обвинение представители нации могут ответить только после серьезного обсуждения.

Обсуждение состоялось совместно с палатой лордов. Обсуждение было коротким. Разногласия между палатами на время исчезло. Король явным образом зашел чересчур далеко, не взвесив обстоятельств, не рассчитав своих сил. Парламент единодушно постановил снять печати с домов обвиненных. К королю отправился герцог Ричмонд и от имени обеих палат потребовал вернуть парламенту стражу. Король нахмурился и с ядовитой усмешкой сказал:

– Я дам ответ завтра.

Ночь была беспокойной. По улицам Лондона ходили усиленные патрули, составленные из горожан. Ночная тьма то здесь, то там нарушалась тревожными бликами факелов. Из дома в дом переносились беспокойные слухи. Говорили, будто король собрал вокруг себя кавалеров и приказал им быть наготове, а в Уайт-Холл доставили из Тауэра пушку и две бочки пороха. Все понимали, что происшествие выходит из ряда вон и требует мер чрезвычайных, но какими должны быть эти чрезвычайные меры. Пуритане всю ночь молились, роптали и плакали. Многие кавалеры были подавлены: глупость происшествия была для них очевидна.

Король в самом деле собрал вокруг себя кавалеров, три или четыре сотни вооруженных дворян. Это была вся его военная сила, которую он мог противопоставить трем или четырем сотням депутатов парламента, таким же дворян, которые были так же вооружены и с таким же мастерством владели оружием, и толпе горожан, которые с утра до вечера охраняли Вестминстер. Он всё ещё заблуждался, что достаточно одного имени, одного звания короля, чтобы верные подданные без сопротивления, без ропота повиновались ему. Он решил лично явиться в парламент и, не прибегнув к силе, одним своим появлением арестовать непокорных. Он до того был уверен в волшебном сиянии своего высокого положения, что покусился нарушить священный обычай: с давних пор король был лишен права переступать за решетку, охранявшую неприкосновенность представителей нации. Он был уверен в победе. Он обещал заплаканной королеве возвратиться победителем через час.

Королева тоже сохраняла наивную веру в сияние королевского имени. Она действительно считала минуты и ждала своего Карла с часами в руках. Под её окнами раздавался сдержанный шум, негромко звенело оружие, стучали подковы и камень двора. Король в шляпе с перьями, с орденом на груди выехал за ворота. Его сопровождали три или четыре сотни гвардейцев, кавалеров и студентов-юристов, которые издавна пользовались покровительством короля и теперь явились, чтобы его поддержать.

Депутатов предупредили. Палата решила без промедления, что пятеро обвиняемых должны покинуть Вестминстер. Четверо тотчас вышли через заднюю дверь, пятого, ещё продолжавшего верить в порядочность короля, пришлось вытолкать силой. Они спустились к реке, сели в лодку и нашли убежище в Сити, на помощь которого всё ещё полагался король.

Гвардейцы, кавалеры и студенты-юристы двумя рядами выстроились перед входом в большой Вестминстерский зал. Король прошел в сопровождении телохранителей и поднялся по лестнице. Здесь они должны были оставить его. Он один вступил в зал заседаний. Его сопровождал только племянник, сын несчастного пфальцского курфюрста Фридриха V. Он прошел сквозь решетку, которую для него запечатал обычай, подошел к председателю и со своим неизменным неприятным высокомерием повелел:

– С вашего позволенья, милорд, я на минуту займу ваше кресло.

Он тотчас опустился в него и только теперь снял свою шляпу. Депутаты стояли с непокрытыми головами. Он заговорил таким тоном, точно перед ним были слуги, плохо обслужившие его за обедом:

– Милорды, я огорчен происшествием, которое меня сюда привело. Я вчера к вам отправил герольда, которому поручил арестовать несколько лиц, обвиненных в государственной измене по моему повелению. Я ожидал от вас повиновения, а не протеста. Ни один король Англии не заботился о ваших привилегиях так, как я желаю заботиться, тем не менее вы должны знать, что в случаях государственной измены привилегий не может существовать ни для кого. Я прибыл сюда, чтобы видеть, нет ли здесь кого-либо из обвиняемых. Пока они будут заседать в этой палате, я не могу надеяться, чтобы она возвратилась на прямой путь, на котором я искренне желаю видеть её. Я прибыл сказать вам, чтобы мне выдали их, где бы они ни находились. Милорд председатель, где они?

Председатель, испуганный, растерянный, полный почтения, пал на колени:

– Ваше величество, в этом месте мои глаза, чтобы видеть, и мой язык, чтобы говорить, существуют только в той мере, в какой этой палате, которой я обязался служить, будет угодно мне приказать. Всеподданнейше умоляю ваше величество простить мне, что я не могу дать вам другого ответа на то, о чем вы изволили меня спрашивать.

Король вспыхнул, губы его побледнели от гнева, но он сдержал себя и, медленно, со значением роняя слова, произнес:

– Очень хорошо. Мои глаза видят ясно, что птицы уже улетели. Я жду, что вы пришлете мне их, как только они возвратятся. Словом короля уверяю вас, что никогда не имел намерения употребить силу. Нет, я буду действовать законными средствами. Так как я теперь не могу исполнить того, что меня сюда привело, я не стану вам больше мешать. Повторяю однако, я очень надеюсь, что вы пришлете мне их, в противном случае я приму свои меры, чтобы их отыскать.

Он поднялся и двинулся к выходу, всё ещё держа шляпу в руке. Представители нации застыли в молчании, но едва король приблизился к выходу, из их рядов раздался один-единственный, но яростный крик:

– Привилегию!

И тогда в спину ему точно ударил нестройный хор голосов, раздраженных и хриплых:

– Привилегию! Привилегию!

В Уайт-Холл он возвратился точно оплеванный. Королева, бледная, с безумием пережитого страха в глазах, бросилась ему на шею и разрыдалась. Придворные встретили побежденного короля гробовым, смешанным с презреньем молчанием. Хайд, Колпеппер и Фокленд, доверчивые, несчастные, только что гнусно обманутые своим повелителем, которому согласились служить, в надежде спасти короля и монархию, сторонились его. Он ещё нашел в себе силы продиктовать прокламацию, в которой он повелевал своим верным подданным запереть двери домов и запрещал предоставлять убежище обвиняемым в государственном преступлении. Прокламацию отпечатали и распространили, но все понимали, даже, может быть, сам король, что это всего лишь пустая бумага, которая лишний раз обнажить Лондону и всему королевству, как бессилен король и какую силу отныне приобретают представители нации. В самом деле, все знали, где скрываются беглецы, знали номер дома, знали название улицы, однако никто не решался послать по этому адресу сотню гвардейцев: король и его двор уже были побеждены.

Представители нации пока что об этом не знали. Не успел король спуститься по лестнице, как было решено закрыть заседание. Депутаты и лорды поспешили на улицы Лондона, чтобы разведать, каково настроение горожан и какие новые козни готовить явным образом взбешенный король. У выхода волновались их вооруженные слуги, на которых напирала толпа. Толпа бушевала. Со всех сторон из толпы неслись возбужденные крики, одинаково враждебные представителям нации и королю:

– Я не дам промаха, пусть только укажут мне цель!

– К черту нижнюю палату!

– Зачем нам нужны эти люди? Пусть их приведут и повесят!

– Когда привезут приказ?

– Привилегию! Привилегию!

Горожане вооружались и бродили всю ночь, освещая улицы факелами. Одни кричали, что кавалеры идут, другие подхватывали, что кавалеры получили приказ поджечь Сити, третьи были уверены, что во главе кавалеров идет сам король. Сумятица была страшная. В этой сумятице стихийно рождалась ненависть к кавалерам и к королю, который решился прибегнуть к насилию, когда для насилия никто не видел причин.

Король всё ещё надеялся на магический звук монаршего имени. Пятого января, часов в десять утра, он выехал из ворот Уайт-Холла без конвоя, совершенно один, всем своим видом показывая, что он король, повелитель и потому никого и ничего не боится. Толпа окружала его, но это была другая толпа. В день его возвращения в Лондон его сопровождали поклонение и восторг. Теперь он всюду встречал холодные, мрачные лица, молчаливое свидетельство, сколько непростительных глупостей он успел натворить, ослепленный гордыней, введенный в трагическое заблуждение упрямством слабого человека. Кто-то, оказавшись с ним рядом, умолял его примириться с парламентом. Кто-то подал памфлет, содержавший призыв к мятежу. Время от времени раздавался клич, уже ставший призывным:

– Привилегию! Привилегию!

Он вступил в городской совет поколебленный, если не усмиренный. Казалось, он и в самом деле готов примириться с парламентом, если в одном этом деле городской совет согласится ему уступить. Ласково, даже кротко он попросил выдать преступников. Он клятвенно заверял, что предан протестантизму и далек от папизма. Он обещал впредь во всем поступать согласно с законами. Но время было упущено. Он столько раз клялся и столько раз нарушал самым бесстыдным, бессмысленным образом свои клятвы, что ему не верил никто. Его не приветствовали, ему не рукоплескали, как прежде. Депутаты городского совета молчали, и по этому молчанию нетрудно было понять, что сгоряча, необдуманно обвиненных в государственном преступлении он не получит. Видимо, он растерялся. Нарушая молчание, он обратился к шерифу, на которого случайно упал его взгляд, и сказал, что хотел бы у него отобедать. Шериф поклонился и принял у себя короля как подобало, с торжеством и почетом, но без той благодарности, без того счастья в глазах, которые он наверняка испытал всего месяц назад. Несолоно хлебавши возвратился он в Уйат-Холл. Он хотел бы рвать и метать, но уже начинал понимать, что ни гнев, ни самое отчаянное насилие ему уже не смогут помочь.

Опасаясь насилия со стороны короля, нижняя палата распустила себя на несколько дней, пока не получит от короля стражи и гарантий своей безопасности, но рук она не сложила. На время невольных каникул был образован комитет из самых уважаемых представителей нации. Он должен был заседать непрерывно в том доме, рядом с которым скрывались вожди оппозиции. Комитету было поручено провести расследование, насколько юридически обоснованы обвинения в государственном преступлении и, что важнее всего, рассмотреть положение королевства и те меры, которые необходимо как можно скорее принять для подавления ирландского мятежа. Члены комитета постоянно являлись на совет к вождям оппозиции, вожди оппозиции несколько раз являлись на заседания комитета. Вооруженные горожане окружали оба дома плотной стеной и каждый раз приветствовали рукоплесканиями своих не склонивших головы представителей. Натурально, обвинение в государственном преступлении было признано необоснованным. Седьмого января городской совет передал петицию королю. Петиция была составлена комитетом нижней палаты. В петиции повторялись жалобы на дурных советников, на кавалеров, на папистов, на коменданта, ещё раз смененного в Тауэре. После жалоб отвергалось обвинение в государственном преступлении, что для короля было горше всего. В заключение петиция требовала беспрепятственно и безотлагательно провести те реформы, на которые указала Великая ремонстрация.

Положение короля было невыносимо. Первыми его покинули советники, которых он обманул. Он этого почти не заметил. Его потихоньку стали покидать те, кто отчаялся или струсил. На его глазах в Уайт-Холле таяла толпа кавалеров и студентов– юристов, ещё вчера с видом победителей бряцавших оружием и клявшихся положить жизнь за своего короля. Он попытался кое-как ответил на петицию городского совета, вновь потребовал арестовать обвиненных им в государственном преступлении, но его уже не слушал его. Комитет постановил возобновить заседания нижней палаты. Вожди оппозиции должны были как ни в чем не бывало возвратиться в Вестминстер, открыто игнорируя приказа короля об аресте. Горожане готовились проводить их из убежища в Сити с вызывающим почетом, с торжеством, оскорбительным для короля. Лодочники Темзы объявили, что устроят по этому случаю праздник. Узнав об этом, король с досадой воскликнул:

– Как! Даже эти водяные крысы оставляют меня!

Испытание превышало его душевные силы. Королева то билась в истерике, то дрожала от страха. Она умоляла его бежать. Но куда? Куда глаза глядят, но только подальше от этого вертепа головорезов и бунтарей. Роялисты, сохранившие власть в северных графствах, обещали ему военную силу. Бежавшие из Лондона кавалеры хвастались своим влиянием в дальних городках и местечках. Немногие приверженцы, отказавшиеся покинуть его, внушали ему:

– Король свободен вдали от парламента, а на что способен парламент без короля?

Десятого января король в сопровождении королевы, детей, немногих слуг и охраны покинул ставший ненавистным Уайт-Холл. На короткое время королевская семья остановилась в Гемптен-Корте. Вскоре она поселилась в Виндзоре.

Глава третья

Одиннадцатого января в Лондоне был праздник, всенародный и красочный. Вожди оппозиции, можно сказать, вырванные из лап короля, с триумфом возвращались в парламент. Их везли Темзой в нарядно украшенной лодке, под празднично убранным балдахином. За ней следовали разодетые в лучшие одежды перевозчики, лодочники и прочие труженики реки в шлюпках, лодках, баркасах и яликах. По левому и правому берегам стройной линией шли вооруженные ополченцы в боевом снаряжении. Их сопровождали толпы ремесленников, подмастерьев и мелких торговцев. Настроение было победное, бодрое. Из полноты чувств ополченцы стреляли в воздух. Проходя мимо Уайт-Холла, толпа остановилась с вызывающими насмешками, с потешными выкриками:

– Где нынче король? Где нынче его кавалеры? Что с ними сталось?

Вновь водворившись в Вестминстере, вожди оппозиции воздали благодарение гражданам Лондона, властям Сити, шерифам, введенным в зал заседания. Не успели представители нации приготовиться к заседанию, как явилась депутация от четырех тысяч сельских хозяев и свободных крестьян из графства Бекингэмшир, родины Гемпдена, Они представили нижней палате петицию, в которой обвиняли лордов-папистов и дурных советников короля. Вторая петиция предназначалась верхней палате. Третью петицию они должны были передать королю. На лентах их простых черных шляп была написана клятва: жить и умереть вместе с парламентом, кто бы ни оказался его врагом.

Праздник закончился. Джон Пим, самый прозорливый из вождей оппозиции, прежде и вернее других оценил положение, в которое король своим отъездом ставил страну. С одной стороны, вся полнота власти, законная и неоспоримая, следовала за королем и теперь находилась в Виндзоре, а парламент без короля, согласно обычаю и конституции, оставался без власти, с этого дня они теряли законную силу. С другой стороны, из Виндзора исходила угроза войны. Сторонники парламента, готовые умереть за него, доносили оттуда, ежедневно, чуть ли не ежечасно, что туда стекаются вооруженные кавалеры, что там не прекращаются тайные совещания, на которых уже решено отправить в Голландию королеву с драгоценностями короны, чтобы закупить оружие и военное снаряжение и добиться помощи английскому королю со стороны европейских монархов-папистов. Перед этой угрозой парламент был безоружен. Он не имел права набирать армию, этим правом обладал только король. Правда, парламент поддерживал вооруженный народ, масса ремесленников, подмастерьев, мелких торговцев, сельских хозяев, свободных фермеров и арендаторов, действительно готовых за него умереть, однако призыв к народу в соответствии с конституцией был мятежом, который король не только был должен, но был обязан истребить огнем и мечом. Таким образом, все преимущества оказывались на стороне короля.

Необходим был решительный шаг, и Джон Пим без колебаний сделал его. Уже тринадцатого января по его настоянию нижняя палата приняла декларацию. Декларация объявляла королевство в состоянии обороны. Парламент по-прежнему не хотел разрывать с королем, он только хотел управлять вместе с ним, и потому декларация определяла, что набирать войска, назначать комендантов крепостей и начальников складов имеет право только король, но только после утверждения его распоряжений парламентом. Это была мудрая и мирная декларация. Она могла примирить короля и парламент. Прими её лорды на своем заседании, скрепи её король своей подписью и печатью, и гражданская война была бы исключена, ведь ни король без парламента, ни парламент без короля не могли бы распоряжаться военными силами королевства. Теперь благоразумие и мудрость требовались от лордов и короля.

У лордов и короля не обнаружилось ни благоразумия, ни тем более мудрости. Палата лордов отказалась утвердить декларацию, поскольку она противоречила конституции, по которой король обладал единоличным правом набирать войска и назначать командиров, начальников и комендантов. Лорды строго соблюдали букву закона, но тем самым вынуждали представителей нации действовать помимо закона. Декларация была напечатана и распространена. Народ познакомился с ней и встал на сторону представителей нации, страшась, что, обладая единоличным правом набирать войска, король не сегодня, так завтра разгонит парламент и народ останется без защиты от его произвола.

Парламент, сильный поддержкой народа, становился комитетом по управлению государством. Джон Пим определял его очередные задачи. Его политическое чутье подсказывало ему, что с королем невозможно достичь соглашения, что король всё равно откажется или обманет. По этой причине его деятельность двигалась по двум направлениям. Он продолжал обращаться к королю, каждое постановление отправлял на его утверждение, точно надеялся, что король наконец осознает неизбежность происходящего и понемногу начнет управлять вместе с парламентом, и конфликт окончится миром. В то же время он понимал, что конфликт не окончится миром и что парламенту придется себя защищать. И опять-таки он не собирался нападать на короля, он только ждал нападения. Ему представлялось необходимым подготовиться к обороне, и подготовиться как можно скорей, чтобы король и его кавалеры не застали парламент врасплох. Но сам он был только искусный политик, превосходный оратор, человек кабинетный, далекий от практической жизни. Ему нужен был надежный помощник, способный вникать в каждую мелочь, умелый и расторопный исполнитель его политических замыслов и государственных распоряжений. За годы парламентской борьбы он успел присмотреться к простоватому на вид сельскому хозяину, к малоприметному скотоводу из Сент-Айвса, который все эти годы держался в тени, редко брал слово для выступления, всегда говорил страстно, но кратко. Он разглядел в этом простом скотоводе редкий талант организатора и дельца, который тот, может быть, и сам в себе пока что не замечал. Он выдвинул его из безвестности, поставил его рядом с собой и поручил ему оборону парламента. С этого дня Оливер Кромвель стал его правой рукой.

Кромвель преобразился. Уже четырнадцатого января он предложил нижней палате проект обороны и охраны порядка, а Гемпден, тоже по указанию Пима, потребовал передать парламенту Тауэр и народное ополчение. Представители нации приняли эти серьезные предложения, не откладывая в долгий ящик. Принятые решения тотчас отправились в Виндзор на утверждение короля. Между парламентом и королем завязалась и на семь месяцев протянулась так называемая Бумажная или Памфлетная война. Парламент принимал законы, акты, постановления с удивительной быстротой. Король их получал, откладывал в сторону, делал вид, что изучает, взвешивает, обдумывает, и отказывался их утверждать. Большей частью его отказы бывали разумны и справедливы и с каждым днем ухудшали его положение. По поводу предложения управлять Англией совместно с парламентом он отвечал, что не позволит изменять законы страны. Он был прав, но и парламент был прав и стал управлять без него. На предложение добровольно отказаться от верховного командования английской королевской армией он отвечал ещё резче:

– Клянусь Богом, ни на одну минуту! От меня требуют того, чего не требовал никто, никогда, ни от одного короля и чего я не доверю даже жене и детям!

Он и тут был кругом прав, но и парламент не мог доверить королю армию, которой тот без промедления скомандует разогнать парламент и перевешать половину представителей нации, если не всех, с полным на то основанием, применив к ним закон о мятеже, многократно применяемый английскими королями в прежние времена, и армией стал командовать Кромвель.

Он заседал в комитете по делам Ирландии, которая всё ещё бунтовала, и вел переговоры с комендантом Тауэра о безопасности Лондона. По его инициативе на время переговоров вокруг Тауэра стояла вооруженная стража и велось наблюдение за всеми подходами. Комендант Портсмута получил грамоту, которой запрещалось без приказа парламента впускать в крепость какие-либо войска. Комендантом в крепость Гулль, которая являлась главным опорным пунктом на севере Англии, был назначен свой человек. Он вел переговоры с лордом-мэром Лондона и в палате лордов, когда там отказывались утверждать законы, принятые нижней палатой. Когда в парламент поступали петиции, в которых указывалось на военную угрозу со стороны Ирландии или со стороны короля, Пим или Гемпден набрасывали решение и делали надпись для секретарей: «Послать мистеру Кромвелю». Он становился известен, На него начинали смотреть как на исполнительного и надежного человека. Дела, которые ему поручали, становились всё ответственней и важней.

Напряжение всё нарастало. Пуританские проповеди, которые произносились проповедника в парламенте на библейские тексты, звучали призывами к бою:

– Будь проклят каждый, кто удержит руки свои от пролития крови!

Бумажная война была в самом разгаре. С каждым днем представители нации уясняли себе, что невозможно ни в чем убедить короля. Все-таки они продолжали к нему обращаться с посланиями, с разъяснениями и памфлетами, но прежде чем переправить в Виндзор или Йорк, куда вскоре король перенес свою ставку, их отпечатывали, расклеивали по Лондону, продавали в мелочных лавках, десятками гонцов развозили по графствам и городам и таким способом непосредственно обращались к народу. В них перемешивались в качестве доказательства своей правоты законы и хартии, религия и политика, история и последние новости, грубые нападки на упрямство и несговорчивость короля и пуританские проповеди.

Король считал себя несправедливо обвиненным и правым во всем. Он должен был на них отвечать, но отвечать не умел. Самые талантливые из его приближенных ещё колебались и не решались уехать из Лондона, открыто встав на сторону короля. Хайд, один или в соавторстве с Фоклендом, составлял красноречивые, изящные, полные иронии и образованности ответы короля на предложения, разъяснения и памфлеты парламента. С этой важной бумагой в кармане тайный гонец мчался в Йорк и доставлял королю. Король по ночам переписывал своим почерком, чтобы никто, даже в самом близком его окружении, не угадал руку автора. Ответ немедленно отпечатывался, но вместе с предложением, разъяснением, памфлетом или ответом парламента и также распространялся гонцами по графствам и городам. Королевские прокламации производили сильное действие на умы, нередко доводами, подобранными отлично, красотой стиля и блеском ума превосходя прокламации, которые в парламенте составлялись грубо и просто, как пуританские проповеди. Лагерь короля стал быстро расти. В Йорк стекались богатые землевладельцы и кавалеры. В скором времени к нему из Лондона перебралась палата лордов почти в полном составе и чуть ли не половина нижней палаты. Добровольные пожертвования приходили из графств.

К королю возвращалась уверенность. Он осмелел и принял решение действовать. Двадцать третьего апреля, король, имея всего триста всадников, направился к Гуллю и потребовал от его коменданта, чтобы тот добровольно вручил ему городские ключи. Комендант был связан приказом парламента: в город никого не пускать. Он растерялся. Перед ним был король, которому повиновались все его предки и которому должен был подчиняться и он. Однако страх перед парламентом, к которому уже перешла реальная власть, оказался сильнее. Он просил короля подождать, пока он снесется с парламентом. Король был непреклонен. Уже мэр и группа зажиточных горожан направились к воротам, чтобы впустить своего повелителя. Комендант силой отправил их по домам, вышел на вал, пал на колени и молил короля его пощадить. Кавалеры снизу кричали, обращаясь к его офицерам:

– Сбросьте его с вала! Убейте его!

Офицеры были на стороне своего коменданта. Король стал уступать. Он просил впустить его одного, в сопровождении конвоя из двадцати, даже десяти человек. Комендант отказал и в этой просьбе, казалось бы, безобидной, рассудив, что в таком случае город был бы потерян. Король объявил его изменником, но удалился и в тот же день направил в парламент жалобу, требуя правосудия за нанесенное ему оскорбление. Представители нации полностью оправдали своего коменданта и разъяснили в ответном послании, что все арсеналы и крепости не являются личной собственностью его величества, а лишь временно вверены ему для безопасности государства, из чего следует, что и парламент, исходя из безопасности государства, может взять их под свое управление. Разъяснение было не только логично, но и законно. Королю было нечего возразить. Тем не менее, он увидел в нем объявление уже не бумажной, а настоящей войны и принял меры, чтобы выйти на поле боя во всеоружии.

Свои меры приняли и представители нации. Второго мая они направили в Йорк своих комиссаров. Они были местные уроженцы, из крупных землевладельцев, и пользовались уважением в графстве. Они получили приказ: во что бы то ни стало находиться при короле и доносить обо всем, что в его ставке будет происходить. Они с должной почтительностью представились королю. Король встретил их неприветливо:

– Милорды, я повелеваю вам воротиться. Если вы откажетесь повиноваться, если останетесь, то берегитесь. Чтобы с вашей стороны не было никаких происков или интриг. В противном случае мы очень скоро разочтемся друг с другом.

Они остались. Их оскорбляли. Им угрожали. Им не каждый день позволяли выйти из дома. Они все-таки умудрялись получать верные сведения и отправляли донесения вождям оппозиции. Сведения день ото дня становились тревожнее. Королю нужна была армия. Он ещё не смел открыто её набирать. Пятнадцатого мая он собрал в Йорке окрестных дворян, уверенный в том, что они с радостью согласятся сражаться за своего короля.

Старое дворянство явилось в полном составе. Собрание было многолюдным и шумным. Призыв короля был встречен криками одобрения. Явившихся комиссаров парламента встретили свистом и шиканьем. Казалось, король уже получил первых своих волонтеров. Однако слух о собрании уже распространился по графству. После обеда в Йорк стали съезжаться сельские хозяева, так называемое новое дворянство, и свободные фермеры, которых с намерением обошли приглашением. Они кричали, что имеют законное право вместе со всеми обсуждать дела графства. Их не хотели пускать. Они собрались в другом месте. Когда же король, наконец, решился открыто объявить набор в свою гвардию, около полусотни этих сельских хозяев, новых дворян, ответили твердым отказом. Они составили список, Каждый из них расписался в знак своего противодействия королю, и первым свою подпись поставил Томас Ферфакс из Дентона, тридцати лет, самый смелый и откровенный из патриотов Йоркского графства.